Но небо было светло, и думалось, что где-то далеко в стороне, на просторе, сияет еще день, а здесь уже сгущались сумерки, и мохнатые вершины тихим шумом возвещали о вечере, и в ответ им так же тихо скрипели голые стволы сосняка и крепче задумывались угрюмые ели, раскинувшие во все стороны свои косматые ветви.
Приказчикам было скучно Кротов свирепо глядел по сторонам, досадуя на свою бедность вот бы из этакого леса да построить себе палаты! Анютин тоже глядел на лес, тоже всматриватся в чащу и вспоминал грежнее разбойничье время да современные сплетни про некоторых известных купцов миллионеров, у которнх деды содержали здесь постоялые дворы
- Не выпить ли? - внезапно толкнул он Кротова, начиная завидовать этим безгрешным потомкам.
Наливши стопку коньяку, Анютин залпом осушил ее и так от удовольствия крякнул, что даже ямщнк обернулся и с минуту молча глядел, улыбаясь во все лиио, как Кротов наливал себе и затем тоже выпил, запрокинув голову"
- Что глядишь? - окликнул его Анютин.
Татарин молчал и продолжал улыбаться.
- Больно якши! - сказал он, наконец, с таким удовольствием, будто сам только что выпил.
- Недурно! - похвалил Кротов, поглаживая себя по шубе. - Так, знаешь, и пошел огонек по жилам.
- Больно якши! - повторил татарин и вытер себе губы.
- Что ж утираешься?
Но татарин опять ухмыльнулся и, взглянувши мельком на лошадей, снова повернул к седокам свое скуластое темное лицо, с подрезанными усами и густою, как щетка, бородою.
- Приказчики? - спросил он, выговаривая " брыкасшики".
- Приказчики А тебе что?
- Ничего, - ответил лукаво татарин и опять улыбнулся - Хозяин едет водку пьет, а нас не потчует, а брыкасшик сам пьет и нас потчует.
- Да, так тебя попотчевать?
Тот весело и широко улыбнулся, даже глаза у него зажмурились от удовольствия. Но когда Кротов хотел налить ему коньяку и он увидал бутылку, то, махнувши рукою, сказал:
- Не могу вино. Водку могу.
- Вот еще какие капризы!
- Закон не велит.
- Полно врать! - рассердился Кротов - Пей, что дают! Все равно у вас закон ничего не велит ни вина, ни водки, а вы ведь пьете не хуже нашего брата!
- Ничего, - успокоил его Анютин, наливая в стопку - Это тоже водка перцовка, видишь, желтая Сам настаивал для дороги.
Татарин заколебался и нерешительно принял из его рук чарку Выпив, он сильно крякнул и сильно потряс головой.
- Больно якши! - восторженно сказал он, утирая губы. - Спасибо! Больно якши!
- Ну, теперь рассказывай, почему тебе водку пить можно, а вино нельзя?
Чувствуя себя обязанным перед ними, татарин подумал, как бы рассказать покрасивее, и начал поэтому издалека:
- Шел пророк Магомет Вот он шел и видит люди сидят, вино пьют. И все целуются и обнимаются. Вот Магомет говорит: "Ишь вино - больно хорошо! Надо велеть всем его пить: все будут целоваться и обниматься, все братьями будут - больно хорошо!.." Потом Магомет шел назад. Видит: люди все пьяные, и ругаются, и дерутся...
Магомет тогда сказал: "Нет, вино - скверное дело! Сперва больно хорошо! Потом больно гадко!.." И запретил пить вино.
- А водку?
- Водки тогда не было, - ответил татарин совершенно серьезно. - Про водку закон ничего не велит. Водку пьем, а вино нельзя. А старики у нас и водку не пьют.
