Теперь не осталось ни одного. Под ним был только разреженный воздух горных вершин и бездна банкротства. Но Тед лишь улыбался и говорил:
- Это мой последний шанс стать счастливым. Я не могу пропустить его, Джинни.
Однажды тетя Джин, чтобы хоть как-то досадить ему, принялась перечислять бесчисленные достоинства её бывшего хахаля Тори, на что Тед в отместку произнес (это случилось как раз во время его вечернего молчания):
- Этот парнишка довольно быстро прозрел в отношении тебя, не так ли?
Когда я добрался до их дома, Тед мурлыкал песенку, какие обычно поют в пабах. Он сгреб меня в охапку и затащил в чулан, чтобы поговорить на любимую тему - о моем папочке.
- Как там отец поживает? - спросил он громким шепотом. - Счастлив? и продолжал мечтательно, будто говорил о каких-то героических приключениях. - Просто взял да и удрал с этой роскошной женщиной. Невероятно! Я его не осуждаю. Завидую! Сжечь мосты и бежать. Этого каждый хочет, разве нет? Хотеть-то хочет, но не делает. Никто, кроме твоего папы. Вот бы с ним повидаться. Все детально обговорить. Но в этом доме сия тема табу. Не то что видеться, говорить о нем запрещено. - Тут из гостиной появилась тетя Джин. Тед прижал палец к губам. - Ни слова!
- О чем, дядя?
- Ни о чем, черт побери!
Даже сегодня тетя Джин выглядела блестяще - с прямой спиной, на высоких каблуках и в темно-синем платье с приколотой на груди бриллиантовой брошью в форме ныряющей рыбки. Ногти у неё были само совершенство: яркие, маленькие ракушки. Она сверкала, как свеженарисованная, даже дотронуться было боязно: не дай бог смажешь. Как будто готовилась к очередному званому вечеру. Во время этих вечеров она щедро оставляла отпечатки своих губ на щеках, бокалах, сигаретах, салфетках, печеньях и палочек для коктейля, покуда всю комнату не украсит. Но вечеринок больше не устраивали в этом доме полумертвецов, доме, где жил один новообращенный человек и один сломленный. Джин была груба и пила; до этого она долго крепилась. Но что ещё делать, когда понимаешь, что при нынешних обстоятельствах судьба твоя пожизненное тюремное заключение, а не просто временное лишение основных удовольствий.
- А-а, это ты, - сказала тетя Джин.
- Угу, кажется, я.
- Ну и где ты теперь?
- В колледже. Поэтому я и не живу здесь. Чтобы поближе к колледжу быть.
- Ну да, как же, конечно. Другим можешь заливать, Карим.
- Алли дома?
Она отвернулась.
- Алли хороший мальчик, но слишком на шмотки падок, верно?
- Да, он у нас, пожалуй, чересчур экстравагантен.
- Он переодевается по три раза на дню. Как девчонка.
- В самом деле, как девчонка.
- Подозреваю, он и брови выщипывает, - безжалостно сказала она.
- Ну, он же волосатый, тетя Джин. Его в школе дразнят Кокосом.
- Мужчина и должен быть волосатым, Карим. Волосатость - признак настоящего мужчины.
- Вы в последнее время прямо детективом заделались, да, тетя Джин? Вы не надумали случайно поступить на службу в полицию? - сказал я, поднимаясь наверх. А сам подумал: милый старина Алли.
Я не скучал по нему, вообще почти не вспоминал, что у меня есть брат. Мы были не слишком близки, и я презирал его за то, что он такой воспитанный и выслуживается перед родителями, шпионя за мной. Держался от него подальше, чтобы домашние не знали, что у меня на уме. Но сейчас я радовался, что он здесь - во-первых, мама не одна, а во-вторых он бесит тетю Джин.
Нет во мне, видно, ни капли сострадания, или ещё чего. Наверное, я бессердечный негодяй, но мне чертовски не хотелось тащиться по этой лестнице к маме, тем более когда Джин следит снизу за каждым моим шагом. Может, ей делать больше нечего.
