Челка некрасиво торчала надо лбом, жесткие волосы не прилегали, глаза были разные - правый больше, левый меньше, острый подбородок выдавался вперед. А главное, главное - Данилка был синий. Весь синий, будто утопленник какой.
- Я тебя так вижу, - категорически заявил Сашка на Данилкин разочарованный вопрос, почему это он - синий.
Данилка ушел расстроенный. Дома он долго рассматривал себя в зеркало. Ну ладно, глаз левый, если присмотреться, и вправду чуть-чуть меньше правого, а Сашка сделал в два раза. Челкой действительно не похвастать волос у него грубый, как конская грива. И шея тонкая. Мать говорит, что он растет и потому вытягивается. Есть у Данилки и синева под глазами: война с финнами идет, и с харчами - не очень. Если повернуть щеку на свет, то возле уха тоже синеет. Но все равно - не такой же он синий, как сделал его Сашка.
Сашка принес Данилкин портрет в класс, и ребята покатились со смеху, а Сашка стоял красный и надутый.
- Вы дураки, вы ничего не понимаете! - вдруг закричал он со слезами на глазах и в бешенстве разорвал Данилкин портрет.
Одноклассники перестали смеяться и с удивлением смотрели на Сашку.
В этот момент в класс вошел Ефим Иванович. Все притихли. Ефим Иванович поднял разорванный портрет, сложил кусочки и долго смотрел на рисунок. Ребята выжидательно молчали.
- Почему в синих тонах? - спросил Ефим Иванович.
- Я так вижу, - буркнул Сашка, исподлобья глядя на учителя.
- Хорошо, допустим, - спокойно согласился Ефим Иванович. - Но что ты этим хотел сказать?
- Что война идет! - зло закричал Сашка. - Что хлеба не хватает! Он же синий, посмотрите! - мотнул он головой в сторону Данилки. - Он же голодный! Разве это не понятно?
Хлеба действительно не хватало, были перебои; по ночам люди отстаивали в огромных очередях, в стужу - усталые, плохо одетые. Стояли со взрослыми и дети.
Ефим Иванович внимательно выслушал Сашку, и в глазах его появилась горечь. Он вздохнул и сказал, обращаясь к классу.
- Это обобщенный портрет, ребята. Это не только Данила Чубаров, это и все вы. И сам Саша, и ты, Вася, и ты, Олег, - показывал он на ребят в классе. - Это все вы. И он нарисовал правильно.
Ефим Иванович положил на плечо Сашки руку.
- Он увидел то, чего не видели вы. А теперь, после этого портрета, увидите; в этом и есть цель художника - показывать людям то, чего они еще не видят. Зря порвал портрет. - Голос Ефима Ивановича построжал. - Правоту свою надо доказывать, Саша, а не истерику закатывать.
Ефим Иванович помолчал, легонько провел рукой по вихрастой Сашкиной голове и тихо, серьезно сказал:
- Тебе трудно придется: у тебя свой взгляд, взгляд художника, а он не всегда совпадает со взглядами других. Чаще не совпадает. У настоящих художников нет легкой дороги.
Потом Данилка бегал в учительскую за географической картой и случайно слышал, как Ефим Иванович говорил с завучем, седым добрым историком: "Вы знаете, я даже боюсь за него, он необычайно талантлив. В таком возрасте и такой самобытный взгляд на мир, на искусство". - "Чего же вы боитесь?" спросил завуч. "Боюсь, когда вырастет - пропадет все. Бывает же так: в детстве вундеркинд, а вырастет - дурак дураком. Еще боюсь, что помочь ему не могу. Он больше меня понимает в живописи, я порою теряюсь от его вопросов. Его в Москву надо посылать, в институт Сурикова".
Зря беспокоился Ефим Иванович. Не пришлось Сашке стать взрослым, он погиб совсем зеленым юнцом. Погиб и Ефим Иванович под Москвой.
Данилка узнал об этом, когда вернулся с фронта после войны.
Как память о друге, сохранились у него два Сашкиных рисунка. На одном акварелью нарисован берег реки ночью, а на другом - девочка, обнявшая за шею барашка. Девочка не дорисована, но видно, что водила кистью талантливейшая рука. Данилка только позднее понял, что плохая красная бумага из фотоальбома выбрана Сашкой не зря и не оттого, что бумаги настоящей не было. Нет, он выбрал эту бумагу специально. Тревожный красный цвет. И теперь Данилка не может представить себе этот неоконченный рисунок на белой бумаге. Все у Сашки было обдумано. Он стал бы большим художником. В этом Данилка уверен.
Но Саша убит. На Смоленщине. В сорок четвертом. Он был рядовым пехотинцем.
И могилы у него нет.
ВОЕННЫЙ ХЛЕБ
Первой военной зимой давили Сибирь лютые холода. Прокаленные морозом, лопались деревья. Раздирало их по стволу с хрустом, как арбузы. Длинный засыпной барак, в котором жил Данилка на краю города, сильно выстывал к утру. Вода в ведрах покрывалась прозрачной пленкой льда, а от дыхания в комнате стоял пар. Шумные игры по вечерам, в продуваемом насквозь барачном коридоре при тусклом свечении малосильной лампочки, прекратились. Горе и заботы старших свалились и на ребят.
