Прошло еще две минуты.
"Что же делать?" - лихорадочно соображала Маша.
Студенты, положив блокноты на колени, выжидали.
"Что делать?"
Вдруг блеснула надежда на спасение.
- Ребята, - сказала Маша, - может быть, вы кое-что не поняли? Задавайте вопросы. Что вы не поняли? Спрашивайте.
Она молча умоляла ребят, чтобы они спрашивали. Но в школе целый месяц проводили практику студенты-историки, и ребята знали, что студентам за уроки ставят отметки: хорошо объяснил - пятерку, плохо - двойку. Маша ребятам понравилась. Они хотели ее поддержать.
- Поняли, всё поняли! - весело закричали они, хотя у каждого в запасе было довольно вопросов.
До звонка оставалось шесть минут.
- Тогда урок окончен, - упавшим голосом сказала Маша. - Идите на перемену.
Дети в недоумении переглянулись, живо повскакали с мест и, еще больше влюбленные в Машу, окружили учительский стол. Многие бросились к выходу.
Учительница с испуганным лицом загородила дверь, раскинув руки, как наседка крылья:
- Куда вы? Звонка не было. На место! На место! Что вы делаете? - с упреком сказала она Маше. - А если директор услышит шум?
Методистка, сдерживая смех, пробиралась из класса.
- А вот мы в кабинет к директору сейчас и направимся. Будем обсуждать урок Строговой.
Первым, не глядя на Машу, прошмыгнул мимо Усков, и Маша поняла: пропала!
Собрались в кабинете. Студенты с блокнотами перешептывались, опуская глаза. Методистка, напротив, ожила и, потирая ладони, лукаво посмеивалась.
- Кто начинает? - спросила она веселым баском.
Ася Хроменко улыбнулась, на щеках у нее заиграли ямочки...
- Пожалуйста, - охотно предложила методистка.
В уроке Строговой ошибки были явны, их мог перечислить любой. Ася боялась, что кто-то перечислит раньше ее, поэтому заторопилась взять слово. Важно было не то, какой дала Маша урок, а как интересно и умно об этом уроке скажет она, Ася.
Она увлеклась и сыпала словами: конечно, первый урок и, конечно, нет опыта, но забыть проверку по журналу, не дотянуть до звонка и стоять, как памятник, когда в классе содом, - слишком много ошибок!
Все было именно так, и у каждого студента это записано в блокноте, но чем дальше перечисляла Ася промахи Маши, тем большее охватывало всех недоумение.
- А все-таки урок хорош, - задумчиво сказала Дорофеева, когда Ася выложила свои соображения. - Что-то в нем есть...
- Именно, вот именно! - шумно подхватил Усков. - Вначале я сбился с толку, но теперь понимаю. В уроке Строговой - принципиальные выводы, спроектированные на современность...
Усков принялся излагать мысли о простых и обыкновенных вещах так мудрено, что в конце концов запутался, оборвав выступление на полуслове.
Начался спор. Одни говорили, что урок совсем плох, другие - хорош.
Слово взяла методистка.
- Промахи ваши заметили все. Промахи нетрудно заметить. А вы, голубушка моя, - Марина Николаевна погрозила пальцем Асе Хроменко, главное проглядели, вот что я вам доложу! У пятиклассников нынче со стариком Крыловым знакомство состоялось, а вы проглядели. Подружились ребятишки с баснописцем Крыловым. Строговой за это спасибо... Знаете ли вы, товарищи практиканты, что такое творчество в педагогической работе? Почему сегодня оживление в классе? Почему ребятишки быстро все поняли, обо всем догадались? Спросите у Строговой. Она вам расскажет. Учитель дома, над книгой создавая урок, испытал волнение мыслей и чувств - дети в классе ему отозвались. Холодным пришел в класс учитель - батюшки мои, скука какая! И дети - те, да не те. Вот откуда все идет - от учителя! Берегите в себе огонек! Если он не горит в вас, никого не зажжете!
Вечером Маша писала письмо:
"Родная моя тетя Поля! Помните ли вы один наш разговор, когда летом я жила в вашей милой Владимировке? Я сказала вам или подумала: скучно быть учительницей. Тетя Поля, кажется, я ошибалась".
Глава 12
Никто не удивился, когда Строгова на экзаменационной сессии сдала несколько экзаменов досрочно, а за литературу XIX века заслужила особое одобрение Валентина Антоновича.
- Хотела бы я знать, за что он так расхвалил нашу москвичку? спросила Юрия Ася.
- Наверно, за то, что отвечала отлично и не похоже на других, ответил он не задумываясь.
- Давно ли за непохожесть на других ты называл Строгову индивидуалисткой? - уличила Юрочку Ася.
Она произнесла эту фразу с вызовом, полагая, что быстрая смена взглядов не служит украшением человека. Усков поставил портфель на пол и свернул цигарку.
- Вопрос об индивидуализме надо обсудить принципиально, - строго заметил он.
- Выдернешь десять цитат из разных книг?