- Был бы ты внизу, - сказала она, - я бы тебе врезала за твою дерзость.
- Какую такую дерзость?
- Которая у тебя внутри сидит. Дерзость и наглость.
- Может, вы заткнетесь? - сказал я.
- Карим, - она чуть не поперхнулась от злости. - Карим!
- Отвалите, тетя Джин.
- Буддистский ублюдок, - ответила она. - Все вы, буддисты, такие.
Я вошел в мамину комнату. Тетя Джин орала мне вслед, но слов было не разобрать.
Одна из стен свободной комнаты тети Джин, где непричесанная, в своей розовой ночной рубашке, лежала, свернувшись калачиком, мама, состояла из зеркальных шкафов, забитых старыми, но роскошными вечерними платьями славных былых времен. Возле кровати стояли клюшки для гольфа и несколько пар пыльных кроссовок Теда, тоже предназначенных для игры. Они ничего не убрали. Алли сказал по телефону, что Тед кормил её - приходил со словами: "Вот, Мардж, кусок вкусной рыбы и хлеб с маслом", но в результате все сам и съедал.
Я поцеловал её с неприязнью, боясь заразиться её слабостью и печалью. Разумеется, я ни на секунду не задумался о том, что мое жизнелюбие и стойкость могут её поддержать.
Мы сидели, почти не разговаривая, пока я не начал описывать "особые" увлечения Чангиза, его походный топчан и то, какое уморительное зрелище представляет собой человек, влюбившийся в собственную жену. Но вскоре мама потеряла интерес к этой теме. Если её не порадовали несчастья других, то ничто ей не поможет. Разум её превратился в ледяную горку, и жизнь безнадежно соскальзывала с её наклонной поверхности. Я попросил её нарисовать мой портрет.
- Нет, Карим, не сегодня, - вздохнула она.
Но я не отставал: нарисуй меня, нарисуй меня, нарисуй меня, мама! Ругал её. Разозлился страшно. Не хотел, чтобы она сдавалась и мучила себя размышлениями, забившись в темную норку. Жизнь для мамы была сущим адом. Ты постепенно слепнешь, тебя насилуют, забывают о твоем дне рождения, Никсон побеждает на выборах, твой муж уходит к блондинке из Бекенгема, потом ты стареешь, не можешь передвигаться, и умираешь. Ничего хорошего на земле случиться с тобой не может. Тогда как у других подобная точка зрения может выработать стоическое отношение к жизни, у мамы она породила только жалость к себе. Поэтому я был удивлен, что в конце концов она начала меня рисовать, рука её вновь летала над листом, в глазах появился огонек. Я замер, изо всех сил стараясь не шевелиться. Когда она вылезла из постели и пошла в ванную, велев мне не подглядывать, я тут же воспользовался шансом.
- Ну не ерзай, - жалобно попросила она, вернувшись и продолжив свое занятие. - У меня глаза не получаются.
Как же заставить её понять? Может, не надо было ничего говорить. Но я был рационалистом.
- Мам, - сказал я. - Ты смотришь на меня, твоего старшего сына, Карима. Рисунок получился замечательный, и не слишком волосатый, но это портрет папы, правда? Это же его большой нос и двойной подбородок. И мешки под глазами - его мешки, не мои. Мам, это совершенно не мое лицо.
- Ну, дорогой, с годами сыновья становятся очень похожи на своих отцов, разве нет? - и посмотрела на меня со значением. - Вы же оба меня бросили, не так ли?
- Я тебя не бросал, - сказал я. - Я приду как только понадоблюсь. Я учусь, не забывай, в этом все дело.
- Ага, знаю я, чему ты там учишься. - Не слишком ли часто мои домашние с иронией отзываются обо мне и о том, чем я занимаюсь? - Я одна-одинешенька. Никто меня не любит.
- Нет, любят.
- Нет, не любят и не помогают. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне.
- Мам, я тебя люблю, - сказал я. - Просто виду не подаю.
