- Славный Мамтагир, в чуме твоем вижу добычу. Храбрый охотник не прячет от гостя добытого... Не обидеть бы хозяина тайги...
- Храбрый Чапчагир, - ответил хозяин недовольно, - худой добычей не хочу омрачать глаза дорогого гостя.
- В чума славного Мамтагира никогда худого не встречал, худое пусть гниет на пустыре или живет в рваном чуме.
- Рваные чумы! - злобно прошипел Мамтагир. - На слабую тетиву лука не надейся - стрела не полетит... Рваные чумы радуются: лочи разбросали для них приманку по тайге.
- Худо! - ответил Чапчагир. - Почему славный Мамтагир не расправился с рваными чумами?
- Черный ветер... Сломить его может только хозяин тайги, - и Мамтагир вытащил из-под нагрудника деревянного божка, закрыл глаза, приложил его к щеке и шумно вздохнул.
Гость не сводил глаз с пленниц, попросил хозяина показать добычу.
Хозяин крикнул, в чум вбежали два воина. Он показал желтым пальцем на пленниц и на очаг. Воины бросились к пленницам. Марфа подошла к очагу. Степаниду приволокли и усадили.
Теперь Марфа сидела рядом с гостем. И когда он наклонялся к костру, Марфу горячил теплый запах пота, прелых звериных шкур, смолистой хвои. Она опускала голову, смотрела в огонь.
Гость и хозяин громко заговорили.
Марфа подняла голову, взглянула на гостя. Из-под тонких бровей огневой взгляд Чапчагира жег, сердце Марфы колотилось, рдели щеки, и синева ее глаз казалась темнее, влажнее, томительнее.
Она закрыла лицо руками, отвернулась. Чапчагир взял ее руки, отвел от лица. Синими звездами переливались глаза. Чапчагир, не отрываясь, с жадностью вглядывался в них, говорил торопливо. Марфа не могла понять незнакомые слова, но ее сердце тревожило что-то ласковое, зовущее, и она улыбалась.
Гость наклонился к уху хозяина:
- Славный Мамтагир отдаст Чапчагиру половину добычи?..
Хозяин мотнул головой.
- Пусть храбрый Чапчагир берет красноволосую лочи, - и ткнул сухим пальцем в Степаниду.
- Хой!.. Чапчагир не смеет обижать славного Мамтагира, он видел, как тот тянулся к красноволосой лочи, он возьмет желтоволосую.
Хозяин куснул чубук трубки, чубук раскололся. Бросил его в огонь.
Чапчагир торопливо вышел из чума. Марфа покорно шла за ним...
Белел восток, но еще не вставало солнце. Тайга тонула в полумраке, огромные тени лениво плыли по склонам гор.
Над головой дрожали белые звезды, хмурые вершины деревьев были врезаны в светлеющее небо. Чапчагир шел впереди, Марфа - ему вслед. Высокой шапкой он задел тяжело заснеженную ветвь старой пихты. Ветвь качнулась, и мягкий ком упал на Марфу, снегом осыпало ей лицо и плечи. Марфа с трудом выговорила: "Чапчагир..." Он обернулся, сорвал с пояса хвост чернобурой лисицы, легко смахнул им снег с Марфы и снова зашагал.
...Старый шаман Мамтагирского рода бил в бубен, прыгал вокруг костра, надрывно кричал. Взывал он к могущественным богам земли и неба; молил их оградить эвенков от нашествия лочей. К утру шаман замолк, усталый, мертвенно-бледный уснул у потухающего костра. С восходом солнца он вяло встал и, глухо кашлянув, поднял сухую руку:
- Беда... Мамтагир пригрел у своего очага лочей с огненными волосами. Худо будет эвенкам. Лочей надо убить, и пусть мясо их съест шаман-огонь. К эвенкам вернется счастье...
Встревоженный Мамтагир отдал Степаниду шаману. Шаман поспешно вышел из чума.
...К полудню у Белой горы Мамтагир остановил хрипевшего от быстрого бега оленя. Возле огромной высохшей лиственницы шаман уже торопливо готовил костер. Послух его собирал сучья, складывал их у корня лиственницы. К Мамтагиру подбежал эвенк, перепуганный, с изодранным в кровь лицом и руками, его загнанный олень пал. Эвенк, слизывая с губ спекшуюся кровь, торопливо заговорил:
- На старом стойбище лочи побили наших людей...
