Пантелеев Алексей Иванович (Пантелеев Л)
Разговор с читателем (Сборник статей)
Алексей Иванович Пантелеев
(Л.Пантелеев)
Разговор с читателем
Сборник статей
Содержание
Искусство быть читателем
Как воздух
Как я работаю
23 сентября 1924 года
Только в Шкиду!
Где вы, герои "Республики Шкид"?
О милосердии
Хуже трусости
История моих сюжетов
Как я стал детским писателем
О названиях улиц
Еще раз о том же
Рисуют дети блокады
Без компаса
Моральная тема
Игра с огнем
Ответ г-же Падма Дэви Шарма
ИСКУССТВО БЫТЬ ЧИТАТЕЛЕМ...
Редакция "Недели" переслала мне письмо пенсионерки Я.В.Путан и просила ответить ей. В этом письме Янина Викентьевна рассказала совершенно ужасную историю. Придя однажды в гости к своей приятельнице, она услышала, как внучка этой приятельницы Леночка "употребляет слово лопать"... "На мой недоуменный вопрос о происхождении этого слова в словаре Леночки ее бабушка дала мне книгу Л.Пантелеева "Фенька". В ней я прочла следующие выражения: "Обжора ты этакая, утроба ты ненасытная! Ведь этак ты мне весь дом сожрешь". "Некогда будет дурака-то валять". "Чудовище! Да как же это ты умудрилась метелку слопать?".
И удрученная читательница просит разъяснить ей: можно ли писать и издавать такие книги?
Воспользуюсь случаем и попробую ответить не одной Путан. Без большой радости должен признаться, что за сорок с лишним лет моей работы в детской литературе таких и похожих писем я получил много. То есть писем, авторов которых задевает, шокирует "грубость" писательского языка. Не только "Республика Шкид", "Часы", "Пакет" и другие мои ранние, юношеские книги, но буквально все, что выходило когда-либо из-под моего пера, наряду с отзывами добрыми и дружественными, вызывало хоть один, хоть два, но непременно вызывало читательский или критический окрик и тот же беспощадный прокурорский вопрос: можно ли и нужно ли? Даже такая книга, как "Наша Маша", родительский дневник, в который мы с женой в течение пяти лет заносили наблюдения над нашей маленькой дочерью, даже эта безобидная книжица вместе с очень большим количеством сочувственных и благодарственных писем принесла нам какое-то количество откликов гневных, осудительных.
В чем же нас обвиняют сердитые читатели? А в том только, что в некоторых случаях мы заглазно, любя, на страницах интимного домашнего дневника называем нашу дочь не Маша, а Машка. Чуть ли не первое такое сердитое письмо я получил от собственной тетушки. И ей первой мне пришлось разъяснять, что "Машка" в устах любящего отца - это не бранное слово и не "пережиток крепостнических отношений" (в чем меня пытались убедить некоторые читатели), а особый вид ласки, нежности. Той же родственнице я должен был напомнить, что не я первый пользуюсь этой фамильярной формой обращения к дочери. Например, некто А.С.Пушкин, человек светский, воспитанный, столбовой дворянин, в письмах к жене не именовал своих детей иначе, как Сашка и Машка. Недаром, вероятно, Пушкину, не меньше чем нам грешным, доставалось от тогдашней критики за недостаток благопристойности, за вульгарность и "простонародность" его языка. Да, представьте себе, уже и в те давние годы гремел над головой пишущего грозный оклик: можно ли и нужно ли?..
А в самом деле, Янина Викентьевна, можно ли?..
Вот попробуйте откройте наугад какую-нибудь книгу Пушкина, хотя бы "Сказку о рыбаке и рыбке", и дайте ее почитать Леночке. Не обнаружите ли вы после этого в словаре вашей маленькой приятельницы такие слова и выражения, как "дурачина ты, простофиля", "сварливая баба", "белены объелась", "старуха вздурилась", "старый невежа", "взашей затолкали", "проклятая баба"?.. Если не Пушкина, возьмите Гоголя, возьмите Фонвизина, Гончарова, Чехова, Горького, любого почитаемого нами автора и вы наверняка отыщете в их романах, сказках и рассказах такое, что, по вашим понятиям, писать и печатать нельзя.
Кстати. Давали ли вам в ваши детские годы читать эти книги? Думаю, что давали. Погубили они вас, испортили ваш язык, изменили к дурному ваш нравственный облик? Да нет, могу ручаться, что если и были дурные влияния в вашей жизни, то шли они не от книги, не от этих милых старых невеж и объевшихся беленой баб...
Но тут я, пожалуй, раскланяюсь с Я.В.Путан и поговорю о других читателях, о тех, кто тоже ратует за чистоту литературного языка.
По моим долголетним наблюдениям эти читатели делятся на три группы. Первых я бы назвал профессиональными склочниками и сутягами. Пишут они чаще всего не авторам, а в редакции и в вышестоящие инстанции. Этим безразлично, о чем писать и на кого жаловаться: на управхоза ли, на милиционера, на продавщицу овощного ларька или на детского писателя. Таких немного, но они, к сожалению, есть.
