В довершение всего наступала зима, на землю вот-вот должен был выпасть первый снег. Дед торопил меня, намекал, что надо спешить, падает снег, занесет дорогу к кордону, и тогда я останусь без дров. Я был в безвыходном положении. И тут вспомнил, что в Ленинградском лесном порту работает мой кореш по флоту Паша Аврамичев, сигнальщик с нашего эсминца. Дело он имел с лесом. Я решился на последнее - прибегнуть к его помощи.
В отчаянии я нарисовал ему мрачную картину. Я не предполагал, что он мне сразу поможет. Все оказалось проще, чем я думал. Он сбегал к начальству, рассказал обо мне, выписал квитанцию, и через два часа я ехал на кордон в кабине машины, доверху нагруженной прекрасными сосновыми балками. Это было вовремя - повалил густой снег. Мое радостное настроение, что все так удачно устроилось, нарушал только шофер:
- Ну, умора, - смеялся он всю дорогу, когда узнал, что я лесник и балки везу в лес, - ну, чудеса. В первый раз вижу, чтобы лесник вез дрова из города в лес. Ну, уморил ты меня, братец.
Но я помалкивал, я не обращал внимания на его насмешки, главное было сделано.
Мы удачно пробились к кордону, снег был еще не настолько глубок, свалили у дома балки, и я отправился в обход. Я шел по лесу и размышлял, как все удачно получилось. У деда сырые березовые дрова, они дают сильный жар, но плохо разжигаются, у меня сухая сосна, которая загорается, точно порох. Будем мы жить всю зиму в тепле, не зная забот.
Каково же было мое удивление, когда, вернувшись с обхода, я не увидел своих балок. Я вбежал в избу. Дед сидел у плиты и курил сигарету.
- Кто увез мои дрова? - спросил я деда.
- Я, - ответил он.
- Как ты?
И дед спокойно стал объяснять мне, что дрова, то есть сосновые балки, увез он к себе в Белоостров, они хороши для сарая. Напрасно я возмущался, поносил деда, что он обидел меня, предал, что не уважает меня, что балки достались мне с великим трудом и нужно было хотя бы спросить, прежде чем взять их, - дед вел себя так, как будто он сделал для меня доброе дело, забрав их.
Дед умер три месяца спустя после отъезда с кордона. Кроме болезни глаз, у него оказался рак желудка. Я видел деда перед смертью, когда приезжал проведать его в Белоостров. Глаза у него были тусклы, но он бодрился. Врачи предложили ему лечь на операцию, он отказался. Он боялся, что станет калекой и будет жене в тягость. Мы с дедом ходили к речке на луг, и я помог накосить для козы травы и принести домой, а потом чинил крышу сарая.
О смерти деда я узнал случайно, через чужих людей, когда его уже похоронили. Родственники деда не посчитали нужным ни сообщить мне о смерти, ни пригласить на похороны, и я не прощу им этого никогда. Но стоит ли их винить? Откуда им было знать, что я близко принял судьбу и смерть старика, что их дед Иван был для меня не просто сосед, напарник по работе, но близкий и необходимый человек...
Несколько дней я искал кобылу. Сильва не находилась. Я не мог представить, куда девалась эта старая развалина. Я облазил лес, она как сквозь землю провалилась. С каждым днем радиус моих маршрутов становился длиннее и длиннее. Однажды я пошел поискать ее на кладбище, там была хорошая трава, и совхозные конюхи частенько гоняли туда лошадей. Могла забраться туда и Сильва.
Кладбище было километрах в десяти от кордона, за речкой. От меня к кладбищу вела старая заросшая и заброшенная дорога, которую с трудом можно было отыскать, ее никто не знал, кроме Сильвы, меня и лосей. Нужно было пройти по сосновому лесу, по ельнику, через заросли вереска, по болоту, здесь дорога была выложена старыми прогнившими бревнами, а дальше терялась в низких сосенках, в елках, в иве-бредунице, ближе к речке была перепахана трактором.
Я разделся, пошел вброд, вода была холодной, а ноги скользили по камням. Теперь было недалеко. Мимо кладбища я проходил раньше не один раз и всегда с неприязнью думал о кладбище и обо всем, что связано с ним. Хоть был я молод и скоро умирать не собирался, но мысли о смерти меня волновали. Я никак не мог согласиться с тем, что наступает срок - и человек покидает этот мир навсегда. Нет, я не верил ни в райскую жизнь, ни в страшный суд и муки ада, но мысль о том, что человек смертен, мне не нравилась. Здесь, на мой взгляд, что-то было не так. Для чего же тогда рождался человек? И куда он исчезает? Что такое смерть и что такое жизнь и должны ли мы бояться смерти или принимать ее спокойно, как должное? Мне приходилось видеть людей, умиравших тяжело, мучительно, они панически страшились смерти, они хотели жить. В страхе, в отчаянии они кричали, проклинали друзей, все то, что оставалось после них на этом свете, они завидовали каждому цветку, травинке, они готовы были, коль с ними приключилось такое несчастье, унести с собой все живое в мучительной обиде за себя, - и лес, и небо, и дома, и людей, как будто, унося с собой все земное, они тем самым остались бы жить и там, после смерти, имея для жизни все необходимое. Уже сами страдания этих людей говорили о том, что смерть - тяжелый шаг и сделать этот шаг человеку непросто.
