И вошел в подъезд ее дома, и стал подниматься по таким знакомым ступенькам, и только тут до конца осознал, что Тахмины больше нет и он ее никогда больше не увидит… И почему-то не выходил у него из головы Спартак, и Заур подумал о том, что только сейчас наконец раскроется тайна и он узнает наверняка, что никогда у нее ничего со Спартаком и не было и все просто его, Заура, фантазия. И почему-то он вдруг вспомнил, как она затащила его на дачу Спартака и сказала, что есть причина, которую он, Заур, никогда не узнает и которая привела их на эту дачу. И, возможно, эту причину он узнает именно сейчас, когда все уже непоправимо поздно, и выяснится, что его подозрения лишь нелепое недоразумение, и в результате он окажется виноватым и узнает, что она ни в чем не повинна, и будет всю жизнь мучиться своей виной, и в этом будет его горестное счастье.
Лестница на втором этаже оказалась запруженной людьми, которые, пыхтя и кряхтя, поднимали заколоченный в ящик массивный шкаф, человек в пальто с меховым воротником — видимо, хозяин шкафа — давал им указания:
— Направо поворачивайте, так не пройдет, говорю я вам, направо, берите направо! — Потом он обратился к Зауру: — Вы хотите пройти? — Потом снова к носильщикам: — Дайте дорогу, пусть человек пройдет.
Заур протиснулся между шкафом и человеком в пальто, который снова стал командовать, поднялся на третий этаж — двери Тахмины были открыты настежь, и на дверях блестела табличка: «Заслуженный рационализатор Г. Керимов».
В дверном проеме стояла взлохмаченная женщина в халате, по всей видимости, жена заслуженного рационализатора, и с волнением ожидала шкаф и человека с меховым воротником, который, очевидно, и был Г. Керимовым. Заур невольно глянул в глубину квартиры, и сердце его защемило: виднелась комната Тахмины почти пустая, без ее фотографий, без старинных стенных часов, без карликового инжирового дерева — подарка альпинистов, но с теми же самыми обоями. Заур резко повернулся к дверям напротив — собственно, сюда он и пришел — и нажал на кнопку звонка.
Послышался детский голос, сердитый окрик женщины, обращенный к ребенку, затем Медина открыла дверь.
— Заур… — сказала Медина, подбородок ее задрожал. — Заур, — повторила она и заплакала.
Откуда-то из глубины к самому горлу Заура подкатил комок и застрял. Он молча стоял перед Мединой, не в состоянии ни плакать, ни говорить. Из открытой двери комнаты Медины виднелся экран телевизора, и он также пронзил Заура острой болью, и Заур подумал, что, прожив почти месяц в соседстве с Мединой, ни разу не был у нее, как, оказывается, ни разу не видел ее мальчика, который стоял в дверях комнаты и, глядя на мать, громко заревел.
— Заходи, — сказала Медина, вытирая глаза и всхлипывая.
Заур вошел. Медина суетливо увела мальчика в ванную. Послышалось журчание воды из крана, успокаивающие слова Медины. Заур тупо смотрел на непроницаемый экран старенького телевизора, на жалкий уют небольшой комнаты — жилища человека, еле сводящего концы с концами. Мальчик успокоился, и Медина, вытирая мокрые руки, вошла в комнату, села напротив Заура.
Заур закурил.
— Когда ты приехал? — спросила, она. Она обращалась теперь к Зауру на «ты», как будто общее горе сблизило их, сделало близкими людьми.
— Сегодня, — ответил Заур, — полчаса назад.
— Мама, когда мы пойдем? — спросил мальчик.
— Пойдем, пойдем, видишь, дядя в гости к нам пришел, — сказала Медина и добавила, обращаясь к Зауру:
— С утра ноет. Обещала его в кино сводить. Да разве настроение у меня для кино?
— Когда мы пойдем? — канючил мальчик.
— Скоро, скоро, — сказала Медина, — иди поиграй в коридоре с мячиком. Иди, я сейчас приду.
Мальчик неохотно вышел, и Медина сказала:
— Вот так, Зауричек. Нет больше нашей Тахмины, — и снова заплакала.
— Мне сообщил Спартак, — сказал он, пытаясь проглотить комок, стоявший в горле, и подумал, что вот сейчас, когда он упомянул о Спартаке, Медина раскроет тайну, которую из всех живых теперь, может быть, знает она одна. И тогда все выяснится, и ему будет в сто раз хуже от того, что он так ошибся. При этом он хорошо знал, что Медина ничего ему не скажет и, возможно, никакой тайны не знает, ибо, наверное, ее и нет, тайны, и никакого недоразумения нет, ничего нет, и все было так, как было, только вот нет Тахмины.
— Цирроз печени, сгорела за двадцать дней, — слово в слово повторила Медина Спартака и начала рассказывать. Она рассказывала о ее болезни со всеми подробностями, ничего не скрывая, точно и жестко, и о ее физических муках, и о катетерах, и об отеках, и о том, как Тахмина не хотела умирать. До болезни она не раз говорила, что хотела бы умереть, но это были просто слова, а когда болезнь скрутила ее по-настоящему и когда она, уже в больнице, поняла, что умирает, ей так отчаянно хотелось жить… И она до конца держалась мужественно.
