Я подхожу, мне интересно, что она читает по вечерам. Генрих
Белль, "Дом без хозяина". Господи! Разве не глупо читать эту книгу и
одновременно прятать фотографии убитого мужа? Я покачал головой и вдруг
вспомнил о времени. Будильничек на тумбочке показывал пять минут девятого.
Я выключил в спальне свет и вернулся в комнату.
Ребенок все еще спал и это меня злило. Но ничего, сейчас она вернется
и сама будет им заниматься, будет его кормить, няньчиться с ним. А я поеду
домой есть картошку фри. Я, кажется, снова был голодным.
Сел в кресло и терпел эту тишину только ради того, чтобы услышать
щелчок дверного замка и негромкий скрип открывающейся двери. Но будильник
на телевизоре продолжал отсчитывать минуты и никакие другие звуки тишину
не тревожили. Я потихоньку зверел. Мне казалось, что ребенок только
притворяется спящим. Он просто ненавидит меня и не хочет принимать еду из
моих рук. Конечно, это был бред. Ребенку, пока он не вырастет, совершенно
все равно: кто его кормит. Главное, чтобы кормили. И я успокаиваюсь на
несколько минут, но следующий же взгляд на будильник снова приводит меня в
психованное состояние. Уже двадцать минут девятого. Я бы уже подъезжал к
дому...
Я иду в коридор. Звоню домой.
- Ты куда пропал? - спрашивает Лена.
- Ее еще нет, что делать? - растерянно спрашиваю я и тут же замечаю,
что при разговоре с Леной моя раздраженность действительно превращается в
растерянность.
- Ничего себе мамаша! - удивляется Лена. - И не звонила?
- Нет.
- Ну что делать?! - я вижу, как Лена, стоя в моей комнате у телефона,
пожимает плечиками. - Не бросишь же ты его там одного... Жди. А я уже
голодная, буду есть без тебя. Но я тебе оставлю!
- Слушай, может мне разбудить ребенка? Ему же есть пора?
- Ты меня так спрашиваешь, будто я мать-героиня! Хочешь - буди!
- Ну пока! - я поспешил закончить наш разговор на миролюбивой ноте.
- Целую, - сказала она и положила трубку.
Я вернулся в комнату и остановился у детской кроватки. Наклонился и
увидел, что малыш уже проснулся - его маленькие глазки были открыты. Он
смотрел на меня и шевелил губами. Я облегченно вздохнул, сходил за
бутылочкой и снова над ним наклонился. Поиграл бутылочкой над его головкой
- ожидал увидеть какое-нибудь подобие улыбки, но выражение лица у малыша
не менялось. Только глаза он теперь открыл пошире. Я поднес бутылочку
соской к его рту, но он словно не заметил этого. Он смотрел на меня и во
взгляде его малюсеньких глаз - я ведь даже и его зрачков не видел - мне
чудились холодность и враждебность. Я попытался втолкнуть соску ему в
ротик, но он словно зубы сцепил. "Ну и черт с тобой! - подумал я. - Хочешь
голодать - пожалуйста! А я буду беречь свои нервы, они и так в последнее
время расшалились!".
Я отнес молочную смесь на кухню. Снова сел за кухонный стол. Если бы
я курил - сейчас бы наступил самый лучший момент для сигареты, но бог
уберег меня от этой привычки. Отвлечься я мог кофе или алкоголем. Кофе не
хотелось. Я заглянул в холодильник. В дверной полочке за высоким бортиком
стояла початая бутылка коньяка. Но коньяка мне тоже не хотелось.
Кухонная тишина все еще хранила сладковатый запах духов. Эта тишина
словно подчеркивала присутствие этого запаха, заморозив слух отсутствием
звуков. Усталость проходящего дня сперва ощутилась в моих глазах. Хотелось
их закрыть, но не для того, чтобы заснуть. Они просто устали смотреть и
видеть эту квартиру, этого ребенка, который меня раздражал и одновременно
пугал своей немотой и неподвижностью. И я закрыл глаза и подумал:
"Господи, что я здесь делаю?" И тут же, как ответ от этого самого господа,
в голову пришла спокойная и размеренная мысль-пояснение: "Ты исполняешь
свой долг." "Опять?" "Да, опять. И не в последний раз. Ты теперь надолго в
долгу." "Навсегда?" "Нет, не бойся. Только пока о нем помнишь."
И мне захотелось обо всем забыть, и чем больше я старался забыть, тем
сильнее напрашивалась в зрительную память картина дождливого осеннего
вечера, светлячки битого стекла на невидимом асфальте глухого двора и луч
фонарика - круглый желтый глаз, с любопытством осматривающий лежащее на
невидимом асфальте тело.
Я все-таки достал из холодильника коньяк, налил себе немного в чайную
чашку.
Выпил, как лекарство. Без мысли о поводе или тосте.
А время дотянулось до десяти - на кухне тоже были часы, круглые
настенные.
