Встреться я еще раз с ним взглядом, и мы возненавидим друг друга. Оттого, что оба безобразны. И для обоих это было горько.
Обогнав мужчину, я тут же услышал стон, точно сзади кого-то задавили насмерть. По спине у меня пробежала дрожь, однако я не обернулся. Послышался глухой удар. Похоже было, что мужчина упал. Не иначе как споткнулся и рухнул. Вблизи никого не было видно. Я шел, не замедляя шагов. Придется ему подниматься самому. Я продолжал идти по направлению к проспекту.
Издательство «Хинодэ» помещалось на углу квартала Хориноути, в десяти минутах ходьбы от круглой площади Икэбукуро. Это было трехэтажное здание с двумя входами. По обе стороны от него виднелись кафе, закусочные, булочные, зеленные лавки. На немытом оконном стекле было приклеено объявление о приеме на работу.
Я толкнул дверь и вошел. Двумя рядами стояли столы, за ними работали трое мужчин и одна женщина, сидевшие друг против друга. В глубине помещался стол с табличкой «Главный редактор», но за ним никого не было. Стены были сплошь залеплены вырезками из газет и журналов, фотографиями, над ними – несколько почетных дипломов.
– Вы по какому делу? – заметив меня, спросила женщина, сидевшая рядом со входом. Лет тридцати, худощавая. У нее было такое выражение, точно она подбадривала меня.
– Я по рекомендации Бюро по трудоустройству. На прием к господину Киёмидзу.
– А, из Бюро… – Женщина еще раз оглядела меня. Мужчины с головой ушли в работу, никто даже не взглянул в мою сторону. – Сюда, пожалуйста. – Она указала в глубь комнаты.
Позади стола главного редактора на второй этаж вела лестница, в крошечном закутке под ней умещалось два дивана.
– Сейчас я позову его, подождите, пожалуйста. – Женщина взяла у меня из рук карточку безработного и поднялась по лестнице.
До прихода Киёмидзу я неловко примостился на краешке коричневого дивана. На четырехугольном столике кучей были свалены газеты, еженедельники, брошюры типа «Как выбирать консервы», тут же стояла пепельница, полная окурков. На диване напротив валялся оттиск выпускаемого издательством вестника «Новости консервной промышленности», восьмистраничного, в половину газетного листа. При одном взгляде на него у меня отпала охота брать его в руки, полистать. Двое молодых людей вышли. Наверное, отправились по заданию. Оставшийся – мужчина в берете – снял с керосиновой печки, стоявшей посредине комнаты, металлический чайник. Потом достал с полки, висевшей над раковиной сбоку от входа, заварной чайничек, налил себе чаю и стал пить. Заметив меня, он торопливо принес и поставил на столик, заваленный газетами, чашку. Затем вернулся к раковине за заварным чайником. Левая рука его была засунута в карман пиджака, он действовал только правой.
– Холодно… – улыбнулся он мне, наливая чай. Фарфоровую крышку он придерживал указательным пальцем. На вид ему было лет 27–28, лицо тонкое и значительное, с затаившейся черной тенью. Я молча поклонился ему. Мужчина вернулся к своему столу и достал из портфеля коробочку с завтраком. Затем, помогая правой рукой, положил на стол левую. Тускло блеснул металлический крюк, вроде массивного рыболовного крючка.
Очевидно, это и был Ямада, о котором толковал Сайто.
Раздался дробный звук шагов на лестнице у меня над головой.
Передо мной стояли женщина и Киёмидзу.
– А, вот и вы… – Киёмидзу вынул из кармана пиджака бумажник, вытащил из него визитную карточку и положил ее на край стола. – Моя фамилия Киёмидзу. Прошу любить и жаловать. – Киёмидзу уже начинал стареть, виски его тронула седина.
Быстро вы, однако… Послужной список с вами? – произнес он, присев на диван. Манера держаться у него была спокойная, но он все время был начеку. Я нашарил во внутреннем кармане послужной список, но никак не мог вынуть его, он за что-то зацепился. Я подумал, что Киёмидзу наблюдает за моими неловкими движениями, из-за этого я еще больше нервничал. Вытащив наконец список, я выронил его из рук. Сложенный вчетверо, он скользнул у меня между колен и упал на бетонный пол. К несчастью, на полу была лужица, и к списку, который я поднял, пристала липкая грязь.
Ничего, ничего, пусть так, – сказал Киёмидзу, видя, что я намереваюсь вытереть грязь о свои брюки. Не потому, что у меня не оказалось носового платка, а просто оттого, что с самого начала все было неладно, у меня голова пошла кругом.
Мучаясь от неприятного предчувствия, я подал список – грязный, с расплывшимися иероглифами. Киёмидзу, конечно, не мог не заметить всей этой сумятицы. Я наглядно продемонстрировал ему, что руки у меня не в порядке, а из-за того, что я изо всех сил старался держаться хорошо, получалось все как раз наоборот.