— Мама, когда мы пойдем в кино? — снова затянул мальчик.
— Сейчас, сейчас, мой хороший, сейчас мы пойдем.
До последнего дня ее навещал Мухтар, и Манаф приходил. Какой он, оказывается, хороший человек, Манаф, все расходы по похоронам взял на себя. И поминки устроил на третий и седьмой день. Вот только сороковой день негде устроить — квартиру-то обменяли. Инженер какой-то переехал с женой, и у них куча детей.
— Мама, ну пойдем!
— Сейчас, сейчас, сынок, вот я немножко с дядей поговорю, и мы пойдем.
Заур встал, и они говорили уже стоя.
— Ты бы ее не узнал, Зауричек, так она похудела. Ей было очень больно, но она все старалась шутить. «Зато никто не увидит меня старой и некрасивой», — говорила. Лечил ее такой симпатичный врач, совсем молодой парень. За день до смерти она сказала: «Жаль, что появлюсь перед таким симпатичным парнем мертвой». Все шутила: «Голой мне еще приходилось появляться перед мужиком, а вот мертвой — в первый раз». — Садись, Заур, — сказала Медина. — Кажется, он там нашел себе занятие. Я сейчас тебе чаю налью.
— Не хочу чаю. Расскажи еще о ней, — он тоже стал обращаться к ней на «ты», и она была ему теперь очень и очень близким и родным человеком.
— А что рассказывать? Был человек — и нет его. Как будто и не было. И ничего от нее не осталось. А хорошей она была, Зауричек, очень доброй. И тебя она любила. По-настоящему любила. Как она переживала, когда ты ушел!
— Я знаю, — сказал Заур, — не надо об этом.
— Я понимаю, тебе тоже больно. Но ничего, ты молодой еще, и жизнь у тебя вся впереди. Все забудется.
— Да… — сказал Заур.
Медина задумалась, потом тихо проговорила как бы сама с собой:
— И напрасно ее мучили.
— Кто?
Она помялась, но потом сказала:
— Да не знаю, кто-то из твоей родни, наверное. Ты только не обижайся. Уже после вашего с женой отъезда ей постоянно звонила какая-то женщина и говорила: «Ну что, пустобрюхая, ни с чем осталась? А у Заура скоро ребенок будет». — Она посмотрела в лицо Зауру и сказала: — Нет, не мать твоя была. Тахмина знала ее голос, это кто-то другой.
«Неужели Алия? — думал Заур. — Но ведь тогда она не знала, что у нас будет ребенок. Зачем же так злобно лгать?»
— А действительно у тебя ожидается? — уже с любопытством спросила Медина.
Заур покраснел, и на миг ему показалось, что Тахмина и была его женой, и он изменил ей с Фирангиз, завел внебрачного ребенка.
— Она и в больнице часто вспоминала тебя. До самого последнего дня.
— Что она говорила обо мне? — спросил Заур. Медина усмехнулась.
— Она говорила, что ты предал ее им.
— Кому им?
Медина пожала плечами:
— Не знаю. Так и сказала: им.
— Мамочка, ну когда же мы пойдем?
— Сейчас, сейчас, мой хороший. Они вышли в переднюю.
— А Спартак все же молодец, — сказала Медина. — Любые лекарства доставал, любых врачей на своей машине привозил и увозил.
— Когда она умерла? — спросил Заур.
— Четырнадцатого апреля, — сказала Медина. «Где мы были в этот день?» попытался вспомнить Заур и не вспомнил.
— Спасибо тебе, Медина, — сказал он уже в дверях.
— За что спасибо?
— Ну что, мамочка, мы пойдем или нет?
— Да, да, — сказала Медина и вдруг спохватилась: — Да, чуть не забыла, она же записку просила тебе передать
— Записку? — сердце Заура бешено заколотилось: может, в записке есть наконец разгадка тайны и объяснение всему. Медина прошла в комнату и вернулась с маленьким измятым листочком.
— За два дня до смерти она записала здесь секрет свои духов. Просила отдать только тебе. «Отдай Зауру, сказала пусть его жена так душится, и он будет вспоминать меня»
Заур просмотрел записку — она была написана карандашом, положил в карман, попрощался с Мединой и стал спускаться по лестнице. Теперь по ней поднимали пианино, и заслуженный рационализатор опять давал инструкции.
Заур еще раз оглянулся на дверь Тахмины, она была полуоткрыта, и стал спускаться по лестнице, по которой — он это знал — никогда уже больше не будет подниматься.
