С ними, если попадёшь в трудный путь, легче идти...
Солнце ещё не взошло, но малиновая луна уже поблёкла и бледной тенью висела высоко в небе, когда мы сталкивали в море просмолённую шаланду. Морской ветер обдувал лицо и солью пощипывал в ноздрях.
Мы - это дед Николай, отец, Виктор и я. Деда этого я как сейчас помню. Широкоплечий, большой, особенно когда наденет свою рыбацкую робу. Грудь нараспашку, только что рыжевато-седой бородой прикрыта. Ноги босые, узловатые, как корни дуба. А кожа на них точно кора на дереве. Лицо всё в морщинах, но в таких, что как бы украшают его, как прожилки на старом дубе. А в левом ухе у деда серебряная серьга. Она блестит, совсем как белёсый крючок на самолове. Вы-то, может быть, и не знаете, что на светлый крючок рыба всегда берёт куда лучше, чем на чёрный. Меня этому дед научил, когда первый раз дал в руки самолов. Но не подумайте, что это сложное приспособление. Штука совсем простая: крепкий шнур с грузилом внизу, а по всей длине светлые крючки. Дед больше всего ловит на такой самолов. Видели бы вы, как он его раскручивает, перед тем как забросить. Со свистом, как ковбой забрасывает лассо. Да, дед, конечно же, мог бы быть ковбоем. Вполне. Он крепкий, приземистый, и чувствуется, что нет в нём ни капли жира. Да и как ему быть, когда дед Николай всегда в работе. Старый, а хохотун, шутник, весельчак.
Дед Николай учил меня удить и во время учёбы иначе как рыбаком не называл. И, знаете, от этого как-то легче было всё понимать и делать как нужно. Не подумайте только, что дед с меня не спрашивал. Спрашивал, но как-то так, что ответ у меня всегда получался правильным. Вы знаете, что получать переэкзаменовки очень скучно. Начнут тебя спрашивать и переспрашивать, пока не запутаешься. А с дедом экзамен - одно удовольствие. Возвращаемся мы как-то с рыбалки домой, а дед, хитро так прищурясь, спрашивает:
- Дать тебе кнута?
- Что вы, деда, мне и так хватает. Во какие большие кнуты у меня.
- Ну, как хочешь. Я со всей доброй душой.
А сам радуется, и видно, что как-то так, про себя, смеётся, что я не забыл, что, по-нашему, по-рыбацкому, кнуты - это большие чёрные бычки.
Бычки ловятся лучше всего на массивах. Это большие искусственные камни из бетона. Каждый камень чуть ли не с одноэтажный дом. Массивы эти заготовили для волнолома, но война помешала постройке. Вот и лежат они на берегу. А мы с этих массивов ловим бычков и морских окуней. Сидим, свесив босые ноги, а пруты, то есть удилища, воткнуты в расщелины между массивами - они, пруты эти, сами поклонятся, когда рыба клюнет. Тогда не зевай - быстрый рывок и громкий всплеск, и бычок бьётся уже на шершавой поверхности массива.
Хорошо на массивах. Солнце ласкает, от мелкой зыби отсвечивают юркие зайчики: скачут по лицу и всё норовят в глаза прыгнуть - ослепить. Жмуришься. А дед спрашивает:
- Спишь?
- Не.
- Склянки побили? - Дед щёлкает по банке, где кружится пойманный бычок.
Эх, дед, дед! Опять подлавливает. Не скажет же: "Склянки пробили", а обязательно по-рыбацки: "Побили". Экзаменует. С подковыркой. А мне не страшно и даже приятно, что я не подлавливаюсь.
- Да, - говорю, - склянки пробили. От парохода "Пушкин" хорошо слышно. Ветром доносит. Восемь часов пробило с половиной.
Экзамены деда были для меня только удовольствием. А может быть, он догадывался, что я знаю, и потому спрашивал, чтобы меня обрадовать. Тем более что рыба ко мне не шла. Нипочём. Бывало, конечно, что дед мне крикнет:
- Подсекай, подсекай! Давай, рыбак, тащи!
Я тащил и, кроме пучка водорослей, ничего обычно не вытаскивал.