В ту зиму Данилка сдружился с мальчишкой из своего барака, Валькой Соловьем. Прозвали его так за удивительно красивый голос и легкое беззаботное пение. Вечерами, когда еще была весна и не было войны, высыпал барачный люд на лавочки полузгать жареных семечек, каленых кедровых орешков, переброситься новостями, посудачить о политике. Пацанва, после веселых догоняшек, после игр в прятки и "сыщики-разбойники", сбивалась возле взрослых и слушала захватывающие истории дяди Мити - слесаря с копрового цеха. Когда его запас иссякал на этот вечер, или женщинам, чаще всего его жене - тетке Марье, надоедало слушать про хитроумных царских солдат, варивших суп из топора и ловко объегоривавших чертей-недотеп, наступал черед Вальки Соловья.
Валька никогда не ломался и пел в свое и чужое удовольствие всякие песни. Какие просили, такие и пел. Взрослая мужская половина барачного населения просила, как правило, спеть что-нибудь военное: "По долинам и по взгорьям...", "Три танкиста", "Если завтра война, если завтра в поход..." - или, наоборот, "Александровский централ" и "Бежал бродяга с Сахалина". Женщины же, обремененные оравой детей, просили спеть что-нибудь жалостливое и "про долю". Девчата повзрослее, которые уже невестились, смущаясь, заказывали про Катю, которую гармонист Коля-Николай повел совсем не по той стежке-дорожке, или про другую Катюшу, как выходила она на берег крутой и хранила любовь.
Валька, вытянув худую шею и напустив грустного туману в большие черные глаза, заливался соловьем и "про долю", и про любовь.
"Ангельский голосок, - умилялись богомольные старушки. - На клиросе бы петь".
"Скажут же, кочерыжки! - вступались за Вальку мужики. - Козловский будет или Лемешев. Раскидаешься таким по клиросам".
Ну, а кто посерьезнее, твердили, что надо Вальке учиться на певца, не зарывать свой талант в землю.
Валька был первым из восьми пацанов в семье, за ним шли мал мала меньше. Мать его работала уборщицей в заводоуправлении, отца придавило бревном на стройке два года назад. Вот и выходило, что Вальке надо вместе с матерью думать, как прокормить ораву в семь ртов, а не музыкой заниматься. Рты хоть и маленькие, а ели помногу. Вечно братовья и сестренки шастали по бараку голодные, высматривая кусок хлеба на чужих столах.
Характер Валька имел легкий, да и пацан он еще был, мало думал о своем положении, знай себе пел-заливался. Кто-нибудь начинал подпевать ему, а то и подсвистывать, и незаметно складывался настоящий хор, в котором Валька был запевалой. На песню тянулись жители соседних бараков, засыпушек и землянок городской окраины. Набиралось народу изрядно слушали, как выводил щупленький парнишка трели необыкновенно чистым и звонким голоском.
В ту военную зиму Валька петь перестал. Не до песен было. После школы бежал на заводской шлаковый отвал, куда паровозы ссыпали из топок золу, выбирать несгоревший уголь. Насобирает угольной крошки, обгорелых комочков четверть мешка, притащит домой и печку затопит, мелюзгу свою отогревает. Мог и побольше притащить, чтобы на второй день не бегать, да только много таких Валек ходило на шлаковый отвал, и бывали там порою драки.
Учился Валька с Данилкой вместе в восьмом классе. Данилка помогал ему делать домашние задания, давал списывать задачки, пока Валька кормил свою ораву какой-нибудь баландой, читал вслух, а Валька запоминал. Память у него была цепкая. Стоило прочитать вслух один раз, как он уже все запомнит. Данилка же зубрит-зубрит - вроде вызубрит, а утром хватится забыл.
В декабре морозы завернули - земля трескалась. Солнце вставало дымное, холодное, в оранжевом студеном кольце, и желтый свет его едва пробивал утренний туман. Стужа придавила бараки, обезлюдели улицы, заиндевелые трамваи со слепыми замерзшими окнами одиноко звенели в тумане. Обросшие куржаком провода обвисали и рвались под собственной тяжестью. Хватишь такого воздуха - зубы заломит. А уж нос так и держи в варежке, отогревай дыханием. Прибегут ребята в школу и сразу к зеркалу, смотреть не обморозились ли. А когда за сорок перевалит - гудят по утрам заводские гудки. Это значит - в школу не ходить. Надо сказать, ребятам такая жизнь нравилась: сиди дома, занимайся чем хочешь. Набьются огольцы в одну комнату, где нет взрослых, читают какую-нибудь завлекательную книжку - и совсем благодать. Как на каникулах. И хоть в барачных комнатах куржак в промерзлых углах, и от дыхания пар стоит, и окна затекли льдом, а все ж не на голом месте, где продувает насквозь. Сибиряки - народ привычный к морозам и не очень-то от них страдают, принимают как должное. Двадцать градусов ниже нуля для сибиряка - уж теплынь.