Вторых обозначить труднее. Назвать их ханжами было бы грубо. Пуристы? Пуритане? Опоздавшие родиться гувернантки? Чаще всего это женщины не самой первой молодости, одинокие, застенчивые, краснеющие по каждому пустяку и видящие грубость там, где ее нет и в помине.
Я бы мог процитировать немало писем и пересказать не один мой разговор с этими славными читательницами. Сейчас вспомнился такой случай. После одного моего выступления в детской библиотеке подходит ко мне маленькая женщина в синем халате, произносит что-то любезное, комплиментарное, потом краснеет и говорит:
- Только зачем вы, простите, употребляете такие грубые выражения.
- Какие? Где?
- Да, у вас в рассказе встречаются грубые слова.
- Назовите их, пожалуйста.
Краснеет еще больше. Молчит.
Я настаиваю:
- Очень вас прошу: назовите слова, которые вы считаете грубыми.
- Я не могу. Мне стыдно.
- Если стыдно - отвернитесь.
И вот, опустив глаза, эта милая женщина, уже совсем пунцовая, хриплым шепотом выдавливает из себя:
- Елки зеленые!
А это уже не со мной, но при мне. Выступали мы как-то с ныне покойным Е.И.Чарушиным, прекрасным художником и писателем, в прославленном ленинградском институте, перед педагогической аудиторией. Евгений Иванович с успехом прочел новый рассказ. А потом, как водится, выступали слушатели. И вот поднимается такая же неопределенного возраста дамочка, так же краснеет и так же смело и безапелляционно заявляет:
- Рассказ товарища Чарушина мне очень понравился, только режут ухо те неприличные слова, без которых, мне кажется, легко можно было обойтись.
Экспансивный Евгений Иванович вскакивает:
- Что? Помилуйте! Какие неприличные слова? Где?
- У вас там в рассказе есть слово "кобыла".
Чарушин хватается за сердце.
- Милая моя! - восклицает он своим незабываемым окающим вятским говорком. - Милая! Клянусь вам - в слове "кобыла" абсолютно ничего неприличного нет. Кобыла - это лошадь! Лошадь женского пола.
Ведь если бы я вас кобылой назвал...
И наконец, есть еще одна группа критически настроенных читателей. Ради них-то, собственно, я и решился писать эти заметки.
Людей этих довольно много. Они недостаточно интеллигентны. Они только-только приобщаются к культуре, и даже, пожалуй, не к культуре, а к азам цивилизации.
К голосу этих людей писатель должен относиться бережно.
Вот что писал несколько лет назад один из таких читателей, тридцатидвухлетний плотник из города Изобильного:
"...Образование у нас с женой "среднее" начальное, живем мы в районном центре, хотя ему и присвоено звание города, но до города ему далеко, но скоро, очень скоро мы будем считаться горожанами, так как наши дети уже сейчас говорят на г, то есть это значит подошли к культуре"... "Наша семья активный подписчик на все. Например, самый маленький получает журнал "Веселые картинки", старший сын "Пионерскую", дочурка "Семья и школа", жена журнал "Здоровье", я "Литературную газету".
Сколько гордости, и трогательной гордости, в этом перечислении. Но, оказывается, не всегда чтение книг и журналов доставляет радость. Вот прочли злополучную "Нашу Машу" и
"...Нас очень взволновало обращение товарища Л.Пантелеева как отца, писателя и педагога к своему ребенку Машка!"... "Мне и членам моей семьи кажется это несколько грубо! Мой сын Геннадий (ему три года, четвертый годик), если ему кто скажет Генка, он тут же опровергает: я не Генка, а Гена". "Все в рассказах Л.Пантелеева нам очень нравится, но как при чтении доходит до вышеупомянутых выражений, весь интерес к чтению пропадает".
Не всегда и не на все письма писателю удается ответить, но читателю из города Изобильного я ответил сразу и постарался написать понятно и вразумительно. Я очень хорошо представляю себе этого не очень грамотного человека, гордого тем, что дети его живут в посёлке городского типа, не гекают, а "говорят на г", что жена его читает журнал "Здоровье", а сам он "Литературную газету". Этот человек не скажет и детям своим не позволит сказать: "я поел", а непременно: "я покушал", не скажет: "жена у меня беременна", а скажет: "в положении". В баню он ходить перестал, ходит "в маскарад", фильмы смотрит не в кино, а в "кинотеатре".
Может быть, все это и трогательно, но лично для меня эти мещанские "кушать", "положение", "маскарад", "туалет" - звучат в тысячу раз грубее и страшнее, чем какие-нибудь Машка или Генка.