- Хой-хо!.. - встрепенулся Мамтагир, спросил в тревоге: - Много ли лочей?
Больше, чем волос на жирном олене.
Мамтагир притих. Думал. Эвенк огляделся, вполголоса сказал:
- Горе Мамтагиру. Лочей привел на стойбище сын его Калтама.
- Калтама? Сын мой?
- Калтама, - ответил эвенк.
Мамтагир вскинул копье, им хотел сразить злого ябедника и наглеца. Эвенк отскочил, натолкнулся на человека, в нем узнал Калтаму. Мамтагир сурово оглядел сына, копья не опустил. Калтама бормотал с обидой:
- Лочи послали меня к тебе: отдай пленных... Худое будет... Лочи побьют эвенков... Всех побьют!..
- Эко трус!.. - сказал шаман.
Мамтагир спросил сына:
- Далеко ли лочи?
- У Лисьего ущелья. Торопись... Лочи бегут по снегу быстрее лося.
- Эко, забоялись смерти... Зайцы! - озлился шаман.
Шамана не слушали. Лисье ущелье - это один олений переход.
Беда близко, ближе, чем стойбище князя Чапчагира.
Мамтагир взял своего лучшего оленя, посадил на него Степаниду и пустил по следу Калтамы в сторону русских.
Люди Мамтагира побросали оленей, чумы, имущество и разбежались по тайге. Мамтагир с сыном, хоронясь и оглядываясь, бежали в долину Лисьи норы.
В один день могущественный князь Мамтагир стал беднее болотной мыши, трусливее зайца.
...Казаки Ярофея нашли Степаниду у старого стойбища эвенков, сбросил ее олень на старом пепелище чума Мамтагира. Она замерзла, прильнув к обгорелому пню.
Ярофей на руках снес Степаниду к зимовью, казаки, измученные непомерными походами и схватками с эвенками, не преследовали Мамтагира.
ОЛЕНЬ-ГОРА
Зима уходила. Оживало становище Ярофея. Порыхлел снег. В таежные походы казаки не ходили, но весна вновь горячила кровь, задорила казачьи головы. В зимовьях коротали ночи, днем грелись на солнцепеке, готовили походные доспехи.
У берега на крутом яру собрались казаки, те, что покалечились в походах. Отсиживались они, гнали хворь. Веяло с реки весенней теплой прелью, опахивали теплые ветры, опадал и рушился лед.
Вместе с весенней теплынью пришла и забота. Деловито ладили казаки дощаники: сколачивали, чинили, смолили. Ярофей бродил по становищу угрюмый, людей чуждался. Всем заправлял ловкий Пашка Минин.
Ярофей не однажды бросался одиночкой в тайгу, хотел поймать эвенкийского князя Чапчагира, отбить полонянку Марфу.
Встала она наперекор сердцу, пуще занозы острой вонзилась в грудь. От песен Марфы пьянел, бывало, атаман, как от хмельной браги. А Марфа сторонилась атамана, косилась на Степаниду.
Казаки скулили в усы:
- Волком рыщет атаман!..
- Прилепилась к нему Марфа неотступно, пуще смолы кипучей!
Ярофей миновал черную избу, зашел в бревенчатый прируб. Пылал очаг жарко, на скамье, разметавшись, лежала хворая Степанида. Камелек чадил, мерцая желтой мутью. Скрип двери вспугнул Степаниду, поднялась она на локоть, признала вошедшего, заулыбалась. Ярофей присел на лежанку, обнял пылающую от хвори Степаниду, обласкал, растрепал. Она прошептала:
- Как наряден... От серебристой чешуи твоего куяки ослепну. Аль вновь в тайгу наладился?
Кивнул головой.
- Ладное ли задумал, Ярофеюшка? Реки распалились, тайга в мокре люта!..