А дед смеялся. Смеялся громко, запрокинув голову, - одним словом, вовсю. И слёзы потом вытирал.
Мне не было обидно от его смеха. Ведь он с м е я л с я, а н е в ы с м е и в а л. Дед смеялся, когда ему было весело, и сердился, когда был чем-то недоволен. Если ему что-либо нравилось, так и говорил, не нравилось - тоже не скрывал. Он всегда белое называл белым, а чёрное чёрным. Я, как повзрослел, стал замечать, что не все люди так делают.
Сейчас дед вытер мокрые щёки и сказал:
- Обратно удить будем. Как палец почувствует дрожь, так подсекать надобно.
"Обратно" - это у деда означало "опять", "снова", "ещё раз". Такие у него чудные слова были.
Возвращались мы с уловом. Рыбу дед делил пополам, приговаривая:
- Это, рыбак, тебе, а это, рыбак, мне.
Я пробовал спорить:
- Так рыба-то вся ваша.
- Шутишь, - говорил дед. - Рыбаки - народ артельный. Дело такое моряцкое. Без дружбы и товарищества ко дну пойдёшь. Дружно - не грузно, а врозь - хоть брось. Понял?
Как не понять! Меня в нашем дворе удачливым рыбаком считали, в то время когда я ещё ни одной рыбины не подсек и не вытащил.
Но с помощью деда я выучился рыбачить. И рыба не стала от меня уплывать.
НА ШАЛАНДЕ
В ту ночь дед сидел на вёслах, и от лунного света лицо его казалось бронзовым, как памятник. Ветер играл его бородой и ворошил седые волосы на непокрытой голове. Дед грёб как-то особенно - размеренно и плавно. На вёслах он обычно молчал, а в тот раз прикрикнул на меня:
- Не свисти, рыбак, рыбу высвистишь всю. Понял?
Отец с кормы сказал одно только слово:
- Хорош!
Я виновато умолк. Щекам моим стало жарко, когда я представил, как из-за меня вытянут пустую сеть с копошащейся внизу парой крабов да пучками морской травы, - это было бы неблагодарно, жестоко. У деда ведь свои обычаи, свои поверья, свои приметы.
"И как это я вдруг засвистел? - думалось мне. - Обрадовался, что взяли в море, и забыл, как надо себя вести. Теперь - крышка, на катер не возьмут..."
- Ну, чего зазевался, давай махалку!
Окрик деда вывел меня из оцепенения. Рыбаку мечтать не полагается надо работать.
Теперь отец садится на вёсла, а дед и Витя берутся за сети.
Я бросаю махалку - небольшую палку с поплавком внизу и выцветшим от солнца и моря флажком наверху. Это чтобы знать, где заброшено начало сети.
Витя плюхает якорь, закрепляя на дне сеть. Отец гребёт дальше. Дед собирает складки сети, отбрасывая её из лодки в воду.
Какая она всё-таки тонкая и нежная. Не таким уж большим комком сеть лежит на дне лодки, а в море растянулась, пожалуй, на полкилометра.
Извилистой змейкой соскочила последняя складка. Я бросил вторую махалку, и опять тяжело плюхнулся якорь, окатив меня блестящими серебристыми брызгами.
- Настрой! - кричит мне дед.
Я подбавляю груза там, где сеть опустилась неглубоко, и повыше подвязываю мокрый канат, подтягиваю сетку в тех местах, где она села низко. А дед смотрит и вполголоса будто бормочет:
- По-рыбацки. Ще трошки... Молодец!
И как же радостно, когда дед хвалит! Он ведь скуп на слова, ой как скуп! А настройка сети - это, думаю, не проще, чем настройка скрипки. Дело тонкое, сложное, как деда говорит - рыбацко-моряцкое. Тут и ветер учесть надо и течение - многое, о чём здесь и не расскажешь. Тёплое море нагрето поверху солнцем, и рыба уходит на дно, где попрохладней. Тогда, настраивая сеть, не жалей грузила. А если поверху холодное течение идёт, подвязывай побольше поплавков. Во как!