- Могу привести практические примеры из жизни.
- Есть наблюдения?
- Есть.
На мгновение Усков увидел настороженность в Асином лице, однако она рассмеялась, и он узнал наивные ямочки на ее щеках.
- Вот тебя индивидуалистом уж никак не назовешь! - воскликнула она с той простодушной искренностью, перед которой Юрий чувствовал себя безоружным.
"Черт ее разберет!" - подумал он с досадой.
Ася вынула из портфеля книгу, полистала страницы.
- Посмотри, - небрежно предложила она.
Усков ахнул - это была та самая книга, которую он давно и безуспешно разыскивал. Он ухватился за нее и не в силах был выпустить из рук.
- Как раз к твоей теме, - улыбнулась Ася.
- Ну еще бы! Ах, черт!
- Можешь взять.
"Все-таки у нее есть товарищеская закваска, - рассуждал Усков, подкупленный Асиной щедростью. - Но в то же время она здорово себе на уме. Загадочный тип! Не разберешь".
Наконец наступил знаменательный день. Юрий вышел из дому за час до занятий он жил на окраине города; для неторопливой ходьбы часа было достаточно.
Юрий озабоченно прижимал к боку свой толстый бывалый портфель. Он был нервно настроен. Явно бесспорны научные выводы, к которым Юрий пришел, и все же...
Переулком шагал двугорбый верблюд. Верхом на верблюде сидела женщина в ватных штанах и платке, обмотанном вокруг головы, как чалма. Верблюд надменно покачивал головой. Юрий проводил их задумчивым взглядом.
"Я не нуждаюсь в похвалах, - продолжал он уверять себя. - Тщеславие есть пережиток, недостойный комсомольца, но если нужно за убеждения драться - я готов".
Он походил на петушка, нахохлившегося перед боем.
- Наш штатный оратор! - приветствовала его Дорофеева.
- В предвкушении торжества, - добавила Ася.
Усков не мог удержать довольную улыбку.
В аудиторию быстро вошел Валентин Антонович:
- Начнем, начнем, не будем терять время!
Он указал Ускову место рядом с собой.
Усков открыл портфель и выложил на стол картотеку эпитетов, почувствовав при виде ее прилив бодрости.
Он откашлялся, поднял глаза к потолку, так как вид аудитории рассеивал внимание, и произнес вступительную фразу, которую долго лелеял:
- Раньше чем перейти к собственным выводам, мы сочли нужным тщательно ознакомиться с историей вопроса. Мы подвергли исследованию...
Дорофеева оперлась щекой на широкую белую ладонь и сосредоточенно слушала. Валентин Антонович расправил галстук, взбил гребешком реденькую гривку над теменем и удобнее устроился на стуле.
- В результате, - продолжал Усков, - мы пришли к заключению, что все существовавшие до сих пор попытки дать научное объяснение природе эпитета, как наиболее существенного элемента поэтического стиля, не выдерживают критики... - Он покосился на профессора и снова обратил взор в потолок. Мы ломились бы в открытую дверь, если бы стали доказывать несостоятельность классификации литературоведа... - Он назвал известное имя.
- Но все же? - слегка недоумевая, прервал Валентин Антонович.
- Но все же, - без тени смущения подхватил Усков, - мы уделили этому ученому достаточно внимания.
На щеках Ускова выступили красные пятна, левая рука привычно вступила в действие. Чем больший азарт охватывал докладчика, тем энергичнее жестикулировала рука. Усков подверг сокрушающей критике важнейшие работы по эпитету советских и дореволюционных исследователей и с ехидной усмешкой перечислил в дополнение ряд малоизвестных имен. Для студента Ускова не существовало авторитетов.
Он сделал небольшую, полную драматизма паузу, во время которой Дорофеева тихо вздохнула, опершись на обе ладони, и сообщил с непоколебимостью истинного энтузиаста науки:
- Наш уважаемый профессор Валентин Антонович в своих трудах...
Валентин Антонович не повел бровью. Он держался мужественно, пока его "опровергали".
Усков перешел к изложению собственной теории.
Теория его заключалась в том, что выбор эпитетов целиком определяется мировоззрением писателя. Усков немало потрудился над тем, чтобы заключить все разнообразие эпитетов Толстого в стройную схему, он разнес их по рубрикам и мучительно долго придумывал наименование каждой рубрики.
Казалось, ключ к пониманию Толстого он надежно держит в руках.
Сейчас следовало в этом всех убедить. Усков приступил к картотеке.
- "И первый раз после Аустерлица он увидел то высокое вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе".
Усков прочитал и умолк. Неожиданно он испытал беспокойство. Возникшая теперь пауза непонятно для студентов затянулась. Перед Юрием предстала вдруг жизнь, большая, пленительная, трудная, и та железная схема, которую он изобрел, ничего не прибавляла к ее пониманию. Жизнь в книгах Толстого была сама по себе, а схема эпитетов, сочиненная Усковым, сама по себе.