Киёмидзу некоторое время смотрел в послужной список. Девушка-служащая куда-то ушла. Ямада, сидя к нам спиной, доедал свой завтрак. Воздух между мной и Киёмидзу, казалось, сгустился, мне даже стало тяжело дышать. Больше половины написанного было ложью. Привычный к таким вещам, Киёмидзу, должно быть, насквозь видит мое вранье. К тому же он мог дурно истолковать и мою суетливость и неловкую сцену, в результате чего иероглифы стало трудно разобрать. Когда я подумал об этом, диван подо мной показался мне скамьей пыток.
Киёмидзу наконец поднял голову. На лице его плавала деланная улыбка.
– Почему вы ушли с последнего места работы? – Вопрос был задан бесстрастно, но я на мгновение запнулся, подыскивая слова.
В послужном списке должно было быть написано, что до октября прошлого года я работал на фабрике бумажных изделий, которая обанкротилась в результате экономической депрессии. До этого, видимо, речь шла про субподрядный завод электротоваров, откуда я уволился по личным обстоятельствам. И то и другое было ложью, и если бы меня стали расспрашивать о подробностях, я бы засыпался. Такое уже пару раз случалось. Я тогда обливался холодным потом, и этот опыт привел к тому, что я стал лгать искуснее. Я готовился так – выбирал, например, в качестве места, где я якобы работал, какую-нибудь маленькую фабрику в провинции Гумма неподалеку от лепрозория, узнавал ее название, число работающих, мог даже нарисовать схему.
– А? – переспросил я озадаченно. Я не мог проверить, что там написано в списке, который Киёмидзу держал в руках, и, переспрашивая, пытался выиграть время, чтобы скрыть свою неуверенность.
– Тут написано, что вы уволились по личным обстоятельствам, а в чем дело, почему?
– Есть две причины. Во-первых, приходилось иметь дело с очень мелкими деталями, это мне не подходит. Во-вторых, зарплата маленькая, на жизнь не хватало… – произнес я заранее заготовленный ответ. Речь моя лилась гладко, но мысль о том, что это ложь, вызвала во мне внезапное отвращение.
Киёмидзу кивнул. Затем сложил послужной список и пристроил его на край стола.
– Прошу прощения за бестактность, а что у вас с руками? – спросил Киёмидзу, моргнув несколько раз. На лице его было написано явное сочувствие.
– Последствия заболевания нервов, – ответил я. Это не было ложью. Непосредственной причиной того, что пальцы мои искривились, а ступня болталась, было воспаление нерва. Бывают, конечно, случаи, когда это происходит безо всякой инфекции. Со мной такое произошло однажды осенью, когда я учился в шестом классе начальной школы. Истощение – «алиментарная дистрофия» – привело к невралгии; руки-ноги не слушались меня месяца три. Это было в 1946 году. Пища в клинике – батат, из которого можно было выжимать воду, и кукурузный хлеб, от которого сразу же начинался понос. От истощения болезнь моя прогрессировала, и то, что я выжил, было просто счастьем.
– Сожалею, очень вам сочувствую. – Киёмидзу с выражением искреннего сострадания слегка наклонил голову.
Мне показалось, что проскочило.
Противно, когда тебя берут на работу из жалости, но сейчас был не тот случай, чтобы думать об этом, – денег у меня оставалось всего ничего. Да и не говоря уже о деньгах, я вовсе не был уверен, что, если меня и на этот раз не возьмут, у меня хватит духу искать что-то еще.
– Вам, видно, туго приходилось. Здорово натерпелись, – Киёмидзу поднял голову, улыбка изогнула его губы. Была в ней какая-то нарочитость.
– В мире много инвалидов. Вот нашему Ямада-кун оторвало руку в машине. – Киёмидзу кивнул в сторону Ямады. Тот запихнул в портфель, стоявший на полу, коробочку из-под завтрака и, никак не отреагировав на слова Киёмидзу, вышел на улицу. Своим поведением он точно выразил нежелание, чтобы его дела стали темой для разговора.
Киёмидзу мельком взглянул вслед уходящему Ямаде и вновь обратил свои маленькие бдительные глазки к столику, заваленному газетами.
– Разрешите еще вопрос – а что у вас за болезнь? – Когда он смотрел внимательно, взгляд его становился неприязненным.
– …
– Дело в том, что мне приходилось раньше встречаться с инвалидами, похожими на вас.
Я весь напрягся. То, что собирался произнести Киёмидзу, было овеществленным дурным предчувствием. Я-то надеялся – а может, он не обратил внимания на мою болезнь? Я внушал себе: спокойно, не нервничай, сохрани хладнокровие. Болезнь обнаружила себя, но ты же излечился, чего же бояться?
– Лет десять назад – в то время я еще был репортером в газете «Иомиури», – я как-то раз поехал в парламент для сбора информации, в тот день туда явилось множество инвалидов с петицией. Я расспросил, и выяснилось, что они – из ближайшего лепрозория…
Кровь отхлынула у меня от лица, тело стала бить мелкая дрожь. Слова Киёмидзу повергли меня в шок.
