Заур сразу вскочил. Он знал, что в такой час могут звонить только ему. Но кто? Перед тем как взять трубку, он успел с удивлением подумать, что за последние два-три месяца, то есть с начала его связи с Тахминой, он совершенно отдалился от своих бесчисленный старых приятелей и приятельниц. Правда, они иногда названивали друг другу или даже случайно встречались, но то ли из-за летнего сезона — поры отпусков, то ли из-за чего другого, но за это время связи его с друзьями настолько ослабли, что он не мог вообразить, кто же звонит ему в столь поздний час.
— Алло, — сказал он вполголоса, подняв трубку.
Послышался шум и невнятный говор какого-то людного и гулкого пространства, а затем далекий, еле слышный голос, но Заур сразу узнал его и замер.
— Это я, Зауричек, — сказала Тахмина. — Извини, что я так поздно. Ты можешь говорить?
— Да, конечно, — сказал он, с трудом унимая волнение.
— Я весь день моталась и не смогла позвонить тебе… — Голос прерывался, отдельные слова терялись в раздражающем сцеплении и скрежете проводов, но он четко улавливал смысл. — Звоню из аэропорта. Через полчаса улетаю. Только вот сейчас удалось позвонить тебе. — Он молча слушал, не отвечая. — Ты слышишь меня, Заур? Я поздравляю тебя. Я ведь помню — завтра день твоего рождения. Я даже подарок тебе купила. Завтра тебе передадут. — Она говорила торопливо, как бы боясь, что вот-вот связь прервется и она не сможет сказать самого главного. Это очень скромный подарок, но он всегда будет с тобой, чтобы ты всегда помнил обо мне. Завтра передадут, — еще раз добавила она. — Медина, моя соседка, занесет тебе на работу… Как будто все это было так важно.
— Спасибо, — сказал Заур. — А куда ты летишь и зачем? — наконец заговорил он, отметив, что голоса на кухне смолкли и там прислушиваются к его словам.
— В Москву, — весело ответила Тахмина. — Завтра из Москвы будут передавать программу нашего телевидения. Буду вести я. Если, конечно, долечу и не разобьюсь.
— Ну-ну, — сказал Заур и хотел добавить еще что-то, но она быстро перебила:
— Завтра обязательно посмотри в половине десятого. Увидишь меня! — Потом торопливо добавила: — Ну, есть, Зауричек, уже объявили посадку и наши машут мне рукой…
Он хотел представить себе тех, кого она называла «нашими» — дикторы, актеры, режиссеры, — и представил, как все они веселой толпой, не обремененные ничем, кроме легких чемоданов, идут, остря и смеясь, к выходу на летное поле, усеянное разноцветными сигнальными огнями, к большому ночному лайнеру, у трапа которого аккуратненькая стюардесса, включив ручной фонарик, проверяет билеты и паспорта, и представил, что вот и Тахмина через минуту присоединится к ним и переключится на другой ритм и другие заботы, на другое течение чувств и мыслей — полет, Москва, передача — и забудет, что завтра, нет, уже сегодня, день его рождения. Ему было чуть больно от этого, хотя и приятно, что в последний момент она вспомнила-таки о нем. Впрочем, может быть, она сделала это для кого-то другого, чтобы возбудить в нем, в этом другом, ревность, и расставляет этому другому сети, и он, Заур, лишь разменная монета в ее игре, и ласковые слова, сказанные ему, Зауру, на самом деле связаны с иной целью, предназначены для ушей другого… Но он быстро отогнал это подозрение, потому что слишком сильно было ощущение радости, ворвавшееся в него с ее голосом, звонком, за которым слышались все голоса ночного аэропорта и стояло ощущение полета в ясном звездном небе и ощущение свежей прохладной Москвы.
— Пока, Зауричек, много-много тебе счастья.
— И тебе счастливого полета, — ответил Заур, мрачно констатируя, что каждая его фраза, содержащая информацию, фиксируется на кухне и там будут сделаны соответствующие выводы. — А на сколько дней ты летишь? — тем не менее спросил он.
— На три дня, — четко ответила она и уже после паузы, во время которой она, очевидно, решала, стоит ли произносить эти слова, и наконец решив, добавила быстрым полушепотом:- Прилетай в Москву, Зауричек… Ну, я пошла, наши ждут.
Потом были долгие гудки в трубке, и Заур стоял, пораженный этой фразой, которая так не вязалась ни с их разговором сейчас по телефону, ни с их последним разговором десять дней назад, когда они решили, что расстаются. Да и теперь, когда все еще отдавалось эхо слов «наши ждут» и когда, в связи с этими словами, у него возникал целый поток представлений: шумная компания телевизионщиков, шутки, ухаживания, совместный полет и работа в Москве — в общем, весь тот мир, в который она, видимо, с головой окунулась, уйдя от них. От них — это не только от него, Заура, или от Дадаша, под чьим началом работала, но и от всего неторопливого мирка их издательства. И теперь вот эта поездка в Москву, и окно центрального экрана, и многомиллионная аудитория, и новые знакомства, лица, люди, новые ощущения. И зачем ей во всем этом Заур?