Но я видел однажды и другую смерть - как умирала одна старуха (мне хочется думать, что так умирал и дед Иван). Она отходила тихо, как будто сознавала, что все в этом мире сделала и уходит не куда-то в страшную неизвестность, не в червей превращается, не в тлен и прах, а остается такой, какой и была. В это, конечно, трудно поверить, но это было наверняка так, а не иначе.
Я понимаю, что мне не дано понять, что такое смерть и я не умру, как эта старуха. Как бы я ни бился над этим вопросом, это выше меня, но, думая о жизни и смерти, я всегда думаю о людях, умирающих мучительно, и об этой старухе. Почему она так бесстрашно смотрела в глаза той, на которую и взглянуть-то страшно? Что дало ей такую легкую смерть, какие добрые дела или прегрешения? Может, потому, что она считала, что достойно прожила жизнь? Или она просто была глупа, бесчувственна? И не стоит ее принимать в расчет? Но почему тогда мне нравилась ее смерть (если можно так сказать о смерти), а смерть мучительная вызывала во мне тяжелые переживания? Я люблю лес, люблю жизнь, люблю траву, речку, друзей, я не представляю, как можно это не любить и как можно жить без всего этого, разлука со всем живым была бы для меня страшным испытанием. Я понимаю, что рассуждать о смерти одно, а встретить ее - другое (умом чего мы только не понимаем!), но, и любя этот мир, я хотел бы умереть так, как старуха: будто, принимая смерть, ты становишься сильнее ее, не умираешь, а остаешься жить.
Размышляя подобным образом, в общем-то не умно и не оригинально, я двинулся дальше. День был ясный. Солнце стояло в зените. Я увидел перед собой избы, сараи, заборы. У края села - домик почты. Оттуда доносилось пение. Я подошел к домику и заглянул в окно. Девушка пела в глубине комнаты. Заслышав мои шаги, она метнулась к столу, села и, уронив на стол голову, притворилась спящей. Я открыл дверь в домик. Маленькая комнатка с перегородкой. На столе неотправленные телеграммы. Рядом гудел телеграфный аппарат. В углу открытый сейф с деньгами и документами. Девушка сидела в той же позе.
Я кашлянул, девушка не просыпалась, но я знал, что она не спала. "Вероятно, она приняла меня за другого", - подумал я. Я решил подшутить над девушкой. В руке у меня был пушистый стебелек тимофеевки (когда я хожу по лесу, я часто срываю травинку и грызу ее). На цыпочках я подошел к девушке и принялся щекотать ее травинкой за ухом.
"Пусть притворяется, - думал я, - ей кажется, что это ее любимый парень, а это я. Скажет: "Здравствуй, милый". Тут-то я на нее и напущусь: "Как так! Безобразие! Кто позволил спать в рабочее время? Почему телеграммы не отправлены? Сейф с деньгами открыт? Хорошо, что я человек честный. Не придет мне в голову ничего плохого. А вдруг был бы я бандит. Что бы тогда было? А ну, позвать начальство! Дать книгу жалоб! Я полдня жду, когда вы проснетесь". Представляю, как она смутится, думал я, станет меня уверять, что вздремнула всего на минутку, случайно, что больше с ней этого никогда не повторится. А я сделаю грозный вид, сдвину брови, это у меня всегда здорово получается, и скажу: "Гулять, уважаемая гражданка, нужно по ночам меньше, с молодыми парнями поменьше целоваться, тогда и спать на работе не будете..."
Когда я состарюсь, буду дедом, я, наверное, стану ужасным ворчуном и моралистом. Не могу выразить, как люблю я читать другим нотации: мыслей полна голова, слова сами струятся с языка, удержать их нет мочи. И я не удерживаю, пусть их, я даю им простор, они выпархивают на свет, как птицы. Как я рад тогда, как чувствую я тогда себя сильным, умным, красивым, способным вести за собой весь род человеческий. Тогда мне кажется: не будь меня, не говори я умных, справедливых слов, не указывай заблудшему человеку истинного пути - и весь мир полетит в тартарары, развеется в прах. Правда, в детстве, когда я был маленький, сам я не очень любил родительские нотации, слова взрослых мне казались тогда скучными, а мысли банальными, никак к делу не относящимися, но сейчас свои слова я ценил высоко.
Девушка приоткрыла один глаз. Увидев, что это не ее парень, а чужой незнакомый человек, строго посмотрела на меня и сказала:
- Долго вы намерены ковырять у меня за ухом своей палкой?
Я растерялся. Я не ожидал такого оборота. Я стоял с травинкой в руке и не знал, куда ее девать.
- Ну? - сказала она.
- Извините, - сказал я. - Я зашел на минуту. Я думал, что вор придет, деньги лежат, аппарат работает...
Слова запутались у меня. Я не знал, что говорить.
- И что же дальше?
