Не обращая внимания на продолжающееся действо, он стал обсуждать с ними дела государства. Это не очень понравилось Августе, и царица наградила его нареканиями. Домициан со смехом отвечал ей, что состязания не требуют его вмешательства, а он тем часом поспособствует делам Империи.
Так продолжалось до второй половины дня. Публика стала томиться голодом и жаждой. Домициан обещал щедрое угощение, и теперь, доведя зрителей до крайнего голода, он с ироничной улыбкой глядел, как поглощаются предложенные яства. Их раздавали в больших и малых корзинах – сенаторам и всадникам, плебеям и провинциалам. Странников, прибывших издалека, чтобы увидеть пышные празднества, одаривали деньгами. Император тоже вкушал яства, весело разговаривая с приближенными и прекрасными женщинами, окружавшими его.
На нагретую солнцем арену высыпали карлики, потешавшие публику своим уродством. Мимы, лишенные собственных лиц, будто зеркала, отображали происходящее. Они копировали шутовство карликов, озабоченность распорядителей, надменность всадников, кокетство женщин. Один осмелился изобразить самого Германика, и эта смелая выходка была встречена всеобщим смехом. Домициан жестом подозвал этого мима, похожего на мумию, с блестящей круглой головой, и одарил кубком, из которого только что пил вино. Крутились и кувыркались на песке гимнасты.
Трапеза окончилась. Снова двинулась процессия музыкантов, состоявшая теперь из одних только белокурых юношей, за ними шли девушки в широких пурпурных строфиумах и осыпали горячий песок лепестками роз и лилий.
Наконец началось состязание атлетов. Некоторые женщины уходили, но большинство из них все же оставалось в цирке, и они с удовольствием смотрели на борцов, прыгунов, бегунов и метателей диска. Домициан не был столь строгим моралистом, как Август, поэтому разрешил женщинам присутствовать на атлетических соревнованиях. В особенности увлекали публику кулачные бойцы. Они наносили друг другу удары железными перчатками и то и дело срывали аплодисменты.
День медленно угасал, мерк свет. Над холмами столицы низко разливалась кровь Атона, и косматые пальмы купали в ней свои узкие ветви.
На тротуары и терракотовые стены домов ложилась резная тень. Цирк медленно погружался в сумрак. До заката оставался час. Похолодевшее небо глядело сквозь открытый верх цирка, и в нем дрожали звезды, похожие на заплаканные глаза. Наконец зажгли огни. Над подиумом и портиками, на ступенях амфитеатра появились чернокожие рабы с факелами в руках. Узкие набедренные повязки скрывали их наготу, а голову венчали высокие апексы.
Император вновь бросил белую материю, и она, затрепетав, как огромная ночная бабочка, легла на песок. Это послужило сигналом. Из темноты показались полосатые спины тигров, и вот они уже стоят на арене – тяжелые, ужасные в своей дикости и величии хищной смертельной красоты. Начиналась самая захватывающая часть зрелищ: травля и гладиаторские бои.
Юлия обвела взглядом амфитеатр. Весь день прошел незамеченным ею, она словно отсутствовала здесь. Порой рев трибун пугал ее и, очнувшись из забытья, она устремляла короткий взгляд на арену. Адонис время от времени прикасался к ней, поправляя прическу или складки ее паллы. Юлия таяла от прикосновений этих рук, от близости склоненного к ней лица, от дрожащей, как солнечные пятна на глади Тибра, улыбки эфеба, в которого она была так влюблена и в глубине душе почитала за божество. Она так боялась потерять Адониса!.. Но мысли ее при этом летели к другому! Там, на площади за стенами цирка, стоит ала в блестящих кирасах, и кони, мокрые от пота, пышут жаром.
Там, там Юлий Флавий!.. Ее Юлий – ее недуг, кара богов за цинизм и извращенные безумства юности.
Пять лет назад в Ариции, на их прекрасной вилле Гай Корнелий, ее супруг, принимал молодого воина, и тогда же загорелось ее сердце. Их любовь началась с одного только взгляда… О, как же она боялась! Как она так боялась, что останется горсткой пепла!.. Но Юлий отдал ей всего себя. На счастье или на погибель.