И все-таки она сказала, или ему показалось, что сказала: «Прилетай в Москву, Зауричек».
— Кто это был? — крикнула из кухни Зивяр-ханум.
— Один приятель, — ответил Заур.
По весьма приблизительным и неполным подсчетам Заура, у них было около семидесяти семи родственников, проживающих как в Баку, так и в других городах, поселках городского типа и селах Азейрбайджанской ССР. Подсчетам отца и матери верить нельзя было. Когда, подтрунивая друг над другом, они начинали перебирать родственников, то цифры получались разные. По подсчетам матери получалось, что больше родственников у отца; по отцу — наоборот, у матери. Мать отказывалась признать своей родственницей троюродную сестру мужа внучатой племянницы своего дяди, в то же время считая близкой родней отца шурина сына мужа его же двоюродной сестры. «Во всяком случае я помню, как во время вступительных экзаменов в вуз он обратился к тебе как к близкому родственнику и ты ему помог, — говорила она профессору и не без злорадства добавляла: Правда, ни до, ни после мы его и в глаза не видели».
И верно, помимо родственников со стороны матери и отца, были и «сезонные» родственники, неизвестно чьи, но весьма настырно и как дважды два доказывающие нерушимые родственные связи, берущие начало неизвестно в каком колене и по этой причине требующие гостеприимства, помощи, поддержки, содействия, звонка, покровительства и так далее. Приезжие бойко цитировали при этом образцы народной мудрости и изречения восточных философов, сводящиеся к неоспоримой мысли, что человек человеку — опора, по крайней мере в трудный день, и кто же, как не близкий (или дальний) родственник, должен протянуть руку в час испытаний (прежде всего экзаменационных).
Отец окрестил этих родственников «сезонными», ибо такое обилие фольклорной и книжной мудрости звучало в их доме обычно в пору летних вступительных экзаменов в вузы, хотя и в другие времена года отцу приходилось выслушивать различные просьбы: помочь с жильем, с лечением, с устройством на работу, с научной карьерой. Меджид Зей-наллы был по натуре добрым человеком и в меру своих сил, возможностей и связей старался помочь, если это не было обусловлено какими-то очень уж сложными и заранее обреченными хлопотами, хотя порой, когда облагодетельствованный проситель, получив свое, навсегда исчезал с горизонта, отец тоже вспоминал фольклор и под единственную мелодию, которую он знал, под мелодию мугама «Сегях» напевал вполголоса слова народной песни «Багда эрик вар иди — са-лам-мелик вар иди. Багда эрик гуртарды — салам-мелик гуртарды» (Абрикосы доспели — тотчас гости подоспели, абрикосы отошли — тотчас гости все ушли). Но пел он скорее всего для собственного удовольствия и не претендовал на то, чтобы это было принято как философский вывод о людской неблагодарности. И все же, помимо этого изменчивого и неопределенного списка «сезонных» родственников, был и довольно твердый и определенный костяк действительно близких родственников — родных и двоюродных сестер Зивяр-ханум, ее тетушек и дядюшек и единственного близкого родственника отца, проживающего в Баку, его двоюродного брата — тоже профессора — Бахрама Зейналлы.
Обычно они собирались в связи с каким-либо событием. И сегодня, в день рождения Заура, их набралось человек пять-шесть. Но ведь были еще и подруги матери, и сослуживцы, если не сказать приятели отца, и в их числе ассистент его по кафедре Шахин, с которым Заур когда-то вместе учился и который был незаменимым человеком для семьи Зейналлы: доставал дефицитные товары, брал на себя устройство такого рода угощений… С соседями они особо близких отношений не поддерживали. Пришли, как и предсказывала Зивяр-ханум, лишь Муртузовы глава семьи, полковник в отставке Муртуз Балаевич, как всегда в подобных случаях увешанный наградами, его жена — Алия-ханум и дочь Фирангиз, которой и устроили смотрины обе семьи по молчаливой договоренности. Однако с Муртузовыми пришла еще одна пара, что было уже сверх программы и, вероятно, свидетельствовало о серьезности положения.
Алия-ханум, не то объясняя, не то извиняясь, сказала:
— Вот Джаббар с Таирой нагрянули, и мы решили их тоже затащить.
Таира была младшей, вернее, средней сестрой Алии, ибо была еще и младшая Сурея, жена Неймата, который работал переводчиком в том же издательстве, что Заур, и которого Заур считал абсолютно серой и заурядной личностью. Таиру же и ее мужа Джаббара он видел впервые.