Прервав свою речь, Киёмидзу достал из внутреннего кармана угольно-серого пиджака пачку сигарет. Вытолкнув одну сигарету сантиметра на два, он предложил ее мне. Я неопределенно покачал головой. Тогда Киёмидзу вытащил сигарету, постучал по ней легонько ногтем большого пальца и сунул в рот. Он, казалось, избегал смотреть на меня. Взяв в руки спичечный коробок, лежавший на краю пепельницы, он с такой силой чиркнул, что из коробки выпало несколько спичек. Мягко поплыл сладкий запах дыма.
– Право же, простите мою бестактность. Прошу вас, не расстраивайтесь, – сказал Киёмидзу, пряча глаза.
Я был в смятении. На что намекал Киёмидзу? Каков был истинный смысл его слов? Означало ли это «запираться бессмысленно, признайся честно»? Или он до крайности простодушно предается воспоминаниям? Кровь, отхлынувшая было у меня от головы, резко прилила обратно и запульсировала так, что в висках застучало. В такой ситуации делать вид, будто ничего не понимаешь, было мучительно. Многие не владеют руками-ногами, но таких, у кого еще и на лице черноватый рубец, похожий на след от ожога, таких крайне мало. Кроме того, именно это – один из характерных симптомов болезни Хансена.
Если бы я сознался, насколько бы мне стало легче! Если меня возьмут на работу, когда и где мы с ним окажемся вот так, с глазу на глаз? Когда улик много, они рано или поздно должны обрушиться и погрести меня под собой. Мне этого не вынести…
– В лепрозории, о котором вы упомянули, пришлось побывать и мне, – решился я.
По лицу Киёмидзу промелькнула неясная тень.
– Но теперь все изменилось. Я вылечился и совершенно не заразен. Если надо, могу представить справку от врача, – произнес я, запинаясь. Голос мой, казалось, тает где-то в пустоте, не достигая слуха Киёмидзу.
И в послужном списке я солгал. Не мог же я написать, что находился в лепрозории, никто бы не принял меня на работу, – говоря это, я все больше терял присутствие духа. Я открылся Киёмидзу, камень с души был снят. Взамен этого вместе с жалостью к самому себе у меня появилось ощущение чего-то забавного. Киёмидзу молча слушал. Сигарета, лежавшая на краю пепельницы, собиралась вот-вот разгореться, испуская слабый дымок.
– Я буду работать, как бы трудно ни пришлось. Изо всех сил буду стараться. Раньше в лепрозории я два года редактировал газету. Нельзя, конечно, говорить, что это опыт, но полезным по крайней мере я буду… – Ощутив тщету своих слов, я замолчал.
Чем больше и отчаяннее я говорил, тем острее понимал, что мои слова буксуют. Моя нелепая фигура выглядела здесь, должно быть, особенно безобразно. Я помнил, какой я ее видел в зеркале!
Киёмидзу поднял голову.
– Понятно. Я думаю, мы так или иначе уведомим вас.
– А не могли бы вы дать ответ сейчас же? – попросил я. В объявлении, наклеенном на стекле, с внутренней стороны значилось: «О подробностях лично. Решение на месте». По опыту я знал, что «последующее извещение» на девяносто процентов означает отказ. Пусть даже не примут, но я хотел услышать от Киёмидзу о причинах. Вот оно что. Хорошо, подождите немного, – ответил Киёмидзу, подумав. Поклонившись, он поднялся по лестнице.
Когда затих стук его башмаков над моей головой, меня наконец отпустило напряжение. Воскресли обрывки фраз, произнесенных Киёмидзу.
Я открылся ему, попавшись на наводящий вопрос. Киёмидзу встречался с теми, кто проводил сидячую демонстрацию у парламента за профилактические меры против проказы. Это было тринадцать лет назад. До самого последнего момента я упорно делал вид, что ничего не понимаю. Вероятно, так и следовало себя вести. Сомнение – всего лишь ступень к подозрению, оно никак не может считаться установленным фактом.
Однако я не сумел выдержать до конца. Упорствовать во лжи мучительнее, чем прекратить дышать. Пришлось бы лепить одну ложь на другую – все равно что латать лохмотья. Вряд ли я вынес бы такую жизнь.
Сугата мог не признаваться невесте в своей болезни – тело у него было здоровое. Даже будучи больным, Сугата никогда не выглядел прокаженным. Кто бы мог, глядя на него, представить себе, что он болен проказой? Но и Сугата, верно, порой предавался раздумьям. Ведь все же он прежде был болен болезнью Хансена! Наверное, случалось и ему, увидев по телевизору или в газете что-либо о болезни Хансена, испытать шок вроде того, что испытал я. Самым страшным для тех, кто вернулся в общество, было, когда открывалось, что они болели проказой. В конце июля – ежегодно в эти дни ведется разъяснительная кампания по поводу проказы – чувствуешь себя так, будто тебе по спине проводят влажной рукой.
1 2 3 4 5 6