Облака в небе как приклеенные - не двигаются. А море спокойное-спокойное - чёрное вдали и серебристо-золотое под луной. От всего этого так хорошо, что хочется петь. Но я боюсь, хотя знаю, что на море свистеть нельзя, а петь - пой в своё удовольствие.
И в это время запевает чуть слышно дед. Он поёт без слов, но так чудесно, что в мотиве его песни и шелест косяка скумбрии, и тихий шорох нежной зыби, и дыхание ветра, и чуть-чуть уловимое поскрипывание нашей шаланды. Я вспоминаю сказку, которую рассказал мне портной Птица. Как легко на душе, когда слышишь или сам поёшь хорошую песню. Как будто песня эта несёт тебя на крыльях. И ты летишь-летишь по-над морем с золотистой дорожкой, садишься на белое облако и снова летишь к самой луне и к звёздам. Они совсем близко.
Теперь я думаю только об одном: неужели кончится это счастье в золотистом просторе воды и неба, неужели никогда меня не возьмут сюда в утро тумана, когда воздух розовый, море синее, а небо на горизонте тёмно-вишнёвое.
Тишина.
Деда говорит:
- Вот оно, рыбак, как получается. Сегодня ты с нами рыбачишь махалки кидаешь точно и ловко, вроде бы всю жизнь только это и делал, что сеть на море настраивал. Молодец! Теперь тебе и поматросить не грех. Возьмёт тебя батька на большой корабль, раз ты уже шаландой крещённый.
- Возьмёт, - говорит отец.
Я смотрю на деда и думаю: "Опять помог мне деда". И делает он это доброе между прочим, и совсем не так, как некоторые, - сделают добра на грош, а кричат во всё горло: "Смотрите, какой я добрый".
На корме широко улыбается Виктор. Это он радуется за меня. А я бы расцеловал всех: и деда, и отца, и Витьку. Я бы пел, кричал во всё горло, танцевал бы, прыгал от радости...
Отец выгребает к берегу. Шаланде легче - груз сброшен в море, и отец гребёт веселее. Уключины курлычут, как журавли, и море причмокивает, обсасывая вёсла.
Теперь серебристо-золотая дорожка бежит от луны через горизонт к самой нашей шаланде. И мне кажется, что я плыву в сказочном царстве серебра и золота, в бездонной глубине спокойствия и счастья. Иногда кажется, что до берега рукой подать, а мы всё идём и идём.
Как же мне хорошо! Лучше и быть не может. Хочется, чтобы дороге этой не было конца, чтобы берег, тёмный и мрачный, не надвигался на нас своей массой.
И дед снова запевает. Я щиплю себя за руку, чтобы проверить, не сон ли это. Нет, не сон. Мне больно, и от этого делается ещё лучше.
Рыба выскакивает вдруг из воды, трепеща в воздухе, разбрасывая вокруг себя радужные брызги, и снова плюхается в море. Меня вдруг обдаёт острым и свежим запахом моря. Так пахнет оно здесь, у берегов нашего города, и далеко-далеко, возле Африки или у Коралловых островов.
Я на мгновение закрываю глаза и вижу себя под грот-мачтой фрегата. Я слышу свист ветра в ушах и звонкий голос капитана:
- Лево руля!
- Есть лево руля!
Скользит наша шаланда, чуть покачиваясь на волнах, и так же вот скользит боевой фрегат.
Я вижу тупоносые пушки, ядра, сложенные пирамидами, и бомбардиров в красных платках на голове. Только пираты повязывают эти красные косынки по-особому - не так, как наши женщины, а в обтяжку, с узлом на виске...
Деда обрывает песню и кричит:
- Суши вёсла! Рыбаки - в воду!
Мы с Витькой прыгаем через борт. Шаланда врезается в песок.
Мы берёмся за борта. Полной грудью глубокий вдох и один мощный выдох:
- Р-раз! Взяли! Ещё раз! Взяли!
Трижды звучит зычная дедовская команда - и шаланда на берегу.
Теперь снова спать крепко-крепко, как можно спать только у самого моря в насквозь пропахшем рыбой шалаше. Спать до тех пор, пока не прозвучит команда деда:
- Вставай, рыбаки, тянуть пора!..