В воздухе стояла непонятная тишина. Было глухо, почти мертво, но не было тихо, потому что неуловимые звуки исходили от бора; они не слышались, а скорее ощущались, как ощущается слухом в пустой комнате присутствие живого человека, который молчит и даже не шевелится; но есть что-то слышное в самой жизни. Обманывает ли зрение, обманывается ли слух, но только никогда, ни в какую пору не бывает совершенно тихо в густом лесу, хотя бы не дрожал от ветра ни единый лист, ни единая хвоя. Вон свалившаяся сосна; лет двести росла она тут - огромная, серая; свалил ее ураган и выворотил вверх корнями. Но не ему бороться с вековыми лесами! Зацепили сосну товарищи за курчавую голову и держат на своих плечах, и не упала она трупом на землю, а легла поперек, как больная; а к торчащим корням ее протянула мохнатую лапу соседняя елка; еще год - и дотянется она до корней и закроет их товарищескою рукою от посторонних взглядов и злых непогод.
- Отмахали станцию! - весело воскликнул татарин, снова обернувшись к Кротову и улыбаясь во все лицо. - Греться будем! Водку пить будем!.. Гайда!! - крикнул он на коней и весело захлопал руками.
Действительно, вскоре показалась станция, с старинным острокрылым орлом наверху, а за нею раскинулся поселок, дворов в пять или в шесть.
Когда вошли в комнату, там за столом сидел молодой смотритель в расстегнутом сюртуке и ерошил волосы, которые и без того были уже все спутаны. У него было сумрачное, точно грязное, усталое лицо и взгляд был рассеян и зол. Казалось, смотритель был пьян. Взглянув на приезжих, он не переменил своей небрежной позы и продолжал ерошить волосы.
- Лошадей поскорее! - сказал ему Панфилов.
Видя, что народу немало, смотритель спросил утомлен ным голосом, в котором чувствовалась досада и рассеянность:
- Сколько вас там?
- "Сколько вас там?" - невольно передразнил его Матвей Матвеевич, начиная сердиться. - Мы не бараны, чтобы нас отсчитывать поштучно! Вам говорят, лошадей!
- Да сколько, сколько?
- Три тройки, да поскорее!
- Столько нету, - заявил смотритель и, вставши, направился к двери.
- Господин смотритель! - строго остановил его Панфилов. - Потрудитесь достать лошадей: у меня курьерская!
- Говорю, сейчас нет. Подождите!
- Это не мое дело! - разгорячился Матвей Матвеевич. - Что за безобразие! Пожалуйте лошадей, я знать ничего не хочу!
- Ради бога, потише, - сказал на это смотритель вялым и ленивым голосом, видя, что Панфилов начинает сердиться и повышать тон.
- Нет, не потише, черт побери! - ответил тот уже вовсе громко. - Знайте свою обязанность!
На беду, в дело вмешался мужик, стоявший до этого у печки. Он подошел к Панфилову и тихо, точно по секрету, начал шептать ему:
- Будьте покойны! Сейчас вернется... По своему делу поехали... Да что ж, Михайло Кузьмич, - обратился он к смотрителю, - ведь можно это сейчас...
Но Панфилов не дал ему даже докончить. Едва он уо лыхал, что лошадей куда-то угнали по своему делу, как закричал на смотрителя:
- Как же вы смели? Как вы смеете! Тут курьерские, а вы по своим делам!
Сучков и Бородатое тоже накинулись на него с упреками; поднялся страшный шум. Смотритель только весь сморщился и замахал руками, а мужик все вздыхал: "Ах ты, господи! Да постойте! Да ведь это..." Но его шепота не было слышно среди других голосов.
- Не кричите вы, ради бога!!. - закричал уже сам смотритель тонким, взвизгнувшим голосом.
Он подошел к Панфилову и добавил совершенно тихо:
- Здесь, - указал он куда-то, - умирает мой сын... ребенок... У меня голова мутится... Вон Савельич все сделает вам... Я ничего не знаю... Сын умирает... единственный!.. Отправил за доктором... Ну, жалуйтесь на меня... ну, делайте что хотите!