Отвел глаза. Вновь осторожно заводил вчерашние речи: спрашивал об эвенках, о полоне, о Марфе Яшкиной. О большом походе в Дауры, о Ваньке Бояркине, что увел дощаники и почти сотню казаков, не вспоминал. Жаловался на раннюю весну: ударила, мол, по рукам, сделала тайгу непролазной, помогла поганцу Мамтагиру от смерти спастись, Марфу полонить. Степанида мрачнела, вглядывалась в лицо Ярофея. Ярофей вполголоса говорил:
- Хворь твоя не ко времени... Сильно помял тебя тунгусский князь!
Тихо смеялся, щетинились брови, морщился лоб. Степанида прятала глаза, чтоб не видел бабьих слез.
Послышался треск и гул, гам казацких глоток взлетел над Олекмой. Ярофей, хлопнув дверью, вышел. Степанида вскочила с лежанки и босая пошла к оконцу. Лед на Олекме лопнул. Поплыла частая шуга, синие промоины выбивались на желтый сыпучий берег. Услышала зычный голос. Кричал Ярофей:
- Заламывай! Сорвет с причала! Побьет!
Казаки ухали, шлепали по воде. Обороняли от напора льдов корабли.
Наступал день отплытия.
Казаки месили ногами прибрежный ил, толкались у причалов, волочили якоря. Поп Гаврила служил отплывную, голосил у самой реки; эхо вторило и таяло. Казаки крестились размашисто, облезлую икону целовали не спеша. Пашка Минин кричал:
- А ну, шевелись! Гони от берегов! Отчаливай!..
Ярофей взмахнул шапкой, казаки навалились на бечеву, дощаники поплыли. В это время к Ярофеевой ладье подбежал головной доглядчик, орал с берега звонкоголосо:
- Вижу корабли, Ярофей! Сплывают на низ!
Ярофей вскочил на корму, долго махал шапкой. Дощаники причалили к берегу. Казаки приготовились к отбою, хоронясь по берегу в проталинах, меж камней, меж валежника. Из-за поворота реки выплыл корабль, за ним еще один. Плыли корабли налегке, к берегу повернули без опаски, не хоронясь.
Казаки признали дощаники Бояркина, выбежали на берег.
Ярофей с Пашкой Мининым разглядели Бояркина, наперебой кричали ему:
- С добычей ли?!
- Каков поход?!
Бояркин отвечал нехотя:
- Свое погубили. Чуть живы плывем...
- Неуспех? - допытывался Ярофей.
Бояркинские казаки грозились, над головой потрясали пиками, самопалами:
- Ваш какой успех? Кажите добычу!
- Зиму проспали в теплом логове. Ожирели!..
- Запасы, поди, пожрали начисто! Саранча!..
Дощаники причалили. Многих казаков недосчитались. Урон в походе Бояркина оказался большой: не вернулось и половины. Многих из прибывших от худобы ветер качал, одежонка драная топорщилась, иные и ратные доспехи порастеряли.
Бояркинские казаки жаловались Ярофею. Во всех бедах винили Бояркина, рвались побить нерадивого атамана. Ярофей брал побитого казака за острые плечи, крутил:
- А ну, повернись, покажись, воин! Каков? А? Ишь, как встретили тебя даурцы! Побили?
Бояркин прятался, боялся расправы, казакам на глаза не попадал. Ярофею он поведал без утайки о своем неудачном походе на Зею, в Дауры. Всю ночь до зари слушал Ярофей речи Бояркина о непокоренных даурцах, иноземцах желтолицых, в бою бесстрашных. С большим любопытством допрашивал Ярофей Бояркина об укрепленных городках даурцев, о неисчислимых богатствах земли Даурской. Послушал Бояркина, вздохнул:
- Негожий поход, посрамление. Нешто иноземцы двужильные, в боях не ломятся?
Бояркин оживился:
- Телесами мелки, боем лучным владеют, к огневому трусливы...
Ярофей позвал Минина, втроем сидели долго: думали, куда держать путь. Минин горячился:
- Путь один - пробиться в Дауры.
Бояркин отговаривал: и рать мала и запасы скудны.
Ярофей достал чертеж - потертый, рваный. В грамоте атаманы были неискусны, потому в сотый раз него заглядывали - и все без толку.
