А та ботинки в коробку засунула и будто над коробкой этой поколдовала. Смотрю: коробка уже по новой ленте едет. В склад, наверное.
Когда я на это смотрел, мне снова показалось, что я сижу в кино. Там тоже так быстро мелькает: гонятся, плывут, летят - то по земле, то на воде, то в небе. Час посидишь в кино, и чего только не насмотришься! И тут. Вот она, кожа. Дядя Емельян её ножом вырезывал. А тут - хлоп! - штамп стукнул - и подмётка готова. Не поверите, и минуты не прошло. Машина потарахтела - и подмётка к верху прибита. Полминуты прошло - и пара ботинок по ленте прокатилась и в коробке уже. Нет, не думал я, что из куска кожи можно за несколько минут сработать ботинки. И так не одну пару, а тысячи.
Идём мы обратно по цехам, а Емельян Петрович будто случайно очутился возле меня и шепчет:
- Видал?
- Видал!
- Нравится?
- Нравится. Только шпильки теперь и молоток на мусорку?
- Нет, зачем же. Без этого инструмента мастером не станешь. Всё равно как пишущая машинка. Она печатает, а в школе тебя всё равно пёрышком писать учат. Учат?
- Учат.
- Так, мил человек, и в нашем деле. Без азбуки сразу читать-писать не научишься. К машине надо голову хорошую иметь. Понятно?
КРАСНЫЕ ТУФЛИ
В тот день я понял, что значит ознакомление с профессией. Нас повели ещё в один цех, где не было никакой бегущей ленты. Здесь рабочие стояли у станков или просто сидели на табуретках, вроде бы они были холодными сапожниками. И, сидя на табуретке, они, совсем как дядя Емельян, зажимали ботинок в коленях. Только табуретки там были поудобнее - со спинками, - и окна в цеху совсем не были похожи на половинки окошка в подвале дяди Емельяна. Здесь окна были большие - они тянулись во всю стенку.
Когда мы пришли в этот странный цех, который оказался ремонтным, нам сказали, что каждый из нас может сшить по паре лёгких вывороток, или, точнее, тапочек. Это будет вроде бы плата за нашу работу на фабрике. По правде говоря, не много мы тогда на ней поработали и наработали. Но речь не о том. Разрешили - и ладно. Я спросил дядю Емельяна:
- А тридцать седьмой номер тапочек сшить можно?
- Можно. Только у тебя, мил человек, тридцать восьмой размер. Мал будет тебе тридцать седьмой.
Емельян Петрович - я забыл вам об этом рассказать - умел на глаз определить, какой номер ботинок нужен человеку. Это как правило. Но вы же знаете, что нет правила без исключения. Вот потому я и поспорил.
- Нет, тридцать седьмой.
А он говорит:
- Тридцать восьмой.
А я своё:
- Тридцать седьмой и тридцать седьмой!
Не люблю, когда туфли шлёпают. Побежишь, а они с ноги сваливаются. Это моя мама всегда старается покупать мне и шить всё на вырост. Надо же такое придумать. Что в этом хорошего? Ходишь, как в мешке всё равно, и туфли с ноги сваливаются. Ведь покупали мне в этом году, когда пустили Обувку, туфли номер 37 - значит, тридцать семь. И всё. Характер надо проявить и не сдаваться. Вот я и не сдался - настоял на своём.
- Ладно, - сказал дядя Емельян, - сейчас проштампуем тебе тридцать седьмой размер. Там видно будет.
Мы подошли к машине. И Емельян Петрович заложил в неё нож - только фигурный, вроде формочки, в которой печенье пекут. И на ноже этом - прямо на железе - выбита цифра "37".
Дядя Емельян заложил этот штамп в машину и сказал мне:
- Выбивай!
Я нажал рычаг, и, совсем как в дыроколе, что выбивает дырочки в бумаге, - раз! - и готова подмётка размера 37. Ещё раз - и вторая. А потом у другой машины я эту подмётку пришил к заготовке. Я только заготовку придерживал и педаль ногой прижимал, а машина сама шила и точно по краю. Вынул пришитую заготовку к подошве, вывернул, и всё. Готовы туфли.