- Нет, - сказала она.
Я поцеловал её и обнял, и постарался убраться из этого дома, ни с кем не попрощавшись. На цыпочках сошел вниз и выскользнул на улицу, и почти добрался до ворот, когда из-за угла стремглав выскочил Тед и схватил меня за рукав. Видно, подстерегал, затаившись в засаде.
- Скажи отцу, что мы все в восторге от того, что он сделал. Он мне здорово помог!
- Хорошо, скажу, - сказал я, вырываясь.
- Не забудь.
- Ладно, ладно.
Чуть не бегом возвращался я в Южный Лондон, в квартиру Джамилы. Заварил себе целый чайник мятного чая и молча уселся за стол в гостиной. В голове у меня царило смятение. Пытался отвлечься, сосредоточившись на Джамиле. Она, как всегда, сидела за столом, лицо освещено мягким светом настольной лампы. На стопке библиотечных книг - большой кувшин с ярко-красными полевыми цветами и эвкалиптом. Думая о людях, которых любишь, всегда выбираешь какие-то моменты - определенный день, а то и целые недели, - когда они прекрасней всего, когда в них идеально сочетаются юность и мудрость, красота и душевный покой. И пока Джамила увлеченно читала, бубня под нос, а Чангиз, лежавший на своем топчане в окружении "особенных" книжек, покрытых слоем пыли, посвященных крикету журналов и початых пакетиков с печеньем, поедал её глазами, я почувствовал, что сейчас - момент наивысшего расцвета её личности. Ведь и я мог бы так же сидеть сейчас, как фанат, глядящий на свою любимую актрису, как любовник, глядящий на свою возлюбленную, и не думать о маме и о том, что же с ней делать. Если вообще возможно помочь другому человеку.
Чангиз дождался, пока я допью чай; тревога моя слегка улеглась. Потом он взглянул на меня.
- Ну как?
- Что "ну как"?
Он, кряхтя, сполз с топчана с видом человека, который пытается идти, держа в руках пять футбольных мячей.
- Пошли, - сказал он, волоча меня в кухню.
- Послушай, Карим, - зашептал он. - Я должен сегодня уйти.
- Да?
- Да.
Он попытался придать важность своему пухлому лицу. Что бы он ни делал, доставляло мне радость. Дразнить его было одним из самых приятных развлечений в моей жизни.
- Ну и уходи, - сказал я. - Тебя же, вроде, никто не держит.
- Тсс. Я ухожу с моей подругой Шинко, - доверчиво сказал он. - Она хочет показать мне Тауэр. А ещё я прочитал о некоторых новых позах, ага. Весьма диковинных, когда женщина стоит на коленях. Мужчина сзади. Так что ты оставайся и отвлекай Джамилу.
- Отвлекать Джамилу? - я рассмеялся. - Пузырь, да ей плевать, здесь ты или нет. Ей все равно, где ты.
- Что?
- А чего ей волноваться-то, Чангиз?
- Ну ладно, ладно, - сказал он, отодвигаясь. - Я понял.
Я продолжал язвить.
- Зато Анвар волнуется, недавно о твоем здоровье спрашивал. - Страх и уныние немедленно отразились на лице Чангиза. Восхитительное зрелище! Нельзя сказать, чтоб это была его любимая тема для разговора. - Ну что, Чангиз, штанишки обмочил от страха?
- Этот говнюк, мой тесть, на целый день у меня эрекцию отобьет, сказал он. - Лучше уйду поскорей.
Но я удержал его за увечную руку и продолжал:
- Меня уже тошнит от него, вечно на тебя жалуется. Пора тебе что-то с ним делать.
- Этот гад думает, я ему слуга, что ли? Какой из меня торговец! Я в бизнесе ничего не смыслю, не мое это. Я человек умственного труда, не какой-нибудь необразованный иммигрант-замухрышка, который едет сюда, чтобы вкалывать день и ночь. Скажи ему, чтоб не забывал этого.