- Дальше ничего. Я Сильву ищу. У меня кобыла убежала. Вы случайно не видели Сильву?
Девушка смотрела на меня с подозрением.
- Немедленно отойдите на два шага от сейфа, - приказала она.
Я повиновался.
- А теперь, молодой человек, видите вот это? - и она указала мне на большую медную чернильницу, стоящую на столе.
- Вижу.
- А это видите? - она указала на входную дверь.
- И это вижу.
- Так вот, если вы хотите уйти отсюда живым и здоровым, шагом марш, чтобы через секунду вашего духу здесь не было.
- Вы меня неправильно поняли, - начал оправдываться я, - я слышал, как вы пели, и хотел над вами подшутить...
- Считаю до трех. Раз. Два...
Слова "три" я уже не слышал. Пулей я выскочил из домика почты. Вид у девушка был грозный. Она и впрямь могла запустить в меня чернильницей.
"Проклятье, - думал я, труся легкой рысью от домика. - Она приняла за вора человека, который сам ловит воров. Я не вор, не разбойник. Я ничего не хотел плохого. Я лесник. Я кобылу ищу. А она выгнала меня, как паршивую собаку. Сейчас же вернусь обратно и докажу ей, что я не тот, за кого она меня приняла... Ничего, она еще пожалеет, когда узнает, кто я такой. Как ей будет стыдно, неловко. Она наверняка начнет просить прощенья у меня, но я буду тверд и непреклонен в своей обиде. Конечно, можно ее и простить, но нельзя, чтоб на свете торжествовала несправедливость".
Я уже хотел повернуть обратно к почте, но тут вспомнил о Сильве и решил зайти к девушке на обратном пути.
Я прошел несколько шагов. Передо мной стояла старая изба, крытая прогнившей дранкой. Я стукнул и открыл дверь. Пожилая женщина в дремоте стирала в тазу белье. Увидев на пороге чужого человека, она распрямилась и с мокрыми руками бросилась ко мне.
- Васенька, - закричала она.
- Извините, - поспешил я. - Вы ошиблись. Я не Васенька.
- А где мой Васенька? Вы, наверное, его приятель и привезли от него весточку. Что с ним? Где он? - Она забрасывала меня вопросами, не давая времени на ответ.
Не в моем характере огорчать людей, не люблю я приносить дурные вести. Даже если это неправда, даже если я ничего не знаю о человеке, не повернется у меня язык говорить худое. Есть такие горе-правдолюбцы, они режут правду-матку, не очень-то беспокоясь о том, какое она произвела впечатление. Им вроде бы все равно - говорить о свадьбе или похоронах. Они, кроме правды, ничего знать не хотят. Отрезало человеку трамваем ногу, убило упавшим деревом, они распишут смерть человека в таких пакостных деталях, такое вытащат на свет, что хоть сам умирай от уныния. И притом успокаивают: это, мол, мы делаем для истины.
Наблюдая за такими людьми, я часто думал: так ли уж они правы? Нет, не похожа что-то такая правда на правду. Как бы мне ее ни нахваливали, не смогу я стоять за эту правду, не смогу согласиться с ней. По мне, тогда лучше ложь.
Женщину эту я видел впервые, сына ее вообще не знал, поэтому говорить о нем что-то худое не имел права, а не говорить - тоже вроде нехорошо. Раз она так любит своего сына и ждет его, что посчитала меня за его приятеля, прибывшего к ней с весточкой от сына, пусть так и будет.
- Успокойтесь, - сказал я женщине. - Жив Васенька и здоров. Вчера, как вас, видел. Шлет он вам глубокий поклон.
Женщина заулыбалась, вытерла о фартук мокрые руки.
- Что же я вас на пороге держу, старая дура, - заторопилась она, проходите в избу, будьте дорогим гостем. А я сейчас чай поставлю, варенья принесу, яблочек, конфеток.
Я вслушивался в разговор женщины и думал: как бы мне не оплошать, как бы чего не напутать, не натворить лишнего. Что это за тип, Васенька, где он живет? Кем работает? Женат ли, холост? Почему так ждет его мать? Или он в отъезде и поэтому не пишет ей?
Женщина накрывала на стол, а я, словно не желая стеснять ее, глядел по сторонам. Я искал хоть малую деталь, за которую можно было бы зацепиться. Например, фотографии, они в крестьянской избе летопись: читай каждый, при желании тут все открыто взгляду чужого человека.
И я увидел эту обычную рамку с фотографиями. Я увидел старика со старухой в лаптях. Это, наверное, предки, думал я, дед и бабка. Увидел девушку, сидящую на старинном стуле в длинном платье, ботинках. Это - мать Васеньки. Увидел солдата с медалью, в зимней шапке со звездой. Не было сомнения, что предо мной был отец Васеньки. Были еще какие-то люди, наверняка родственники: сестры, тетки, дядья, шурины, девери, зятья, золовки, кумовья, тещи... Я искал Васеньку. Он располагался на самом видном месте в нескольких видах: годовалый, на столе, в чем мать родила; в том возрасте, когда под стол пешком ходят, лет двенадцати - в пионерском галстуке;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24