Ключ выпал из рук.
Усилием воли Юрий подавил волнение и продолжал перебирать свои карточки, на которых по кусочкам разложил Толстого.
Ася не слушала. Она перестала слушать после того, как Юрий изобличил Валентина Антоновича в ненаучности его заключений.
Ася пришла на семинар в полной уверенности, что будет хвалить Ускова, хотя не знала, какие открытия ей предстоит услышать. В глубине души она считала Юрочку "занозой". Враждовать с ним не было смысла. Но когда Усов обрушил критический пыл и на Валентина Антоновича, Ася круто изменила намерение.
"Дурак!" - энергично решила она и приступила к обдумыванию контрвыступления. На этот раз она не брала первая слова. Дорофеева отняла от щек большие белые руки и, грустно рассматривая их, сказала:
- А ничего нового о Толстом из доклада Ускова я не узнала. Напротив, Толстой-художник от меня куда-то ушел...
Усков побледнел.
Студенты выступали один за другим, и с каждым новым выступлением Усков стремительно погружался в пропасть.
Катастрофа была неожиданной и полной.
Усков смотрел на свою картотеку в тупом оцепенении, не умея скрыть горе и не догадываясь, что его нужно скрывать. Когда Валентин Антонович поднялся, Усков сгорбился. Ему хотелось зажмуриться.
- Друзья! - сказал Валентин Антонович. - Мы выслушали доклад, который многих из вас, как я вижу, привел в смущение. Наш уважаемый коллега отверг все работы, существовавшие до него, зачеркнул опыт предшественников, и получилось убыточное озорство. Но не только в озорстве беда вашей работы, товарищ Усков. (Юрий поднял голову и тотчас опустил.) Есть и посерьезнее ошибки. Беда ваша в том, что вы, сами не подозревая того, свели свой труд к номенклатуре, и в результате - схоластика.
Все ниже опускал Усков бедную голову. Вдруг он насторожился, щеки зарделись.
- В самом начале вашего научного пути, - говорил профессор, - я хочу вас предостеречь...
"Значит, еще не конец, - блеснула в мозгу Юрия живительная мысль. Он говорит: в начале пути".
- Ваша работа дерзка, и дерзость ее ни на чем не основана, выводы ваши далеко не научны, но... - продолжал Валентин Антонович, - но все же я чувствую в ней то внутреннее волнение, которое дает нам право в вас верить. Есть один грех, который я не прощаю. Это - равнодушие. Человек, равнодушный к работе, навсегда безнадежен.
Он окинул аудиторию взглядом, задержался на Асе. Ася ответила почтительной и чуть восхищенной улыбкой. Почему-то профессор вдруг рассердился, надвинул шляпу на лоб и ушел, не задержавшись для разговора, как делал обычно.
Занятия кончились. Студенты расходились по домам, в читальню, столовую. В аудиториях, коридорах было шумно, кто-то шутил, смеялся, спорил о чем-то. Был день как день. Что же случилось?
Один студент писал полгода работу. Ничего путного не вышло из этой работы. Разве никогда не случалось того же с другими? Однако Юрий был несчастен. Он шел, свесив голову, ничего не видя кругом, пока его не догнала Маша.
Точно проснувшись, Юрий оглянулся по сторонам и только теперь заметил, как буйно и неудержимо делает свое дело весна. Еще утром земля была скована морозом, а сейчас шумно неслась в арыках вода, выплескивая через края пену, журчали ручьи, разливаясь в низинах. Синим блеском сверкало небо; вдали поднимались белые шатры гор. Длинное облако с позолоченной солнцем каймой зацепилось за вершину горы и остановилось в раздумье.
Маша молча шагала рядом с Усковым.
Год назад она так же шла с Митей Агаповым Девичьим полем в Москве. Была тоже весна. Таял снег, серые тучи затянули низкое небо, но в лицо дул теплый и влажный ветер; в голых березах кричали грачи.
"Где ты, Митя?"
- Ты увидишь, как цветут в горах тюльпаны, - рассказывал между тем Юрий. - Представляешь, желтый, лиловый, розовый луг?
Он с таким жаром описывал прелести весны в горах, что Маша поняла, как он страдает от своей неудачи и боится, что все презирают или жалеют его.
- Ты столько прочел книг, что я поразилась, - сказала Маша. - Ты удивительно трудоспособный!
Притворное оживление Ускова погасло.
- Вон идет ишак. Тоже "тру-до-спо-соб-ный".
- Брось, Юрий, хандрить.
- Я напишу две, три или триста работ, но научусь работать, как нужно! - упрямо сказал он.
"Какой славный и смешной!" - подумала Маша.
- Всего, - простился Юрий.
- Зайдем к нам, - предложила Маша. - Сегодня и мама выходная.
Юрочка прислонился спиной к тополю, поставив у ног портфель. Не хотелось тащиться через весь город домой и в одиночку предаваться отчаянию. А солнце как сумасшедшее в один день растопило снег и залило светом всю землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30