- Ладно, скажу. Но предупреждаю, Чангиз, он собирается написать твоему отцу и брату и рассказать, какая ты на самом деле ленивая, жирная задница. Я знаю что говорю, потому что он просил меня набрать письмо на компьютере.
Он схватил меня за руку. Лицо у него было взволнованное.
- Ради бога, только не это! Выкради это письма, если сможешь. Умоляю!
- Сделаю все, что в моих силах, Чангиз, я ведь тебя как брата люблю.
- Ага, и я тебя! - с чувством сказал он.
Стояла жара, я лежал на спине голый рядом с Джамилой. Все окна были открыты, и с улицы вливались в комнату выхлопы машин и ругань безработных. Джамила попросила трахнуть её, и я стал мазать ей между ног вазелином, руководствуясь инструкциями вроде "сильнее", "еще сильнее, пожалуйста" и "да, но ты все-таки не зубы чистишь, а любовью занимаешься". Я спросил, щекоча ей носом ухо:
- А Чангиз тебе совсем безразличен?
По-моему, мой вопрос её удивил.
- Чангиз? Он милый, правда, так симпатично хрюкает от удовольствия, когда читает, ходит и спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь поесть. Но меня вынудили стать его женой. Он мне тут не нужен. И я не вижу причины испытывать к нему какие-либо чувства.
- А что если он тебя любит, Джамила?
Она села и уставилась на меня. Потом выставила вперед руку и произнесла со страстью:
- Карим, в мире много людей, которым нужна забота и сочувствие, в этой расистской стране много угнетенных людей, таких, как наш народ, который каждый день подвергается оскорблениям. Вот их я жалею, а не мужа. Честно говоря, он иногда раздражает меня до безумия. Чем он живет - разве это жизнь? Жалкое зрелище!
Я покрывал её живот и грудь поцелуями, как она любит, покусывал и щипал, пытаясь отвлечь, но она все равно думала о Чангизе.
- Он вообще-то просто паразит, сексуально недоразвитый. Вот что я о нем думаю, уж если думаю.
- Сексуально недоразвитый? Он сейчас как раз пошел развиваться. К своей постоянной проститутке. Зовут её Шинко.
- Нет! Серьезно? Правда?
- Самая что ни на есть.
- Рассказывай, рассказывай!
И я рассказал о покровительствующем Чангизу святом по имени Гарольд Роббинс, о Шинко, о проблемах с выбором позы. В результате нам захотелось самим испробовать многочисленные позиции, этим же наверняка занимались и Чангиз с Шинко, пока мы здесь перемывали им косточки. Позже, когда мы лежали, обнявшись, она сказала:
- А ты-то как живешь, Карим? Ты какой-то грустный.
Мне и вправду было грустно. Как же было не грустить, когда мама день за днем не встает с кровати в чужом доме, совершенно раздавленная тем, что папа ушел к другой. Оправится ли она когда-нибудь? Она обладает такими великолепными качествами, моя мама, - обаянием, добротой, порядочностью, но оценит ли кто-нибудь эти достоинства, не причинит ли ей снова боль?
Потом Джамила спросила:
- Что ты теперь собираешься делать, Карим, ты ведь бросил колледж?
- Как бросил? Не бросил. Просто реже появляюсь на лекциях. Давай не будем об этом, а то у меня депрессия начнется. А ты что будешь делать в жизни?
Она вдохновенно заговорила:
- Я-то не бездельничаю, как может показаться с первого взгляда. Я серьезно готовлюсь. Только не знаю пока, к чему. Просто чувствую, что мне необходимо знать вещи, которые однажды мне очень пригодятся, чтобы понять, как устроен мир.
Мы снова любили друг друга, и, наверное, здорово утомились, потому что проснулся я часа через два, не раньше. Проснулся от холода. Джамила спала, накрыв ноги простыней. Как в тумане, сполз я с кровати, чтобы подобрать упавшее на пол покрывало, и случайно бросил взгляд в гостиную, где в темноте, глядя на меня со своего топчана, лежал Чангиз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18