Он опять замахал руками и опустился на стул. Мгновенно наступило молчание; все переглянулись. Только тут заметили, что смотритель был страшно бледен, даже как будто позеленел. А мужик опять зашептал Панфилову:
- Сейчас все устрою... Три нужно? Две-то найду, а вот третью... Нешто у Сидора взять? Али к Кривому сбегать?..
Небось Сидор услал... Ах ты, матушки мои, светы! Одною минутой, господа, обождите!
И мужик, пыхтя и шепча, осторожными, но торопливыми шагами направился к двери и скрылся. Все чувствовали себя неловко. Чужое горе подействовало на них удручающе. Может быть, им стало совестно за свои крики, может быть, всякому пришла на мысль своя семья, с которой тоже неизвестно, что теперь делается!
- Извините, пожалуйста, - сказал Матвей Матвеевич, подходя к смотрителю - Кто же знал, чю у вас семейное горе и что ребенок больной Я не стал бы кричать.
- Единственный! - ответил на это смотритель и опять начал путать волосы.
Все молчали.
Анютин осторожно толкнул Кротова и, когда тот обернулся, мигнул ему в сторону, где была выходная дверь, и оба затем вышли осторожными шагами на двор к повозкам.
Туда же пришел и сучковский приказчик. Говорили все тихо, серьезно, точно боялись нарушить покой больного, хотя и стояли под открытым небом.
Вскоре вернулся мужик и привел лошадей. Сбежались ямщики, и в четверть часа повозки были готовы.
- Ах, матушки мои, светы! Эко дело какое! - шептал суетливый мужик, хлопоча около лошадей и бегая вокруг повозок - Одно - к Кривому идти!.. Лошадищей вот сколько!.. Эко дело несчастное! Лекарей этих тоже... легкое дело!..
И, когда все было улажено, он побежал с докладом. Все вышли, разместились по повозкам и молча тронулись в путь Было уже темно. Лесная дорога стелилась гладко и ровно На небе мерцали звезды, но часто заволакивались плывущими тучами Иногда выглядывал молодой месяц; за эти двое суток он значительно пополнел, хотя все еще был похож на шаловливого мальчугана, старавшегося залить своим серебром всю землю, но черные тучи одна за другой наползали на него, как старые няньки, и он пропадал за ними, но вдруг опять выскальзывал и шалил, расточая серебро на верхушки леса, на дорогу, на придорожные сосны, но не дерзал проникнуть в самую чащу, и там по-прежнему было темно и страшно.
Лунный свет всегда странно действует на душу. Когда летнею ночью выйдешь на широкое поле и заглядишься вдаль, где все молчит, все дремлет, то стоишь среди простора и понимаешь ясно в эти минуты, как ты одинок на свете, одинок и ничтожен. Какою бы ни была красавицею ночь, но глядишь на нее не как очарованный, но с тоскою, с вопросом. Ночь ли тебя вопрошает, ты ли вопрошаешь ее, но есть какое-то непонятное общение человека с этим бледным сиянием, с этими вековечными звездами, далью, с этим глубоким небом... Только не понимают твоей тоски ни небо, ни звезды, ни сияющая даль, и ты видишь, что они не понимают тебя. Может быть, оттого, что видишь все это, и становится на душе так печально.
А зимой? Среди леса? В тесной повозке?
Все вокруг приняло вздорный, фальшивый вид. Голые стволы сосен, загроможденные ветками елок, кажутся уродливыми великанами, снег кажется блезнозеленоватым, а высокий пень или куст делается похожим на человека, поджидающего тебя издали с недоброю целью. Все фальшивит, все не то, что есть, все обманывает, и начинает мало-помалу обманываться сердце. Впереди - спина ямщика, человека вовсе чужого, незнакомого даже лицом; сбоку спящий сосед... он не убьет, не обманет, но он зато и не поймет тоски и одиночества, не разделит их. И томится в чужбине сердце о чем-то родном и взывает к бесконечному небу:
"Брата!.. Друга!"