Разбудили попа Гаврилу, единственного грамотея. Поп Гаврила толковал этот чертеж многажды, и каждый раз по-иному.
Однако Ярофей понял по-своему:
- Неладно, атаманы, плывем!.. Смекаю так: заходить Олекмой в середину Даурского царства неподручно. Побьют.
- Иных путей не вижу, - ответил Минин.
- Надобно ударить даурцев с Амура-реки! - убеждал Ярофей.
- Путь к Амуру-реке неведом, - усомнился Бояркин.
Замолчали. Вновь спорили горячо. Уходила ночь, посерело небо, туманы сникли к реке. Олекма ощетинилась предутренней рябью. Атаманы разошлись сумрачные.
Ярофей прилег на лежанку. Неотступно мучило одно: как пройти к Амуру-реке, как обойти даурцев? Ярофей лежал на спине, устремив глаза в закоптелый бревенчатый потолок. Вставало перед ним заветное, распаляло кровь, сжимало сладостно сердце. Казалось: вот стоит он, Ярофей, на холме, а под ним течет Амур-река - черна, многоводна, величава. Вокруг нее без конца и без края привольные земли, и тонут те земли в синеве лесов, в зелени лугов: и все-то украшено и все-то убрано в цветы яркой красоты. А земли жирны, не паханы, тайга не хожена, травы не топтаны, зверь и птица не тронуты.
Ярофей засыпает, и мерещится ему: в белом небе парит сизый беркут, и с ним говорит Ярофей: "Эй, птица вольна, с высоты небес видны тебе все дали, все пути земные?.. Да?"
Беркут взвивается ввысь, теряется.
И слышит Ярофей голос знакомый, жалостливый, душевный: поет Марфа. И к песне той слетаются все певчие птицы и тоже заливаются, щебечут, свистят, рассыпают трели.
Он тихо поднимается с лежанки и вновь слышит голос:
- Что ты, Ярофеюшка?! Полуношник... Спи!..
Степанида, обвив шею, укладывает его на лежанку, шепчет молитву. Ярофей срывается, тяжело ступает. Скрипят половицы.
- Темень меня обуяла, Степанида, слепой я, кроту подобен!
- Что ты? - вскакивает Степанида. - Очнись!..
- С путей сбился, дорог не вижу... То как?
Степанида говорит:
- Надобно тунгусов, Ярофеюшка, поспрошать...
Ярофей задумывается.
Пути знают эвенки: известны им все реки, волоки, горные переходы. В аманатах - заложниках - держал Ярофей двух князей: одного отпустил: а старого князьца Калтачу оставил, чтоб эвенки платили ясак исправно, чтоб помнили твердую русскую силу.
...Утром в атаманскую избу вошел Ярофей с Ванькой Бояркиным: говорил Ванька по-эвенкийски.
Ярофей думал: "Старый Калтача должен хорошо знать пути до Амура-реки. Но заставить говорить Калтачу трудно".
Войдя в атаманскую избу, Ярофей и Бояркин не сразу разглядели Калтачу: забился он в темный угол, дремал на шкурах оленя. Княжеское ожерелье - нанизанные на кожаный шнурок зубы бобра, волка, медведя, лисицы и рыси - валялось поодаль, рядом лежал небрежно брошенный большеголовый деревянный божок. На вошедших пленник взглянул мертвыми, блеклыми глазами, сухие губы сжал, ссутулился, опустив голову на колени.
Вошла Степанида, поставила перед Калтачой чашу с кусками медвежатины. Калтача чашу отодвинул, не поднял опухшие веки.
Ярофей слукавил:
- Люди твои ясак сполна дали, мирюсь с тунгусами, иди в тайгу, живи в своем чуме...
Калтача поднял высохшую голову, ответил вполголоса:
- Ты хитрее лисицы, злее рыси. Калтача не верит...
Ярофей скрыл обиду:
- Велю тебя отпустить, укажи пути ладные и скорые.
Калтача выпрямился, глаза блеснули:
- Плачут эвенки в тайге... Пусть лочи убьют старого Калтачу, он не покажет им родных стойбищ!..
- Не о тунгусах говорю...
Ярофей торопил Ваньку пересказать Калтаче:
- Люди твои стонут от лютости даурцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28