Между прочим. Знает ли читатель, что еще совсем недавно, в советские времена, в патриархальных семьях поволжских староверов считалось неприличным называть даже маленьких ребят "полуименем". К детям обращались не Саша, Маша, Тася или Петя, а - Александр, Марья, Таисия, Петр...
Выходит, что все относительно. Вам не нравится Машка, им не нравится Гена, ему нравится Федор. А я, например, терпеть не могу, когда на вопрос: "Как тебя зовут, девочка?" - ребенок отвечает "Оленька".
Однако все это касается языка разговорного, просторечия. А как же с литературным языком? Что же, наконец, можно, а чего нельзя?
На этот вопрос сто сорок лет назад ответил Пушкин:
"Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности".
Это значит, что любое слово хорошо, если оно поставлено к месту.
Вот совсем на днях читал я повесть Н.Воронова "Голубиная охота". Там есть такой эпизод. Мальчики с замиранием сердца наблюдают, как молодой голубь с большой высоты пикирует на дровяной сарай. Вот-вот врежется в крышу. Но - не врезался, в последнюю минуту вышел из пике. Вздох облегчения и дрожащий от волнения голос:
- Вот гад, чуть не разбился!..
Пожалуй, только глухой не поймет, что это грубое мальчишеское "гад" в этом случае во много раз теплее, нежнее, трогательнее, чем какое-нибудь "бедненький" или "бедняжечка".
Да, все дело в соразмерности и в сообразности.
За чистоту языка боролся не один Пушкин, а все наши большие писатели. Однако в понимании художника чистота языка - это не стерильность его, не безличие, не бесхарактерность, не бесцветность. А что же в таком случае? Как определить ее, эту чистоту? И как определить меру сообразности? Определяет опять-таки художник, мастер. Его вкус, его талант, его умение слушать язык, малейшие оттенки его. Однако одного писательского таланта мало. Чтобы жила и цвела литература, нужен - и очень нужен - еще умный и талантливый читатель. Потому что умение читать - это тоже искусство.
1970
КАК ВОЗДУХ
Меня спрашивают: какую роль сыграла в моей жизни книга? А ведь это похоже на то, как если бы спросили: какую роль играет в вашей жизни воздух?
Читать я научился в четыре года. Как, вероятно, и многие из вас, сначала читал вывески, а уж потом стал читать книги.
Первую книгу помню. Называлась она "Али-Баба и сорок разбойников". Это была дешевая лубочная книжонка с очень пестрой и очень страшной обложкой. О чем там шла речь - не скажу, не запомнил. Вероятно, вся энергия уходила тогда на процесс чтения, и сообразить, о чем в книге говорится, - силенок уже не оставалось.
Книга, которую я читал сознательно и без конца перечитывал, называлась "Про Гошу Долгие Руки". Это очень старая книга. Недавно я узнал, что А.А.Блок тоже читал в детстве эту нравоучительную историю непослушного мальчика, которого за его непослушание все время наказывала судьба, и наказывала самым ужасным образом. Например, Гоша ковырял в носу. Ему говорили - не надо, а он продолжал заниматься этим постыдным делом. И вот кончилось тем, что нос у него стал расти и вырос такой огромный, что Гоше пришлось возить его перед собой на тачке. Как сейчас вижу картинку, на которой несчастный мальчик везет в угольной тачке гигантскую картофелину собственный нос.
Читал сказки. Особенно любил Андерсена. Читал популярную в те годы детскую писательницу Лидию Чарскую, хотя надо мной и смеялись, говорили, что это "девчоночье" чтение.
Потом - резкий скачок. Читаю все, что нахожу в папином шкафу. Папа мой - на войне, на фронте, можно хозяйничать в его книгах, сколько захочется. А хочется уже много и постоянно.
Читаю Диккенса, Конан-Дойля, Марка Твена.
Потом читаю буквально все, что читает мама, даже тех авторов, которых читать восьмилетним или девятилетним, пожалуй, рановато: Достоевского, Толстого, Леонида Андреева, Писемского...
Книги мне заменяли в то время друзей, сверстников, которых у меня в раннем детстве не было. Настоящие друзья появились только в школе имени Достоевского, в Шкиде.
Те, кто читал мои автобиографические книжки, знают, что жизнь у меня не была легкой. Кидало меня из города в город, из одного конца страны в другой. Учился я в тринадцати или четырнадцати учебных заведениях - и ни одного при этом не кончил. Если бы не друзья - друзья-люди и друзья-книги, - я никогда не смог бы стать писателем.
Еще один большой скачок в моем духовном развитии - это знакомство с Маршаком, с Максимом Горьким, с Евгением Шварцем. Новые друзья, новые интересы, новые книги.
Конечно, я жалею, что не удалось мне учиться в университете. Самоучка всегда тратит сил и времени больше, чем тот, кто получает образование систематическое, школьное.
Если еще раз обратиться к сравнению книги с воздухом, то надо признаться, что воздух, которым я дышал, не всегда был абсолютно чистым. Я прочел много такого, без чего легко можно было обойтись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10