Телешов Николай Дмитриевич
На тройках
Николай Дмитриевич Телешов
НА ТРОЙКАХ
Из цикла "По Сибири"
I
В суровые январские морозы 188* года приближался к Нижнему Новгороду поезд, с которым ехали преимущественно торговые лица; они направлялись в Ирбит, где начиналась в это время большая сибирская ярмарка. Тут ехали и завзятые торгаши с вечною думой на лице - перехитрить всех на свете, были и степенные люди, именуемые "русаками", с бородами лопатой и бородами козлом, были бритые туляки, похожие не то на хлыстов, не то на актеров, а больше на южных колонистов-немцев; ехали солидные представители именитого купечества, ехали доверенные крупных фирм и приказчики всевозможных категорий, имеющие право здороваться с купцами за руку и не имеющие. Среди пассажиров первого класса сидел молодой человек лет двадцати, с румяными щеками и едва пробившимися усиками, Мефодий Иванович Кумачев, сын известного миллионера, только еще весною покинувший школьную скамью. Он ехал впервые на ярмарку - из любопытства.
За окнами мелькали занесенные снегом рощи и поляны, сторожевые будки, селения. Поглядывая то в окно, то на пробуждающихся соседей, Кумачев думал о предстоящем далеком пути по лесам и дорогам; его соблазняла эта таинственная перспектива - увидать остатки первобытной Руси, поговорить с лихими волжскими ямщиками, скоротать ночь где-нибудь на глухой далекой станции; но, прельщаясь всем этим, он чувствовал себя не особенно ловко в компании таких солидных и пожилых людей, как Сучков или Панфилов, которые сидели теперь рядом с ним и с которыми придется ехать еще чуть не неделю вместе. "Для чего нам понадобилась эта компания?" - думал он, досадуя на своего попутчика, который непременно желал, чтоб эти двое ехали с ними. Его попутчик был лет сорока пяти, большой весельчак и затейник, низенький, живой, с бойкими черными глазами, по имени Виктор Германович Тирман, московский фабрикант, умевший жить, несмотря на ограниченные средства, не хуже всякого богача.
- Прекрасно, прекрасно! - оживленно говорил Тирман, смеясь и потирая руки. - Поедемте все вместе! куда торопиться?
- Мне торопиться некуда, - соглашался Сучков, пожилой красивый мужчина, с мягкими манерами, с холеным белым лицом и холеными бакенбардами. Сделайте одолжение, ехать вместе приятнее. А то с моим приказчиком забудешь, как говорят по-русски: от него, кроме "да-с" да "нет-с", во всю дорогу ничего не услышишь.
Панфилов соглашался тоже. Это был высокий коренастый мужчина лет за пятьдесят, с толстыми щеками и небольшою, но густою бородой, в которую вплелась сильная проседь. Он и Сучков были по виду такие серьезные люди и вели между собою такие скучные разговоры - все о делах да о причинах, что Кумачеву не о чем было сказать с ними даже двух слов.
Согласившись не расставаться, все пожали друг другу руки, и разговор у них после этого прекратился. Панфилов открыл пред собою газету с намерением читать. Однако не чтение занимало теперь его мысли и не торговля; его тревожил иной вопрос, большой для него важности. Из поездки в Ирбит купцы сделали нечто вроде спорта: есть такие, что ухитряются доехать от Москвы в пять суток, есть такие, что едут шесть дней, а некоторые едут полторы недели и больше; последние, конечно, не участвуют в спорте и едут как бог на душу положит, посмеиваясь над усилиями первых во что бы то ни стало обогнать друг друга; зато первые мчатся на тройках, не щадя ни здоровья, ни денег, и с похвальбой приезжают в Ирбит. Местное население недоверчиво покачивает головами: можно ли добраться до них из Москвы в пять суток?! Но купцы в удостоверение достают из кармана газету от того числа, когда выехали из Москвы, и простодушные обыватели в удивлении разводят руками.
Матвей Матвеевич Панфилов был человек крайне самолюбивый. Почти тридцать лет он посещает ежегодно Ирбитскую ярмарку, и там про него идет слава, что быстрей его никто не ездит. Не отстать же теперь от Сучкова или от Тирмана, от этих завзятых ездоков, которые только два раза в жизни его обогнали, да и то потому, что в дороге околел коренник. Человек он был старого времени, отказаться от старой привычки не мог, и обогнать всех попутчиков было вопросом его самолюбия. Сучков и Тирман считались самыми опасными конкурентами, у которых все приспособлено, и лошади и повозки, чтобы лететь сломя голову. Равняться с ними было довольно трудно: про Тирмана шла молва, будто в дороге он не ест и не спит, а все время держит в руках нагайку и погоняет ею то лошадей, то ямщика - благо в тех местах народ невзыскательный. Да и Сучков тоже ездок записной - за деньгами не стоит, скандалов никаких не боится, и ямщику у него на выбор: рубль на чай либо по шее; поэтому и летит, как птица. Смущали Матвея Матвеевича такие попутчики.