Все бы хорошо, да только стало с хлебом туго. В магазинах большие очереди. Сначала они возникали только днем, а йотом и утром, еще до открытия магазина, а потом дело дошло до того, что очереди стали занимать с вечера.
У зеленого хлебного ларька, который был неподалеку от Данилкиного барака, с вечера выстраивалась длиннющая очередь и люди толкались всю ночь напролет, чтобы утром получить хлеб. Человеку на руки давали одну буханку. Хлеб сильно пошел в ход, потому как приварка стало мало, - сразу же, как началась война, подорожали на базаре и картошка, и капуста, и мясо, и все прочее, чем жил рабочий люд. Данилка сам стал съедать столько хлеба, сколько раньше никогда не ел.
Ладно бы еще занял очередь и стой, так нет - придумали через каждый час пересчитываться. По нужде лишний раз не отскочишь. Если отлучился и без тебя проверили - все, пропала очередь, занимай снова. Бузу эту затевали задние, чтобы поближе продвинуться. Писали цифры мелом на спинах, на пальто, или, при свете фонарика, наслюнявленным химическим карандашом на ладони. И пока до утра достоится человек - вся рука у него фиолетовая или спина исчеркана мелом, как классная доска. Цифры были трехзначные. У Данилки однажды был номер ровно тысяча. А хлеба в ларек привозили восемьсот буханок. Но все равно надо было стоять. Авось кто-нибудь проворонит свою очередь или в сутолоке удастся проскользнуть в дверь.
Поначалу, когда морозы еще не набрали силу, стоять в очередях еще было можно. Кто-нибудь рассказывал последнюю сводку Совинформбюро о том, что под Москвою началось наступление и что немцы не такие уж и вояки тоже драпать умеют. Женщины вздыхали горестно, думая о своих сыновьях и мужьях, которые где-то там, далеко на западе, ломали хребет врагу. Мальчишки слушали, затаив дыхание, завидовали старшим, которые воюют. Когда мороз начинал пронимать, толкались, чтобы согреться. Стояли до полночи, а там, глядишь, кто-нибудь из взрослых сменит, и только под утро разбудят, чтобы идти получать свою буханку.
Булку хлеба растягивали на два дня, потому что стоять каждую ночь напролет невозможно. Даже в школе, если ученик не отвечал урок и говорил, что всю ночь простоял за хлебом, ему не ставили двойку.
Данилка с матерью стояли всегда вдвоем, получали две булки хлеба, и им хватало на два дня. Отец работал уполномоченным по заготовке металлолома для завода и вечно был в отъездах. В ту зиму Данилка его почти не видел. Так что им с матерью этого хлеба хватало. А Вальке! Тому каждую ночь надо было стоять, чтобы хоть немного накормить свою ораву. Мать его день-деньской на работе, придет - рук-ног не чует, да и хворая вся насквозь. Вот Валька ночи напролет и стоит за хлебом. Замотался так, что глаза провалились в черные глазницы, щеки втянуло. Идет, а его качает.
А морозы! Ох, и морозы были! Хоть совсем пропадай!
Где-то там, далеко на западе, ломают хребет врагу, а здесь, среди длинных низких бараков стоит черная очередь, толкается народ, чтобы погреться, бегает, хлопает себя рукавицами по бокам и, в который раз, пересчитывается. Пока пересчитают тысячу человек, опять сначала начинать надо. Так всю ночь и толкутся, пишут номера. И радуются, если на несколько номеров подвинутся вперед. Убежит кто на минутку погреться в барак, и уже кричат: "Пересчет!" И бежит человек обратно, так и не успев хоть каплю тепла взять.
Однажды пацан из дальнего барака присел на корточки у ларька и задремал. Народ толпится, внимания не обращает. А сон на морозе - это конец. Утром, когда рассвело, когда хлеб уже распродали, хватился кто-то, чего это мальчонка сидит съежившись. Толкнули, а он упал. Еле отвадились с парнишкой - совсем было жизнь улетела, прямо на глазах у всех обморозился. После этого случая стали пацанов отпускать греться. Запоминали в лицо, кто за кем стоит, и если шел пересчет и не было какого-нибудь сопливого мальчонки, то говорили: "Греется", и номер его сохранялся. Но потом все это опять отменили - кое-кто приспособился, стал обманывать.
Утром, когда поднималось в морозной сизой мгле солнце, становилось совсем невтерпеж. Тепло из пальтишек за ночь выветривалось, и пацаны дрожали, синие губы склеивались, в носу замерзало. И вот тут-то и начиналась давка. Стоит всю ночь очередь, вроде все нормально, все соблюдают ее, а как откроют ларек, так кости в дверях хрустят. Тут и задние приходят, тут и нахальные мужики со стороны прут - норовят без очереди прорваться, тут и контролеры добровольные и те, кто действительно первыми стоят. Куча мала. Дверь не открыть!
Наконец открывается, и человек двадцать вваливаются в ларек. Первая партия. И двери на защелку хоп! Великое блаженство охватывает человека, когда втолкнут его в этот долгожданный ларек, в тепло, в сытный дух свежего хлеба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20