Теперь поскорее на ноги надеть. Сбросил старые и тут же в новые влез. Тесноваты. Если стать на цыпочки и пятку чуть приподнять - ничего. Но тогда туфли шлёпают. Неинтересно. И задник раздавить можно. В тапочках он мягкий. Если же совсем туфли надеть - жмут. Тоже плохо.
Что делать?
Емельян Петрович уже от меня отошёл. Вот беда.
А наши ребята в цеху молотками постукивают. У них ведь раньше, до прихода на Обувку, не было такой подготовки, как у меня, в подвале у дяди Емельяна.
Им всё в диковинку. К машине их сразу не подпускают. У них шпильки из рук выскальзывают, молоток по ногтю стукает, дратва в щетину не вплетается. А стараются. Емельян Петрович сказал, что, если молотком стукать не научишься, к машине и подходить нечего.
Синий халат дяди Емельяна мелькает от табуретки к табуретке. Курсирует он по цеху и учит ребят. Ну, а мне делать уже нечего. Я туфли под мышку и к Жене Ежину подошёл, спрашиваю:
- Что сидишь без дела?
- Я не нанимался в сапожники. Дураков работа любит.
Жуёт хлеб с маслом и ухмыляется. Спрашивает меня:
- Что наработал?
- Тапочки-выворотки.
- Что ж не обулся? Твои на ноге каши просят.
- А эти новые тесны. Нужно же такое придумать - сшил на номер меньше.
- Вот здорово! - Женя так и расплылся.
Лицо его, и без того круглое, поперёк себя шире стало.
- Наработал! - Он смеялся, как смеются, когда получают большое удовольствие.
А мне в это время так грустно было, что и рассказать невозможно. "Тоже мне, - ругал я сам себя. - Нашёл на чём характер показывать. Вот и влип".
Как же мне хотелось надеть туфли, которые я сам сработал. Женя подмигнул мне и опять свою хрестоматию раскрыл - десятирублёвку показал:
- Видел?
- Да видел я её, видел! Что ты мне в глаза тычешь?
- Что это?
- "Что-что"! Десять рублей. Что я, десятирублёвки не видел?
- Видеть ты её видел. Только эта десятирублёвка - захочу - туфлями станет. И не такими, как твои. А красными. Вон там из красной кожи шьют. Видишь? Я возьму и куплю. И точно по ноге выберу. Гроши - они сила!..
Что говорить: грустный я вышел с фабрики. У многих ребят туфли на ногах поскрипывают, а я свои под мышкой несу. Старые мои правда дырявые. И большой палец виден, и под пяткой стёрлись.
Ругаю себя и думаю:
"Выходит, есть настойчивость, а есть и упрямство. Выходит, я сегодня не настойчивость проявил, а упрямство".
Женя рядом со мной топает. И вдруг кричит:
- Погоди!
Только это он не мне крикнул. Парень с нами поравнялся - совсем незнакомый, веснушчатый. Парень этот был, должно быть, из другой смены, а может быть, и совсем не из нашей школы. В руках он нёс красные выворотки. Честно скажу, таких красивых туфель я не видел.
Женя его за рукав:
- Продай туфли!
А тот:
- Ты руками не хватай. А то как хватану - не обрадуешься.
Женя книжку раскрыл и помахал десяткой перед его носом:
- А это видел?
- Ну, видел.
- Продай!
- Не продам.
- Чего жадничаешь? Мало десятки? Ещё подкину. По рукам?
- Сказал - не продам. Сам шил. Понимаешь? Матери покажу. Отстань.
- А почему не надел на ноги?
- Велики чуть. Шлёпают. Ничего, пока на комод поставлю - пусть все смотрят. А нога вырастет - надену.
Тут я вмешался в разговор:
- Какой номер твоих красных?
- Тридцать восемь.
- А у меня тридцать седьмой. На, примерь. Только видишь, мои коричневые.
Но парень тот за цветом не гнался. Он тут же примерил, а я тем временем надел его туфли. Надел и вижу - как раз.
- Ну как? - спрашиваю.
