Г.Ф. Лавкрафт, Р. Барлоу (1936)
Ночной океан
Я приехал в Эллстон-Бич не только для того, чтобы насладиться солнцем и океаном, но, прежде всего, с целью восстановления утомленного разума. Я никого не знал в этом маленьком городке, процветавшем благодаря летним отдыхающим, а большую часть года представляющем собой лишь скопление домов с пустыми окнами. Так что, казалось, нет никакой вероятности того, что меня что-то потревожит. Это радовало меня, поскольку я не испытывал ни малейшего желания видеть что-либо, кроме плещущихся волн и пляжа, расстилающегося перед моим временным обиталищем.
Моя долгая работа, которую я вел в течение лета, была закончена к тому моменту, как я покинул город. Ее результатом являлась большая картина, которую я выдвинул на конкурс. Мне понадобилось потратить значительную часть года на то, чтобы закончить ее. Когда был нанесен последний мазок, я более не мог сопротивляться потребности заботы о здоровье, и решил некоторое время отдохнуть в уединении. В самом деле, пожив неделю на побережье, я лишь время от времени вспоминал о работе, успех которой совсем недавно казался мне исключительно важным. Для меня более не существовало беспокойства о сотнях оттенков и орнаментах; я более не испытывал страха и неуверенности в своей способности реализовать задуманное изображение и, используя все свое мастерство, выразить смутно представляемую идею на холсте. Но, возможно, все, что позднее произошло со мною на пустынном берегу, было только следствием подсознательного ощущения этого страха и колебаний. Поскольку я всегда находился в поисках, был мечтателем, нельзя ли предположить, что это мое свойство открыло внутренний взор, чувствительный к невероятным мирам и формам жизни?
Теперь те события, свидетелем которых я был и о которых попытаюсь поведать, вызывают у меня тысячи сводящих с ума сомнений. Вещи, созерцаемые внутренним зрением, подобно тем мимолетным сценам, являющимся в тот момент, когда мы проваливаемся в пустоту сна, на самом деле более значимы и ярки для нас, нежели те, что наблюдаются нами в реальности. Возьмите с собой в сон кисть, и сновидения насытятся цветами. Чернила, которыми мы пишем, кажутся слишком бледным, слишком реалистичным средством, чтобы выразить наши невероятные воспоминания. Это как если бы наша внутренняя сущность вырвалась из пут повседневности и объективности и стала упиваться освобожденными эмоциями, которые стремительно угасают, когда мы пытаемся передать их. В грезах и сновидениях таятся величайшие творения человечества, поскольку они не связаны реальными законами черт и цветов. Забытые пейзажи, миры, более смутные, нежели золотые времена детства, проникают в спящее сознание, чтобы царствовать до тех пор, пока пробуждение не рассеет их. В них мы можем добиваться желанной славы и удовлетворенности; мы можем каким-то образом соприкоснуться с яркой, ранее невиданной красотой, что будет равносильно Граалю для сакрального духа средневекового мира. Чтобы придать форму этим вещам посредством искусства, чтобы отыскать какой-нибудь призрачный трофей в этом неосязаемом царстве теней и эфира, нужны в равной степени талант и память. Поэтому, несмотря на то, что сны присущи всем нам, лишь некоторые руки могут ухватить их, словно крылья мотылька, и не повредить.
Боюсь, моему рассказу как раз не хватает этого таланта. По мере сил я постараюсь показать те фантомные события, что осознавались мною весьма смутно, подобно тому, как если бы я вглядывался в лишенный света пейзаж и мимолетные формы, чьи движения едва угадываются. На моей картине, что позже валялась с множеством других в доме, где они были написаны, я попытался ухватить след этого иллюзорного мира теней и, возможно, добился большего успеха, нежели в своем стремлении передать его словами. Мое пребывание в Эллстоне являлось ожиданием решения жюри конкурса по этой картине; и когда передо мной открылась перспектива нескольких дней необычного отдыха, я обнаружил, что - несмотря на все сомнения, характерные для творческого человека, - я действительно сумел в линиях и цветах выразить некоторые фрагменты бесконечного мира воображения. Трудности этого процесса и вызванное ими напряжение всех моих сил подорвали мое здоровье и, тем самым, привели меня на побережье на период этого ожидания. Желая одиночества, я снял (к радости недоверчивого владельца) маленький домик на некотором расстоянии от деревушки Эллстон - в которой, вследствие мертвого сезона, находилось всего несколько туристов, совершенно неинтересных мне. Некрашеный домик еще более потемнел от морского ветра и ни в коей мере не был связан с деревней; располагаясь ниже ее на пляже, он покачивался на ветру, словно маятник часов, совершенно одинокий среди поросших травой песчаных холмов. Подобно разгоряченному животному, дом обратился лицом к морю, и его непроницаемые грязные окна таращились на пустынную землю, небо и необъятное море. Впрочем, эти детали не играют существенной роли в моем рассказе, события которого, будучи выстроены и упорядочены в мозаику, покажутся чрезвычайно странными. Но мне показалось, что маленькое жилище было одиноко, когда я увидел его, и подобно мне, оно осознавало свою ничтожность перед великим морем.