После коньяка захотелось поесть и я снова сделал себе два бутерброда.
Пока ел, слушая движения своих челюстей, забыл и о ребенке, и о
Марине. В какой-то момент показалось, что ребенок в комнате заплакал и я
замер, прислушиваясь. Но это не был плач. Скорее какой-то одиночный звук,
да и тот мог оказаться игрой воображения. И я не пошел в комнату. Я
остался на кухне, словно это было единственное место в этой квартире, где
я чувствовал себя в безопасности. Я выпил еще коньяка и, счастливо забыв о
ребенке, спорил сам с собой о смысле исполнения долга. Спорил долго и
невнятно, да и сам спор был, должно быть, больше похож на пьяное
внутреннее бормотание.
В какой-то момент, когда я был особенно глубоко погружен в свои
мысли, прозвучали механические щелчки открывающегося замка. Скрипнула
дверь и я вздрогнул. В кухню заглянула Марина. Лицо ее было обеспокоенным.
- Ради бога, извините! Так получилось...
Странно, но никакой злости я к ней не почувствовал. Я поднялся из-за
стола. Взгляд сам собой ушел на настенные часы.
Пол первого ночи!
- Он ничего не ел... - сказал я. - Совсем ничего... Я пойду, - и я
снова посмотрел на часы, но теперь с каким-то недоверием и надеждой, что
они ошибаются во времени.
- Он, наверно, вас испугался. Я об этом не подумала... Он ведь
никого, кроме меня еще не видел... Как же вы так поздно доедите?.. Я сама
на такси вернулась... полчаса автобуса ждала... замерзла...
- А что же мне, здесь оставаться?! - подумал я, подходя к вешалке.
Выходя, я услышал еще несколько виноватых "спасибо" и "извините".
Сухо попрощался.
На улице было холодно и безлюдно. Я шел вдоль дороги, каждый раз с
надеждой поднимая руку, когда меня догоняла какая-нибудь машина. Но редкие
машины проносились мимо.
Около двух я дошел домой.
Лена уже спала. Ложась, я услышал ее сонное бормотание:
- Боже, какой ты холодный!

29
Проснулся я поздно, около одиннадцати.
Прислушался к тишине в квартире и понял, что я снова остался один.
Наступила очередная пауза в наших с Леной отношениях. Сколько продлится
она: традиционную неделю, или дольше?
В этот раз наше свидание оказалось слишком коротким, всего четыре
дня, и я подумал: не из-за моего ли позднего возвращения она так рано
убежала, не разбудив меня и не дождавшись моего пробуждения. Обижаться на
несостоявшийся совместный ужин с картошкой-фри было бы слишком по-детски,
тем более, что она знала, где я и что делаю. Но ведь и она еще совсем
ребенок, со всеми вытекающими отсюда заскоками и милыми причудами. И
именно это, ее детскость, мне в ней и нравится.
На кухне я застал еще горячий чайник. С тщетной надеждой посмотрел на
стол - никаких записок.
Вообщем-то ничего в этом удивительного для меня не было. Я уже хорошо
чувствовал Лену. Было бы глупо ожидать от нее записки или даже письма -
она напрочь была лишена необходимой для этого смеси романтики с
сентиментальностью. Воля, решительность и страсть - вот на чем держался ее
характер. Когда-нибудь она, может, станет идеальной женой для
слабовольного мужчины. И будет его терпеть только ради того, чтобы было
куда возвращаться после бурных и кратковременных романов. А пока... Пока я
снова оставался один, во власти ожидания, полностью зависимый от
неизвестного мне графика ее жизни. Но в это утро я не почувствовал себя
слишком огорченным ее неожиданным исчезновением. Я был еще полон ею, ее
поцелуями, ее страстью. Ощущение своеобразной сытости успокаивало меня.
Я решил провести этот день очень медленно, никуда не выходя. А для
начала пустил в ванну теплую воду и зажег газ под чайником.
Прошло несколько дней и я к своей радости заметил, что одиночество
больше не имеет надо мной той силы, что прежде. Нет, жизнь моя не стала
разнообразней. Я все так же пережидал привычное затишье, зная, что за ним
последует. Но раздражения по поводу этого затишья я не ощущал. Однажды
вечером, сидя за чашкой чая на кухне, я подумал, что в каком-то смысле сам
стал "павловской собакой". Только на месте профессора Павлова была Лена,
незаметно приучившая меня к ожиданию ее телефонного звонка. Может быть,
она и не думала об этом, может это получилось как-то само собой. Но я
вдруг явно почувствовал в этот момент какую-то заданную
экспериментальность в наших отношениях. И действительно, я уже столько раз
с недовольством думал о непонятном мне "графике" наших свиданий, считая
этот "график" ее жизнью. Я задумывался, чем заполняется ее жизнь в те дни,
когда она не со мной? Крещатиком? В это слабо верилось. Крещатик мог
забирать час, от силы два. Кроме того, в такой холод он мог бы и вообще
отсутствовать в графике. Что будет весной, когда потеплеет и жизнь
"оттает"? Сколько времени тогда отведет мне ее график? Об этом не хотелось
думать и я легко утихомирил эту мысль. И вернулся к мысли об эксперименте,
в котором я принимал участие. Собака Павлова никогда не просила кушать
сама. Она ждала сигнала - зажигания лампочки. А я ждал другого сигнала -
телефонного звонка. Мне стало смешно и забавно от этой мысли. Впрочем,
подумал я, в любых отношениях мужчины и женщины присутствует эксперимент,
и самый большой из них - обычная семейная жизнь. Так что не я один должен
был чувствовать себя "павловской собакой".