Зауру был понятен смысл и этого неожиданного визита — смотрины устраивали не только Фирангиз, но и ему, Зауру, во всяком случае ближайшие родственники (а Таира, видимо, была не только сестрой, но и ближайшей советчицей Алии) должны были увидеть и Заура, и его семью, и их круг, и родню, да и квартирные условия, обстановку, атмосферу, возможности, словом, все то, что в будущем могло бы составить семейное счастье «дорогой Фирочки». Зауру была смешна вся эта возня и отчасти противна. Но он старался погасить в себе неприязнь и быть приветливым со всеми, и вдруг ему самому непонятная волна любви и умиления ко всем этим людям, совершенно ему безразличным, охватила его, и он удивился своему настроению, не понимая его причины. Обычно в дни рождения он испытывал совсем другие чувства: некоторое раздражение и нетерпеливое желание, чтобы день этот с его зряшной суетой наконец кончился. Но нынче весь день, а впрочем, и всю предыдущую ночь, начиная со звонка, он чувствовал себя переполненным каким-то не понятным и не знакомым никогда прежде чувством любви ко всему человечеству и конкретно к каждому человеку, встреченному им на работе, на улице, а теперь вот и дома. Он в сотый раз дотрагивался до зажигалки «Ронсон» в кармане пиджака, которую сегодня занесла ему на работу Медина — соседка Тахмины — вместе с цветами и поздравлением. И сейчас, то и дело щелкая зажигалкой, он был так переполнен своим тайным счастьем, что не совсем ясно воспринимал все то, что говорили ему и говорили вообще, и пытался обворожительной улыбкой и одними лишь «да» и «нет» поддерживать беседу, которую завел с ним Джаббар, муж Таиры. Слова Джаббара доходили до него откуда-то издалека, обрывками, хотя они и сидели рядом на диване и Джаббар степенно и солидно говорил, кажется, о нем самом, о Зауре.
— Я понимаю, — доносился откуда-то голос Джаббара, — вам трудно будет защититься в том институте, где работает ваш отец. Злые языки будут болтать всякое, но вот в нашем институте я могу поговорить, чтобы вы защитились, не теряя драгоценного времени…
Заур пытался сосредоточиться и понять, о чем толковал Джаббар, что, собственно, ему надо, но мысли его путались, ибо наравне с голосом Джаббара до него долетали и другие голоса — отца, матери, Муртуза, Алии, Таиры, других гостей. И лишь Фирангиз молчала. Но он слышал и ее молчание, наполненное, как ему казалось, мыслями, внушенными ей Алией-ханум. Голоса сливались в общий гул, и, не прислушиваясь ни к чему, он тем не менее слышал обрывки фраз и мог безошибочно определить, кому они принадлежат.
— Он был у меня замполитом, замухрышка этакий, а теперь вот встречаю на улице — еле здоровается. Помню, под Можайском я вызвал его к себе, была распутица, артиллерия застряла… — это говорил Муртуз.
— Взял меня в склад: мама, выбирай, что душе твоей угодно. Знаете, Зивяр-ханум, я глазам своим не поверила — ну, все, что можно себе представить!.. А он говорит: мама, что же ты мне раньше не сказала, да это же пара пустяков… — говорила Алия-ханум, гордая влиятельностью своего сьша Спартака. Эту историю Заур непосредственно из ее уст или в пересказе Зивяр-ханум слышал по крайней мере раз пять. Спартак был любимой темой Алии-ханум, хотя и не единственной: заслуги мужа и скромность дочери были второй и третьей темами Алии.
— Для начала я могу поговорить с ученым секретарем, он меня очень уважает. Можно защититься очень быстро. Как вы на это смотрите?
Заур сосредоточился на голосе Джаббара: вопрос был обращен к нему.
— Да, это мысль, — ответил Заур самой длинной фразой за весь вечер и услышал голос своей матери:
— Заур, включи-ка телевизор, а то гости скучают.
Заур включил телевизор, и через некоторое время к живым голосам гостей добавился голос с экрана — выступал спортивный комментатор: «Наши волейболисты продемонстрировали четкую, целеустремленную игру и добились заслуженного успеха…»
— А сейчас он стал шишкой какой-то и еле здоровается. Я его поймал, говорю, слушай, негодяй ты этакий…
— Когда хочешь, мама, в любой момент этот склад к твоим услугам. Я взяла только вот это платье для Фиры, французские сапожки — тоже для нее, для меня были малы, несколько кофточек для себя, два покрывала — это уже ее приданое, право, даже не знала, что взять, глаза разбегаются…
— Мне ничего не стоит, я могу и замдиректора по научной части, он тоже меня очень уважает, лишь бы не упустить драгоценного времени…
— Да нет, говорит, я вас просто не узнал… Как же, помню, все помню, все добро ваше помню, как можно забыть? То-то, говорю…
— И дубленка была отличная, расшитая, ну, как у Спартака, но дамская, хотела взять Фире, да думаю…
«Оживленно проходили и сражения на ледяном поле…»
— Прошу, прошу за стол!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24