- Порядок, - говорит. - Если тебе хорошо, меняем.
- Давай!
- Ну, всё. Будь здоров!
И пошёл.
Я гляжу - нет Ежина. Смылся. Он и в классе не любил, когда кто-нибудь хорошо отвечает или там пятёрку схватит, а то ещё от учительницы какие-нибудь слова услышит, вроде бы "молодец" и всякое такое. Женька отворачивался тогда и смотрел в окно. Ох и не любил же он, когда у товарища удача или радость... Так и тут. Повезло сразу двум людям. Неприятно ему от этого стало. Ушёл. Ну и скатертью дорога!
ЕСЛИ СМОТРЕТЬ НАЛЕВО...
Пришлось-таки Жене Ежину поработать на Обувке. Нам ведь всем выдали постоянные пропуска - на таком красивом картоне, и две буквы по всему пропуску: У. Т. - уроки труда.
На Обувку мы ходили два раза в неделю. Я опять в паре с Женей. Что делать? Рост-то один. И потом он мой, как говорится, соученик. Хотя, честно говоря, я не хотел бы, чтобы Ежин был мне "со": сотоварищем, собратом и даже чтобы он назывался соучеником. Но тут, как говорится, против рожна не попрёшь.
Смешной был парень этот Женька. На Обувке стоял он с одним мальчиком на штампе. Только не подумайте, что они ногами на штампе стояли. Так только говорится. А они у штампа стояли. Один следил, как подаётся сырьё. Чтобы вы меня поняли, объясню: сырьё - это на Обувке кожа неразрезанная. На фабрике всё, что ещё не отделано, называлось "сырьё". Так вот: один из них - штамповщиков, значит, - следил за тем, как подаётся в машину сырьё, а другой, напарник то есть, нажимал рычаг - штамповал.
После первого урока по труду, на следующий день, Серафима Петровна спрашивает нас в классе, кто что делал на Обувке и понравилась ли новая работа. Доходит очередь до Жени.
- Ежин, а ты на какой работе?
- Штампую.
- Что штампуешь?
- Обрезки.
Ну, опять хохот в классе, опять Серафима Петровна сердится. Но я-то вижу: сама еле сдерживает смех. Спрашивает:
- Зачем же обрезки штамповать? Ты что-то путаешь.
- Ничего я не путаю. У нас возле штампа корзина. Я рычаг нажимаю и вижу, как в эту корзину обрезки падают. Потом подъезжает женщина с тележкой - эту корзину забирает, а пустую тут же ставит.
- Садись, Ежин, - говорит Серафима Петровна и вызывает его напарника. - А ты что делаешь на обувной фабрике?
- Подмётки штампую.
- С Ежиным в паре?
- С Ежиным.
- А он говорит, что штампует обрезки. Как же так? Вы же у одного штампа работаете?
- У одного. Только, Серафима Петровна, он не в ту сторону смотрит. Слева корзина с обрезками - это правда. А справа лента с подмётками. Только он туда не глядит. Он налево смотрит.
- Чего мне туда глядеть! - буркнул со своей парты Ежин.
А, что говорить: вскорости мама Ежина принесла справку, что Женя очень слабый и рекомендуется освободить его от уроков труда. Освободили. Как раз два месяца прошло, как мы стали ходить на Обувку. Нам разрешили ещё по паре обуви сшить для себя. Но мы решили сшить для первоклашек. Они, малыши эти, часто занятия пропускали, потому что разорвали свои ботинки, а новых не было. Что говорить - малышня. За ними ведь нужен глаз да глаз.
Когда мы шили туфли малышам, я снова встретился с веснушчатым парнем, который променял мне красные туфли. Парень этот оказался на Обувке. И Емельян Петрович сказал ему:
- Ты, Виктор, чего здесь? Мы, мил человек, морские сапоги не шьём. Сегодня идут выворотки номер тридцать. Ты из таких давно вырос.
- Ну и я тридцатый номер сошью, - ответил Виктор.
- Для кого? - спросил дядя Емельян.
- Да для тех же, что и эти ребята шьют. Можно?