И не знал он…
ЭПИЛОГ
…не знал, что еще раз увидит Тахмину. Однажды вечером он вздрогнет, услышав знакомый голос, бросится к телевизору и увидит ее: будут передавать видеозапись той самой бакинской программы из Москвы, в которой она поздравила его с днем рождения. И хотя ее поздравление вырезали и она лишь объявляла концертные номера, но жест ее — она отбрасывала волосы со лба так, как нравилось ему, и специально для него, — жест этот остался. Он был мгновенным, этот жест, но его не могли вытравить из записи, и Заур вспомнил строки из чьих-то стихов, которые часто повторяла Тахмина: «У нас было так мало времени, чтобы родиться в это мгновение».
В тот вечер — первый вечер в Баку, когда он узнал о |смерти Тахмины, Заур пообещал себе, что, если у него родится дочь, он назовет ее Тахминой. Он знал, что будут пересуды и недовольство в семье, и, по мере того как проходили дни и недели, он все больше пугался своего намерения Он не знал, как выйти из положения, чтобы в своих же глазах не выглядеть трусом, но, к счастью, родился мальчик, а так как за два месяца до его рождения умер отец Фирангиз, мальчику дали имя Муртуз. Муртуз-старший умер от инфаркта, ибо в последнее время тяжело переживал арест Спартака, который был замешан в каких-то валютных делах. Спартаку дали пять лет, и вся семья Муртузовых, включая Алию, как-то сразу сникла, к немалому, впрочем, удовольствию Зивяр-ханум.
Заур редко виделся с родителями и еще реже бывал у Муртузовых, хотя Алия и помогала дочери ухаживать за малышом. Почти год провел Заур в геологической экспедиции, но потом все же вернулся в Баку и по протекции отца попал в аппарат министерства. Заур уже твердо знал, что никогда не напишет научную работу, и потому охотно согласился на должность референта министра. Это ввело его в новый Круг людей и отношений, и ему казалось теперь странным, что когда-то подобная должность представлялась ему унизительной и он иронизировал над одним из своих бывших сокурсников, который занимался аналогичной работой в другом министерстве и который часто говорил: «Завтра я выезжаю в Москву с шефом». Это, неизвестно отчего, всегда ассоциировалось у Заура с ношением чемоданов. Он предполагал, что его однокурсник носит не только чемоданы шефа, но и бохчу — банные принадлежности — его жены. Почему ему так представлялось, неизвестно: ведь, разумеется, и шеф и его жена, имея облицованную чешским кафелем ванную, наверняка ни в какие бани не ходили. Может быть, эта ассоциация возникла оттого, что Заур однажды видел своего сокурсника на базаре — он делал покупки для семьи шефа по случаю именин его дочери. Заур же, конечно, никаких чемоданов не носил и никаких покупок не делал, хотя ему и случалось сопровождать своего шефа в Москву, и шеф — уже пожилой человек — в очень тактичной вежливой форме просил его иногда достать заварку у дежурной по этажу в гостинице или же купить кое-какие подарки для домашних, пока он сам заседает в Госплане, и давал какие-то другие мелкие поручения личного характера. И жена шефа, очень интеллигентная и тактичная особа, весьма уважительно относящаяся к Зауру, раза два просила его послать или привести мастеров для ремонта колонки в ванной, кстати тоже облицованной черным чешским кафелем. Заур впервые увидел эту ванную, когда в первый раз привел мастеров: жена шефа долго извинялась перед Зауром за беспокойство, но он должен понять ее — ведь муж так занят, ему не до домашних дел. Заур все понимал, хотя у него у самого дел было предостаточно. Готовил различные справки, документы для министра, составлял списки записавшихся на прием, объяснялся с теми посетителями, которых министр по тем или иным причинам не мог или не хотел принять, разбирал почту и готовил письма за подписью министра. Иногда они с шефом выезжали в районы республики, и министр в этих редких случаях позволял себе выпить лишнюю рюмку, и тогда сразу исчезала обычная его сдержанность и холодная учтивость, и он уже обращался к Зауру на «ты» и говорил, что ценит его исполнительность и оперативность, и пусть только Заур не торопится, он еще молод, пусть еще поработает несколько лет, а потом он, министр, выведет его, как птенца из гнезда, и он уверен, что если Заур сохранит все эти свои качества, а главное, скромность, деловитость и честность, то он непременно сделает карьеру. Министр говорил, что он уже рекомендовал Заура в высоких инстанциях.
Но в один злосчастный день прямо на заседании коллегии министра хватил паралич, и он лишился дара речи. Месяцев шесть пролежал он в больнице Четвертого управления, постепенно речь к нему вернулась, но он уже не мог работать, и его с почетом проводили на пенсию. Новый министр — относительно молодой человек — стал постепенно менять ближайших сотрудников своего предшественника, и однажды Зауру тоже было предложено положить заявление на стол. К этому времени умер отец Заура, и ему не без труда и не без помощи Дадаша удалось устроиться в издательство — вернуться на старое место. У Заура родился еще один ребенок, так как Алия-ханум очень хотела иметь внучку, но и на этот раз родился мальчик, а еще через два года — еще один. И так как Зивяр-ханум тоже хотела внучку, и это было единственное, в чем желания обеих бабушек совпадали, на этот раз наконец-то родилась дочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24