Поезд подходил уже к самой станции, когда Тирман, взявши с полки свой саквояж, сказал, обращаясь к соседям:
- Значит, вместе, господа? Заказывайте кофе, а я за багажом покуда пройду.
С этими словами он вышел на тормоз вместе с К"мачевым.
Чудное утро, солнечное и слегка морозное, сияло в Нижнем-Новгороде. На остановившийся поезд бросились носильщики, из вагонов повалил народ, все смешалось, и Матвей Матвеевич насилу отыскал своих приказчиков, ехавших во втором классе. Верный данному слову - не торопиться, он прошел прямо в буфет и занял отдетьный столик, заказавши кофе для себя и для своего главного приказчика Бородатова, человека солидного и благообразного.
- А вы скорей на извозчика да укладывайте повозки.
Живо!
Двое других, к которым относились эти слова, сейчас же повернулись и молча пошли к двери. Это были тоже служащие Панфилова: конторщик Кротов, похожий более на церковного певчего, суровый, басистый, и приказчик Анютин, который обладал нежным взглядом и сладким голосом, хотя был плешивый и рыжий. Они уже знали, что требуется хозяину, и вышли из вокзала с таким видом, будто в первый раз приехали в город.
Глядя на Панфилова, не спеша отхлебывавшего кофе и курившего папиросу, можно было подумать, что он в самом деле никуда не торопится; разве только частое поглядывание на часы и обнаруживало его тревогу. Напрасно, однако, дожидался он Тирмана, ушедшего получать багаж, и Сучкова, ушедшего умываться. К кофе никто не явился.
"Тем лучше!" - подумал Матвей Матвеевич и, не торопясь, будто прогуливаясь от нечего делать, вышел вместе с Бородатовым из вокзала и, как только вышел, сейчас же как бешеный вскочил к первому извозчику и погнал что есть мочи на почтовую станцию.
Вот они, панфиловские повозки! Вот стоят у самых ворот, и добрые кони встряхивают колокольчиками... Матвей Матвеевич взглянул на свои повозки, маленькие, легкие, приспособленные для быстрой езды, взглянул на громадных коней, впряженных тройками, которые били в нетерпении снег копытами и мотали головами, - на этакой тройке да не лететь!
"Постой же! - погрозил он кому-то, улыбаясь. Улыбались и ямщики, давно знавшие Панфилова и чуявшие в карманах хорошую подачку на чай. Готовясь вспрыгнуть на облучки, они весело разбирали вожжи, а путники, надевши сверх полушубков теплые дохи, усаживались по местам. Огромное тело Панфилова заняло почти всю повозку, и Бородатов еле-еле пристроился сбоку, завидуя другим приказчикам, которые вдвоем засели во вторую повозку, разделивши места по-товарищески. Содержатель "Вольной почты", провожая старых знакомых, одолжил по особому случаю Матвею Матвеевичу курьерскую подорожную.
- Все сели? - раздался громкий окрик.
- С богом! - ответили из задней повозки.
- С богом! - скомандовал Панфилов и, сняв меховую шапку, перекрестился.
Лошади тронули...
Сначала проехали "Вольную почту", потом замелькала своими рядами и вывесками Нижегородская ярмарка, пустующая в это время года и вся занесенная снегом; мелькнул водопровод, и лошади спустились на Оку. Ехали не спеша: то и дело мешались встречные обозы, или городские сани перерезывали путь. Вот в правой стороне показался Нижний, а вот и кремль, на который все стали креститься; вот мелькнул красавец Откос; потянулись караваны огромных барок, зазимовавших во льду, но все это мало-помалу осталось уже позади, исчезли всякие признаки жилья, и перед глазами развернулась одна широкая, бесконечная "кормилица-матушка" - Волга.
II
Ясный морозный день. В воздухе тишина невозмутимая.
Небо совершенно голубое, точно летом, и солнце светит полетнему, только не греет, и белый снег вокруг блестит и искрится, так что больно смотреть, и вьется впереди наезженная дорога прихотливыми очертаниями, и не хочется отрывать взоров от сверкающей бесконечной равнины, что тянется по левой стороне не тронутая человеческими ступнями, до самых краев небосклона. Правый нагорный берег глядит на нее исподлобья, как старец-жених на молодую невесту, и там, где раскинулись старые Печоры с их колокольнями, утопающими летом в зелени садов, торчат оголенные ветки. Угрюм и задумчив этот нагорный берег, весь обросший старыми лесами; заиндевелые деревья производят самые фантастические сочетания: то чудится в них какой-то терем волшебный, то узоры, вышитые по канве, - целый русский сказочный мир встает в воображении...
А тройки летят во всю мочь, крутя за собою снежную пыль. "Эх! Эх!" покрикивают ямщики. Чутко и вольно разносятся окрики, радостной песней заливаются колокольчики, и снежная пыль летит прямо в лицо и крепко садится на фартук повозки. Глядишь-глядишь на все стороны, и не хочется слова сказать. Вон что-то черное виднеется в стороне - это полыньи. Иногда полыньи встречаются очень большие, с версту длиною; говорят, не будь их, рыба не могла бы зимовать в реке, - так ли? Некогда разбирать!