Огромная шпагатная сеть - длинная и тяжёлая - тянется к берегу двумя змейками узкой верёвки. На верёвках шлеи - ремни, надеваемые через плечо.
Медленно отступая шаг за шагом, мы тянем волокушу. Дед подзадоривает нас:
- А ну, рыбаки, навались. Ра-а-зом!
Я чувствую, как набухают мускулы рук, как перекатываются под кожей, будто сливы. Скашиваю глаза на свои плечи и руки и радуюсь своей силе.
А передо мной тянет Виктор. У него на руках мускулы - не сливы, а яблоки. Он тёмно-коричневый; не беда, что узкоплечий и ничуть не выше меня ростом. Зато весь жилистый - вроде гладиаторов, каких я видел на картинке в учебнике истории.
"Ничего, и я буду таким! Только бы меня брали на работу - рыбацкую или моряцкую, всё равно..."
Сеть уже на берегу. В ней бьются рыбы, блестящие на солнце до боли в глазах. Вот высоко подпрыгнул бычок с широко раскрытым ртом. Кажется, что бычок этот выкрашен во все цвета моря. Он переливается золотым и зелёным, розовым и голубым, серебром чешуи и тёмной чернотой брюха. Бычок этот как море - всехцветный. Отец перехватил его на лету и уложил в трепещущий ряд рыб, которыми полна уже большая корзина.
Дед работает спокойно, размеренно, хмуря брови и не подавая виду, что он доволен хорошим уловом. Рыбы так много, что не хватает корзин, припасённых тут, у шалаша.
Дед быстро-быстро перебирает своими жилистыми руками скользких бычков, отделяя мелких от крупных.
Капельки, застрявшие в ячейках сети, кажутся драгоценными камнями.
- Деда, - говорю, - сеть вся в бриллиантах.
- А ты бриллианты видел?
- Не. Не видел. Я знаю - они блестят.
- Блестят. Это правда. И сеть блестит. А богатство не в этом блеске. Не всё то дорого, что блестит. Блеск от воды. А богатство в кошеле - рыба.
- Едут! - говорит отец.
Шурша колёсами по песку, подкатывает к морю телега с высокими ивовыми корзинами. По всей дуге, что высится над конём, надпись: "Красный рыбак". Пока дед с отцом грузят корзины, мы с Витей разжигаем костёр.
И вскоре, когда солнце уже засветило вовсю и даже стало чуть пригревать, затрещали сухие ветки под котелком, и у меня приятно защекотало в носу от запаха ухи.
Мы сидим вокруг костра и большими деревянными ложками хлебаем ароматное и вкуснющее варево. Костёр выстреливает искрами, волны плещутся о берег и словно шепчутся, шурша галькой.
- Отдавай сына в артель! - говорит отцу деда. - Справный он у тебя рыбак.
Отец вытирает усы и, повернувшись к набежавшей волне, моет ложку и передаёт её деду:
- Спасибо. Хороша уха!
- Так вот, - говорит дед, показывая на меня, - отдашь рыбака или как? Хороший хлопец, подходящий. Мы теперь не кажный за себя, а кажный за всех - артельно. Нам и снасть дают, и одежду - всё из кооперации. Забрасывай только сеточку и тяни. "Красный рыбак" сам торгует и кажному выделяет свои паи. Во как! Даёшь рыбака?
- Какой он рыбак - зелен! - Отец взял меня за руку. - Пошли!
Отец сам никогда на людях не хвалил меня и хвалить не разрешал другим.
В тот же день он дал мне рубль на стрижку с одеколоном и сказал:
- Как только представится случай, возьму тебя в море на катере. Шаланда не в счёт.
А случай, как говорится, не заставил себя ждать.
ЧАЙ И САХАР В МОРСКОЙ ВОДЕ
Итак, я отправился к парикмахеру Канаревскому, которого мы, мальчишки, называли "Канарейка". С виду он меньше всего походил на эту птичку. Канаревский был высокий, сутулый, с округлой спиной. И вообще в нём много было этой округлости: круглое лицо, круглая голова без волос, щёки красные и круглые, как спелое яблоко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21