И Юлия до сих пор не может простить себе слез Адониса, когда он, в глубине гинекея, в ее тайных покоях, с мольбой пал к ее ногам. О, он уже тогда предчувствовал свою беду, этот четырнадцатилетний мальчик, отождествивший себя с ней!.. Она ласкала его, но думала только об Юлие во тьме комнаты, где в глубоких нишах горели светильники, и ночной ветер надувал белые занавеси…
Тигр был повержен. Публика почуяла кровь, и трибуны взволновались. Боец с разорванным плечом попирал убитого хищника…
Юлия повернулась к своему вольноотпущенному. Брови ее, подчеркнутые антимонием, изогнулись, лицо, бархатистое под слоем притираний, почти сливалось с темнотой, но глаза пылали. Казалось, она летит сквозь свет, воздух и время в неизъяснимой пустоте латинского неба. Кровавый цветок страсти цвел в ней, и она запуталась в его лепестках… Свободная стола Юлии шевельнулась. Она стиснула плечо юноши, и на него дохнуло ужасом. Ее тонкие, унизанные кольцами пальцы были цепки, как крючья палачей!.. Адонис склонился к ней и словно крыльями покрыл ее тело своими широкими рукавами просторного сирийского одеяния… Они целовались. Юлия искала, пила и вновь искала губы. Его язык проникал внутрь, меж ровными рядами зубов, в тепло и влагу мягкого женского рта, касался нёба, и это вызывало в ней легкую щекотку, переходящую в ожоги желания…
Еще несколько тигров было убито, прежде чем на арену выпустили еще более многочисленную группу зверей. С противоположной стороны вышли хорошо вооруженные бойцы. Медленно двинулись они на середину арены. Тигры с шумом втянули воздух и почуяли запах свежей крови. Цирк огласился наводящим ужас рыком. Звери громадными прыжками стали приближаться к бойцам. На них метнули сеть. Зрители бесновались. Кровожадная агония толпы волной докатилась до подиума. Со всех ступеней амфитеатра, верхних и нижних, полились крики и призывы к убийству. После каждого удачного выпада бойца цирк рукоплескал, если же тигру удавалось ранить человека, публика разражалась ругательствами и хохотом, называя несчастного ублюдком и блудницей…
По всему цирку пылали огни. Юлия в волнении, подхваченная шквалом неистовства, то устремляла взгляд вниз, на залитый кровью песок арены, и тогда отблески факелов алыми пятнами ложились на ее профиль, и драгоценности сверкали бесчисленными гранями; то резко оборачивалась к Адонису, и он видел, как трепещут ее узкие ноздри и неистово сверкают глаза. Вид крови ее возбуждал. Наследственность кипела в ней, связав эротику и кровь, слив воедино в прекрасной, честолюбивой, властной, порочной Юлии тягу к красоте, сексуальным фантазиям и преступлениям всякого рода…
Уже более десятка хищников лежало на песке. Залитые кровью тигры издавали вопли агонии и боли, похожие на человеческие. Оставшиеся звери убежали, напуганные людским ревом… И это было только начало. На арене бесконечной чередой гибли львы, леопарды, собаки… Особый восторг публики вызвали слоны, появившиеся под рев труб… Распорядители то и дело засыпали бурые пятна свежим песком. Факелы начали чадить, и черный дым поднимался к эллипсу звездного неба. Избиение животных окончилось к первому часу третьей стражи.
Вновь двинулось шествие музыкантов. Выпорхнули танцовщицы в развевающихся одеждах. Подвижные и легкие, они, становясь на цыпочки, изящно вытягивали ноги и заставляли свои тела соблазнительно изгибаться. Откуда-то сверху невидимые во тьме рабы бросали им охапки цветов. Музыкальные звуки заглушали стоны раненых зверей в недрах цирка, и зрители, подогретые вином, которым их угощал император, веселились. Цветочный дождь не прекращался.
Наконец вышли гладиаторы. Это были невольники из Ливии, Мезии и Финикии. Широкоплечие фракийцы гордо взирали на скаты амфитеатра, озаренные дрожащими факелами. Стройные жители Парфянского царства были подобны молодым иранским скакунам, нервно трепещущим при приближении наездника. Показались могучие женщины с узкими талиями и сильными мускулами плеч и рук. Их отдавали ланистам еще девочками, и они, подобно весталкам, давали обет целомудрия, посвящая себя битвам. На лицах некоторых дев виднелись шрамы, придававшие им странную притягательность, они возбуждали извращенное влечение, наводили на мысль об экзекуции и наслаждении унижением.
Двадцать мужчин и двадцать женщин неподвижно стояли на арене. По знаку распорядителя они сорвали синие хламиды, скрепленные металлическими булавками с рубинами в золотой оправе. Их тела были натерты маслом, по гладкой коже скользили матовые блики. К широким поясам были пристегнуты короткие и длинные мечи, ремни круглых щитов охватывали руку. Голову каждого гладиатора венчал шлем с высоким султаном, железные поножи облегали голени. Короткие юбки из леопардовых шкур прикрывали бедра для того только, чтобы придать бойцам наиболее дикий вид. Меж полных обнаженных грудей женщин лежали черные амулеты.
Звуки медных рогов и барабанная дробь призвали гладиаторов из императорского училища, и они вышли последними в пышном придворном наряде. Это были неукротимые скифы из причерноморских степей. Вид последних четырех гладиаторов внушал трепет.
В последний раз поднялся Домициан и бросил на арену белую материю. Главный распорядитель возвестил бои без пощады. Трибуны взревели. Гладиаторы повернулись и слились с темнотой. В освещенном круге арены осталось двое бойцов. Они медленно двинулись по кругу, будто исполняя ритуальный танец. И вдруг, со звоном выхватив мечи, сшиблись!