Я прибыл сюда в конце августа, на день раньше, чем рассчитывал, и повстречал грузовую машину и двух рабочих, разгружавших мебель по распоряжению владельца дома. В тот момент я не знал, сколько пробуду здесь, и когда грузовик, доставивший вещи, уехал, я уложил свой скромный багаж и запер дверь (привычка весьма важная для того, кто собирается снять дом на несколько месяцев), отправившись бродить по покрытым травой холмам и пляжу. Будучи почти квадратным и имея всего одну комнату, домик требовал немного заботы. Два окна с обеих сторон пропускали немного света, а дверь накренилась, словно в раздумьях, перед стеной океана. Дом был построен около десяти лет назад, но в силу его удаленности от Эллстона было затруднительно сдавать его даже в бурный летний период. Тут не было камина; он пребывал пустым и одиноким с октября до весны. Хотя на самом деле он располагался менее чем в миле от Эллстона, дом казался более далеким; из-за изгиба береговой линии можно было видеть только покрытые травой дюны в том направлении, где находилась деревня.
Первый день, уже наполовину прошедший, когда я встал, был проведен мною в наслаждении солнцем и безмятежными водами, чье степенное величие делало работу над картинами ненужной и утомительной. Но это было естественной реакцией на долгое занятие одной и той же деятельностью. Мысли о работе улетучились, и начался отпуск. Это обстоятельство, хотя и смутно осознаваемое, проявлялось во всем, что окружало меня в первый день моего пребывания здесь, а также в весьма изменчивых далеких пейзажах. Это было эффектом яркого солнца над морскими волнами, чьи загадочно двигающиеся извилистые очертания сверкали подобно граням бриллианта. Казалось, цветистые воды пропитались плотными массами нестерпимо яркого света в том месте, где море смешивалось с песком. Хотя океан сохранял собственный цвет, он был поглощен невероятным, ослепительным блеском. Поблизости от меня никого не было, и я радовался этому зрелищу, избавленный от досадного присутствия чужаков. Каждое из моих ощущений было затронуто по-разному; временами казалось, что шум моря был сродни этому грандиозному сиянию, а волны испускали свет вместо солнца, каждая настолько мощно и настойчиво, что эти впечатления смешивались между собой. Забавно, что я не видел купающихся в окрестностях своего маленького дома в течение этого и последующего дней, хотя к извилистому побережью примыкал широкий пляж, даже более приятный, нежели у деревни, где поверхность была испещрена человеческими фигурами. Я предположил, что этот факт имел место вследствие удаленности дома, а также из-за того, что ниже деревни никогда не было других домов. Почему это место оставалось незастроенным, я не мог понять; ведь множество жилищ было разбросано на северном побережье, обратив свои бессмысленные глаза в сторону моря.
Я плавал до самого вечера, а позже в качестве отдыха прогулялся к деревне. Тьма скрыла от меня море, когда я добрался до поселка, и я обнаружил в тусклых огнях улиц признаки жизни, которые совершенно не соответствовали окутанному пеленой великому пространству, лежащему столь близко. Здесь были накрашенные женщины, сверкающие мишурой побрякушек, и унылые мужчины, давно утратившие энергию юности - скопище глупых марионеток, облепивших край океанской бездны; неспособные и нежелающие увидеть то, что находится над ними и около них, в неизмеримой грандиозности звезд и бесчисленных лигах ночного океана. Повернув назад к своему дому, я побрел вдоль темного моря, посылая лучи своего фонарика в безмолвную непроницаемую пустоту. Луны не было, и свет фонаря образовывал плотную полосу поперек стены беспокойного прилива. Я ощущал неописуемые эмоции, порождаемые шумом воды и восприятием своей малости, когда направлял тонкий луч на этот необъятный мир, который был лишь черной границей земной бездны. Эта ночная бездна, по которой во тьме плыли невидимые мною одинокие корабли, шумела подобно далекой злобной толпе.