30
День спустя в тишину моей квартиры ворвался телефонный звонок.
За окном снова шел снег.
Часы показывали четверть первого.
Я сидел в кресле возле телефона и читал чужие письма - "Переписку
Маяковского и Лили Брик". Искал в них любовь и романтику, а находил лишь
игривую дурашливость.
Телефонная трель заставила меня вздрогнуть. К этому времени мое
отношение к одиночеству окончательно изменилось, да и само "вынужденное
одиночество" превратилось для меня в почти добровольное уединение.
Не отвлекаясь от любви Маяковского и Лили Брик, я поднял трубку.
- Алло? Это Толя? - спросил знакомый женский голос.
- Да, - ответил я.
- Это Марина, жена Кости... Я хотела еще раз извиниться за тот вечер.
Как вы добрались домой?
- Хорошо, без приключений...
- Слава богу! Я так переживала... Вы знаете, я чувствую себя такой
виноватой перед вами... Скажите, у вас сегодня вечером есть время?
Я весь напрягся в ожидании какой-нибудь новой просьбы о помощи. Лишь
бы только снова не сидеть с ребенком!
- Да... - ответил я.
- Приходите на ужин... часам к семи.
Напряжение отпустило меня и я с облегчением выдохнул:
- Спасибо, приду.
Телефонный разговор отвлек меня от Маяковского и Лили Брик. Я бросил
книгу на диван и пошел на кухню пить кофе.
Крепкий кофе "в прикуску" с заоконным, летящим по косой линии снегом.
Биология и геометрия жизни, разделенные прозрачным стеклом. Два
пространства, одно из которых - замкнуто и превращено в отдельный мир,
отрезанный от природы. Мой собственный мир, не душевный, а совершенно
физический. Просто среда моего обитания. И я сам решаю когда и сколько
свежего воздуха пустить в эту среду, когда удлиннить световой день с
помощью электричества или укоротить его, закрыв окна занавесом. Власть над
замкнутым пространством - источник временной радости, мимолетного "чувства
глубокого удовлетворения". Власть языка над чашкой кофе - кофейную горечь
надо подсластить, и рука услужливо берет ложечку сахара, а глаза строго
следят: не слишком ли много сахара, может надо только полложечки?
Незаметная, неосознанная игра, сопровождающая любое движение, любое
желание. Собственно, само желание - уже проявление власти. Отсюда возникло
немало своеобразных истин, вроде: "Желание женщины - закон", "клиент (то
есть тот, кто чего-то желает) всегда прав". Мир построен желаниями, в том
числе и одним из самых важных желаний - желанием подчиняться. Мне кажется,
что я понимаю, как возникло это желание. Все началось с женщины...
Я вспомнил о своей жене. Она ушла от меня потому, что я отказался ей
подчиняться. Это подчинение не приносило мне радость и в конце концов она
нашла человека, восстановившего своим подчинением гармонию ее жизни. Я был
рад за нее. За себя, за свое освобождение. Но будучи по своему характеру
человеком мягким, я очень переживал свое одиночество, переживал отсутствие
той женщины, которой я буду подчиняться незаметно для себя самого. Так
всегда переживал русский народ отсутствие доброго царя. Я представлял себе
эту женщину мягкой, ласковой и достаточно умной, чтобы сделать мое
подчинение ее желаниям моим же источником радости и удовольствия.
И вот одиночество утратило свою тягостность, превратилось в
уединение, а уединение - издавна любимое монахами состояние - способствует
размышлениям и самоусовершенствованию. Правда, самоусовершенствоваться я
не собирался, я был из той категории людей, которые предпочитают, чтобы их
учила жизнь. А вот размышлять мне действительно нравилось.
А за окном летел снег.
Я пил кофе и продолжал размышлять о природе желаний, радуясь
неожиданным выводам, словно эти выводы доказывали неординарность моего
ума.

31
Вечером я ехал к Марине. Настроение было приподнятым. Мне попался
полупустой трамвай, я сидел и наблюдал проносящийся мимо зимний город,
город, в котором я бы с удовольствием родился еще раз, не боясь повторить
ошибки предыдущей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12