Адонис не хотел видеть этого, вся его нежная душа противилась подобным зверствам. Эфеб припал к ногам своей госпожи и коснулся, щекой загнутых носков белых сандалий, изукрашенных мелкими аметистами, умоляя ее покинуть цирк. Юлия в ответ со смехом подняла края своей одежды и велела ему развязать ленты сандалий. Он покорно, едва не плача, распустил банты и чуткими пальцами заскользил по коже ее ног, в то время, как на арене звенели мечи и раздавались первые вскрики боли.
Юлия была в сильном возбуждении. Она притянула голову юноши к себе, и губы его коснулись шелковистой кожи ее бедра…
– Уйдем, Юлия, умоляю тебя! Разве есть прелесть в избиении человека человеком? Зачем это? Для чего? Уйдем!
Она раздраженно дернула плечом:
– Люди, Адонис? Ты заблуждаешься! Это рабы.
Эфеб закусил губу, но не стал возражать.
«Я тоже раб», – лишь подумал он в тоске, охватившей его…
Снова полилась кровь. На этот раз самые свирепые хищники убивали себе подобных, и это казалось кощунством. После того, как прислужники-эфиопы протащили по песку труп гладиатора, убитого в первом поединке, публика ничего не почувствовала. Ей нужна была еще кровь. Лишь только Адонис беззвучно оплакивал несчастного финикийца, и Юлия, забавляясь, смахивала мизинцем слезы с его бледного лица. Бои продолжались.
Внезапно на подиуме возникло движение. Вскочили жрецы в одеяниях, подобных императорскому. Придерживая складки тоги и изогнув стан, они о чем-то в возбуждении разговаривали с императором. Юных принцепсов Веспасиана и Домициана окружили женщины гинекея и повели к Августе, которая в волнении забарабанила пальцами по столику с напитками. Красивый дородный прокуратор и курульный эдил, оставшиеся у ложа Германика, инстинктивно коснулись рукояток мечей. Только мальчик в пышном наряде погруженного в негу Востока спокойно стоял у ног императора, забавляясь своими браслетами, и с циничной улыбкой смотрел на происходящее.
Император стал подобен сфинксу. Его белое, как известь, лицо и налитый кровью затылок свидетельствовали о том, что этот жестокий и мстительный человек в бешенстве. Наконец он жестом отстранил жрецов. На подиуме, в портиках, даже на нижних ступенях услышали, как он приказал замолчать всем этим «гадалкам» и «халдеям». К подиуму приволокли вопящего человека, какого-то ремесленника в простой тунике. Домициану донесли, будто бы плебей этот сказал, что «гладиатор-франк не уступит противнику, а уступит распорядителю игр».
Напрасно несчастный уверял, что ничего подобного не говорил. Что он, бедный горшечник, отец многочисленного семейства, которое без него погибнет… Цирк волновался. Многие на верхних трибунах, ничего не разобрав в дрожащем полумраке, громко кричали и выставляли сжатые кулаки. Домициан в бешенстве с пеной у рта, вскочил и разразился руганью. Многие зрители, большей частью из плебса, ответили ему тем же. Ослепленный яростью, Домициан приказал усмирить публику ударами палок, а ремесленника «вытащить на арену и бросить собакам, выставив надпись: «Щитоносец – за дерзкий язык».
Человек отбивался изо всех сил, но его держали так крепко, что трещала его шерстяная туника. Ход Игр был нарушен, публика, еще не до конца разобравшись в происходящем, поначалу безмолвствовала. Но когда приговор был приведен в исполнение, цирк взорвался криками негодования!.. Домициан за четырнадцать лет правления снискал всеобщую ненависть. Народ знал его жестокость. В амфитеатре вспыхнули беспорядки. Удары палок распорядителей сыпались на головы плебеев, а те отвечали ударами кулаков. Консульские ложи и портики над подиумом стали пустеть. Женщины в безумном страхе покидали цирк и в спешке забирались в носилки, ожидавшие на площади. Прибежали преторианцы и плотным кольцом окружили группу императора, где, как языки пламени, полоскали пурпурные тоги жрецов…
– Идем, госпожа! – умолял Адонис, хватая Юлию за руки. – Здесь нельзя больше оставаться. Мы погибнем!
Патрицианка, задетая за живое, отвечала юноше:
– Ты боишься черни, мой Адонис? На что ж тогда скажи, преторианцы? На что конница там, на площади?
Но он все твердил:
– Юлия! Нужно уйти отсюда!
Некоторые люди стали спрыгивать на арену, в порыве безумства за ними последовала толпа. Преторианцы с трудом сдерживали эту лавину, пытаясь остановить людей, ударами мечей плашмя… Личная охрана императора расчищала проход к воротам, но вскоре группа Домициана, Августы, девушек, сановников, консулов, рабов в дорогих нарядах была затоплена шумящей толпой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16