- Шей - не робей! - Емельян Петрович положил ему ладонь на плечо и улыбнулся.
А я в тот же день с Виктором этим подружился. С Обувки мы уходили вместе, и он протянул мне выворотки:
- Будешь в школе малышам свои отдавать, отдай и мои. Ладно?
- Ладно. Давай дружить.
- Давай!
- Приходи к нам во двор, пойдём за бычками, - сказал я Виктору и дал адрес нашего дома.
- Ладно, - сказал Виктор. - Пойдём.
ЕЖИН ПРИШЕЛ ЖАЛОВАТЬСЯ
Илья Григорьевич Ежин пришёл к отцу жаловаться на меня. Такие, как он, начинают ябедничать с первого класса. Ох и лупцуют же их! А они всё равно ябедничают. Об Илье Григорьевиче Ежине я думаю, что в школе от ребят ему здорово доставалось. Конечно же, утверждать я не могу - меня тогда ещё на свете не было. Но думаю, что его лупили.
Так вот: дело было утром в воскресенье. Сидели мы всей семьёй за утренним завтраком. Разговариваем. А Муська молчит. Она вообще с детства неразговорчивая. Молчаливая. Длиннорукая и длинноногая. Мальчишки со двора называли её "глиста", а всё равно они её любили.
Муська рано научилась читать, и у неё целый день нос в книжке. Не оторвёшь. Потом старшим ребятам во дворе рассказывала, что прочитала. Поверьте, я не знал такой книжки, чтобы Муська её не читала. А сколько она знала стихотворений! Ходит по комнате, посмотрит в книжку, а потом закроет глаза и бормочет. Смотришь, наутро огромный стих наизусть выучила. Рассказы про пиратов Муська не очень любила, но всё равно читала. На мой день рождения она мне подарила книжку про пиратов. Денег у Муськи не было, так она выменяла эту книжку у одного мальчика на свою самую любимую девчачью. Я даже забыл, как она называется. Но Муська всегда с ней носилась... Уверен, что вы хотели бы иметь такую сестрёнку, как Муська.
Так вот: в то утро Муська молчит, читает. Она уже поела. А мы ещё завтракаем и разговоры разговариваем.
Мать говорит:
- Позавчера на рынке Ежиха (так у нас во дворе называли толстую и всегда растрёпанную жену Ежина) меняла мыло на сахар. За кусок мыла десять кусков сахара.
- То-то, - говорит отец, - Илья Григорьевич прогуливался вчера в порту и кусочками сахара в сумочке постукивал, как костяшками домино всё равно. Я и подумал, что это домино. Он по соляной пристани прогуливался и будто про себя напевал под нос: "Есть сахарок, есть сахарок, а мне бы соли мешок".
- Меняла, - сказала мать.
- Спекулянт, - поправил отец.
А я подумал: "Вор".
Только Муська ничего не говорила и, наверное, ничего не думала. У неё, как всегда, нос в книжке. И в это самое время в дверь постучали. Отец вышел в прихожую, и я услышал голос: кого бы вы думали? Ежина, Ильи Григорьевича. Как говорится, лёгок на помине. Только что о нём разговор был, а он тут как тут. Здорово получилось. Такое только в книжках бывает. А тут - в жизни.
Мать услышала голос Ежина и притихла. И я, как только понял, что речь идёт обо мне, встал потихоньку и пошёл к своей кровати. Моя кровать у самой двери стояла.
- Ты что? - тихо спросила мама.
- Ничего, - тоже тихо сказал я. - Носовой платок тут у меня. Сейчас поищу.
И соврал: не в платке дело. Мне хотелось услышать, что Ежин обо мне говорит. Но вместо этого я услышал, как кто-то за моей спиной плачет. Я быстро повернулся и увидел, что Муська, спрятав голову в книжку, всхлипывает, отчего вздрагивают её плечи, а косички, перекинувшись через голову, лежат на столе.
Мама обняла Муську за плечи:
- Доченька, Мусенька, что с тобой? Не надо такие страшные книжки читать.
Она всхлипывает и говорит:
- Это не от книжки.
- А от чего же? - спрашивает мама.
Молчит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21