Но поет колокольчик свою неугомонную песню под дугой, и сиротлива становится жизнь, точно кто-то насмеялся над нею, горько насмеялся и покинул тебя в одиночестве.
VIII
Иногда ляжешь спать лунною ночью, за окном так ясно и хорошо, а проснешься поутру, на дворе уже серая муть, и снег сыплется, как из решета, и глядишь в окно в недоумении: когда же все это случилось? Так думал и Матвей Матвеевич, когда поутру не увидал ни неба, ни леса, а только мелькающий снег, который сыпался в таком изобилии, что сквозь него трудно было разглядеть, что делалось впереди дороги.
И он и Бородатов долгое время молчали, думая о погоде, о Перми, где можно будет пересесть в спокойные вагоны и отдохнуть в тепле от всех невзгод Сибирского тракта.
Пришел на память Матвею Матвеевичу хитрый Тирман, - - где-то он теперь рыщет? Вспомнился гусляр чебоксарский с его задушевными песнями, - хорошо бы еще их послушать!
- Трррр!! - закричал вдруг татарин, перебивая течение его мыслей, и тройка остановилась у станции, похожей как две капли воды на те, которые миновали еще вчера вечером; такая же угрюмая, серая с таким ж старинным орлом наверху, с такими же хрустящими под шагами ступенями, с тою только разницей, что здесь в маленькое оконце выглянула на проезжих женская головка, мелькнуло затем розовое платье; но когда вошли в комнату, там никого не было, кроме смотрителя, валялся лишь на окне недочитанный роман с вышитою по канве закладкой да около пустого стула лежал оброненный платок.
- Господин Панфилов! Как изволите поживать? Все ли в добром здоровье? приветствовал смотритель Матвея Матвеевича, улыбаясь и слегка пригибая спину.
Панфилов с ним поздоровался, хотя и не помнил, что это за человек.
- Лошадей, пожалуйста, поскорей, - сказал он, распахивая шубу. - Да еще нет ли стакана воды?
- Лошади, господин Панфилов, в одну минуту будут готовы, а насчет воды, - возразил радушный смотритель, - господи боже, у меня самовар кипит! Воды, извините, не дам, господин Панфилов! Позвольте вас чайком угостить, не задержу-с! Ей-богу, не задержу!
Он ласково засмеялся и крикнул, повернув голову к двери:
- Сестрица! Сестрица!
В дверях показалась молодая девушка в розовом платье, с платком на плечах; вероятно, она стеснялась чужпх и вышла с очень сердитым лицом, точно ее обидели.
- Подай поскорее чаю господину Панфилову. Милости прошу, господа! Насчет лошадей не извольте беспокоиться: сию минуту все будет готово. У меня задержек не бывает-с!
Он проворно собрал все лишнее со стола, спрятал недописанный листок почтовой бумаги, но сейчас же опять его подвинул к Панфилову, сказавши:
- Мужичку письмо писал: сыну посылает. Темный на род! Неграмотны.
При этом он указал в письме на две последние строчки и весело, добродушно усмехнулся. Там было написано:
"Лошадки тебе кланяются, три коровки тоже, четвертую продали..."
- Хи-хи-хи, какие поклоны! - сказал смотритель, принимая с видимым удовольствием папиросу из панфиловского портсигара. - Мужичок-то пишет от сердца, только читать смешно-с! Просвещения не имеет.
Когда девушка, стесняясь и краснея, подала Матвею Матвеевичу большой стакан чаю на огромном черном подносе, с толстою мельхиоровою ложкой, смотритель, видя ее смущение, сказал, не отрываясь от дела (он прописывал в это время подорожные):
- Скучает сестрица: людей не видит! Одичала совсем!
Только книжками и развлекается, да у нас какие книжки - пустяки одни!.. А погодка-то, господин Панфилов, ведь вовсе, с позволения сказать, дрянь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9