Морозный воздух вплетается в усы и в бороду, смораживает ресницы. "Эх! Эх! Други милые!" - слышится веселый окрик, и непонятно, чему веселится ямщик.
Но тут, то там в разных местах по реке возвышаются ледяные кресты, иногда до сажени ростом.
Бородатову надоело молчать. Он глядел направо, глядел налево: прекрасные, но одинаковые картины, хотя и одинаково прекрасные, менялись перед его глазами. Он давным-давно знает волжский обычай с ледяными крестами, но ему хочется слышать человеческий голос, который нарушил бы величаво ледяное безучастие природы.
- Ямщик!
Тот мгновенно обернулся, но тотчас же привстал, нахлобучив шапку, чтоб не свалилась, гикнул и пустил тройку еще быстрее.
- Ямщик!
- Ась?
Бородатов почувствовал себя барином и почему-то рассердился, по крайней мере в голосе его зазвучала командирская нотка:
- Что за кресты, я спрашиваю.
Ямщик опять привстал, хотел было опять гикнуть, но спокойно опустился на облучок и, балуя вожжами, ответил:
- Обыкновение. Ребята делают изо льда; наколяг и сложат крестом. Так уж заведено, чтобы в крещение после обедни строить.
- Зачем же? Примета, что ли, какая?
- Кто ж их знает, должно быть примета.
Для разговоров, однако, не время: вот уж чернеется кабак на седьмой версте, у дверей которого лошади останавливаются сами, потому что это тоже волжский обычай, и ни одна тройка его не минует. Ямщики проворно соскакивают с повозок и молча подходят к Матвею Матвеевичу, ухмыляясь и почесывая в затылках. Лошади стоят, тяжело дыша; от них валит пар, замерзая вокруг губ и ноздрей.
Получив по серебряной монете, ямщики через минуту вернулись, утирая рукавом губы, вскочили снова на облучки, гикнули, и повозки, взвизгнув полозьями по скрипучему снегу, опять понеслись вдаль.
Много было прикушено языков, много было посажено синяков на лбы и шишек на затылки, прежде чем выдуман такой экипаж. Русский человек доходил до него постепенно, не торопясь, и всякий раз умудрялся горьким опытом.
И, наконец, состряпал такую штуку, что, кати на ней хоть к чертям на кулички, - горя мало! Это не сани с ковровым задком и мягким сиденьем, в которых езжали, бывало, откупщики на прогулки; это не кошева, в которой и до сих пор ныряют по ухабам разные куплетисты и фокусники, неизбежные гости всех русских ярмарок, или тащатся мелкие комиссионеры; это даже не монастырская кибитка, в которой возят архиерея, хотя она тоже напоминает, как и та, бабушкин чепчик. Все в этой повозке отличается прочностью и удобством: косогор ли, ухабы - ей все нипочем!
Засел в этот "бабушкин чепчик", приделанный к высоким розвальням, натянул на ноги меховое одеяло, и лети хоть за тридевять земель, ни о чем не горюя. Что ей сделается, этой повозке? Наскочила на кочку - небось! не опрокинется набок, потому что по бокам приделаны отводы, вроде вторых оглоблей, которые берегут ее и слева и справа. Понесется ли она по ухабам, и то не беда, - разве только охнешь от неожиданности, а уж язык не прикусишь и не станешь бодаться с ямщицкой спиной или с своим собственным чемоданом. Чепчик сделан из прочного лубка и околочен циновкою; на случай солнца - сверху спускается "зонтик", на случай вьюги поднимается фартук до самого зонтика, а на случай голода или жажды в кузове имеются два кармана, где хранится все необходимое: закуска, коньяк, табак и тому подобное. Под сиденьем - перина, за спиною - подушки, так что ни сидишь, ни лежишь, а натянешь на ноги меховое одеяло да завернешься покрепче в доху поверх полушубка, поднимешь фартук, опустишь зонтик да выпьешь на сон грядущий так тут не то что ухабы или мороз, а никакая метель не страшна!
Пока тянулась однотонная ледяная картина, пока по свежему следу мчались повозки, крутя за собою снежную пыль, Матвей Матвеевич, не успевши еще освоиться, ежился и потирал руки от холода, молча следя за бегом коней, а потом, откинувшись глубоко на подушки, сказал Бородатову:
- Ну-ка, Федор Николаевич!
Тот проворно вынул из кармана повозки откупоренную бутылку и молча налил коньяку в дорожный стаканчик.
Панфилов молча выпил, закусил леденцом и молча кивнул на бутылку, что означало: "Выпей и ты!"
Выпил и Бородатов. Выпили и в задней повозке; только те догадались эго сделать пораньше и теперь занялись разговорами. Кротов узнал, что ямщика зовут Еремеем и что у него пять человек детей.
Переговариваясь и пошучивая с ямщиками, путники весело и незаметно добрались до первой станции Кстово, расположенной почти у самого берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9