По пути от деревни к своей расположенной на вершине холма резиденции я никого не встретил и по-прежнему сохранял ощущение того, что общаюсь лишь с духом одинокого моря. Я подумал, что он персонифицировался в некую форму, которая была непонятна мне, но которая незаметно продвигалась рядом со мной вне пределов моих чувств. Она была сродни тем актерам, что ожидают позади затененной сцены в готовности к тому, чтобы предстать перед нашими глазами, говорить и действовать под огнями рампы. Наконец, я отбросил это наваждение и достал ключ, чтобы открыть свой дом, чьи голые стены, как ни странно, внушали чувство защищенности.
Мой коттедж был совершенно независим от деревни, словно он отправился странствовать по побережью и уже не мог вернуться; здесь, по возвращении после ужина, вечерами я был свободен от каких-либо раздражающих шумов. Я лишь на короткое время появлялся на улицах Эллстона, когда порой ходил туда с целью прогулки. Там было великое множество антикварных магазинов и театров, чей фальшивый лоск столь характерен для курортных поселков. Но я их никогда не посещал. Рестораны были единственным, что представляло для меня пользу. В целом поселок поражал обилием никчемных вещей, в поисках которых сюда приезжали люди.
Наступила череда солнечных дней. Я рано вставал и созерцал серое небо, чье постепенное покраснение обещало восход - пророчество, становившееся реальностью на моих глазах. Зори были прохладными, и их цвета выглядели бледными в сравнении с однообразным дневным излучением, когда каждый час был равен раскаленному добела полудню. Яркий свет, который обращал на себя внимание в первый день, делал каждый последующий день желтой страницей в книге времени. Я заметил, что большинство людей на пляже было недовольно столь необычно палящим солнцем. После серых месяцев тяжелого труда летаргия, вызванная проживанием в районе, где царили простые вещи - ветер, свет и вода - оказала мгновенное воздействие на меня, и пока я был намерен продолжать этот целебный процесс, проводя все время на улице под солнечными лучами. В конце концов, это привело меня в состояние безмятежности и смирения и придавало чувство безопасности мрачными ночами. Подобно тому, как тьма похожа на смерть, так же и свет подобен жизни. Сквозь наследие миллионов лет, когда люди были ближе к матери-морю, и когда существа, от которых мы произошли, вяло шевелились в мелких пронизанных солнечными лучами водах, до нас дошла способность все еще видеть первичные вещи в те моменты, когда мы устали. Мы сами погружаемся в их умиротворяющее лоно, подобно тем ранним предкам млекопитающих, что еще не отважились выйти на покрытую илом сушу.
Монотонность прибоя внушала покой, и я не находил иного занятия, кроме как вслушиваться в мириады океанских шумов. Морские воды непрестанно менялись - цвета и оттенки проходили один за другим, подобно неуловимым выражениям на хорошо знакомом лице, которые воспринимаются нами лишь посредством едва различимых ощущений. Когда море неспокойно и вспоминает старые корабли, что проплывали над его бездной, в наших сердцах неслышно наступает желание увидеть пустынный горизонт. Но когда воспоминания моря прерываются, мы также лишаемся этого желания. Хотя мы знаем море всю жизнь, в нем всегда царит чужеродный дух, словно нечто, слишком огромное, чтобы иметь форму, скрывается во вселенной, дверью к которой служит океан. Утреннее море, чье мерцание отражается в тумане бело-голубых облаков и бриллиантовой пены, привлекает внимание того, кто размышляет о странных вещах. Его запутанные кружева, сквозь которые проносятся тысячи ярко окрашенных рыб, пронизаны атмосферой какого-то великого покоя, который восходит из древних незапамятных глубин и распространяется по суше.
В течение многих дней я наслаждался жизнью и радовался тому, что выбрал одинокий домик, разместившийся, подобно маленькому зверю, среди округлых песчаных холмов. Среди приятных бесцельных развлечений, коими изобиловала такая жизнь, я имел обыкновение следовать за краем прилива (где волны оставляли влажные беспорядочные следы, окаймленные быстро исчезающей пеной) на большие расстояния. Иногда в выбрасываемом морем мусоре я обнаруживал интересные обломки ракушек. На изогнутом внутрь побережье, над которым располагалось мое скромное жилище, попадалось поразительное множество всяких предметов. Я пришел к заключению, что сюда направлены течения, идущие от берега в районе деревни. Во всяком случае, мои карманы - если у меня таковые имелись - обычно были набиты кучей мусора, большую часть которого я выбрасывал через пару часов после того, как подбирал, и недоумевал, зачем я вообще поднял это.
1 2 3 4 5