Его шелковистые локоны разметались по затоптанному тротуару, и отвратительные ноги не щадили их. Туника юноши была в кровавых пятнах, и Юлия не могла понять: его это кровь или чужая.
– О, нет! О, нет! Только не это! Адонис, любимый, открой глаза, посмотри на меня!.. О, нет! Умер!..
И она не знала, к кому сейчас относится этот крик отчаяния – к Адонису ли, лежавшему перед ней, или к блестящему Юлию, обласканному императором…
Юлия рыдала. Она спрыгнула с повозки, приподняла дрожащими руками голову возлюбленного и стала покрывать поцелуями его перепачканный лоб, щеки, закрытые глаза.
– Мой Адонис, – с любовью шептала она. – Ты был цветком, который я сорвала… Но это в прошлом! Ты стал львом и покинул эти края.
В отчаянии она смотрела в лицо прекрасного эфеба, странно изменившееся, спокойное и значительное…
Предрассветные жидкие сумерки, фиолетовые и страшные, как проказа, поползли по городу. Ядовитая зелень охватывала полнеба, над Ватиканским холмом занималось золотое сияние, дым пожарищ поднимался вверх и тяжело уходил к Пинцию. Глубокая тишина, наступившая в душе Юлии, не нарушалась ничем: ни резней, продолжавшейся вокруг, ни топотом преторианцев, бегущих от Широкой улицы с копьями наперевес, ни звоном оружия, ни криками умирающих – ничем.
Кто-то поднял ее на руки и, тяжело ступая, понес прочь от страшного места. Концы ее палы волочились по земле. И это было последнее, что запомнила Юлия.
ГЛАВА 10
– Ты лжешь, раб! – Августа вскочила. – Я велю казнить тебя, как разбойника.
Невольник стоял ни жив ни мертв, и только кланялся госпоже.
– Ты украсишь собою Соляную дорогу, бестия!
Царица швырнула в раба кубок, но промахнулась и разозлилась еще больше.
– Возьми себя в руки, царица. Этот несчастный дурак ни в чем не виноват, – сказала Гельведия.
– Я брошу его в Тибр! В яму со львами!
– Я бы охотно поддержала тебя, если бы это изменило ход событий. Случившегося не изменишь, царица!
Голос Гельведии был тверд. Она сделала незаметный знак рабу, и тот заспешил к выходу. Честолюбивая матрона смотрела в глаза царице, и взгляд этот был для нее ясен, как день. Кровь отхлынула от лица Августы, щека задергалась, и она коснулась кожи ледяными пальцами. Как дух, беззвучно заскользила царица к своей доверенной подруге:
– Ты знаешь это наверняка?
– Я видела его мертвое тело… Я явилась к тебе с вестью, но невольник опередил меня. Об этом уже говорят во дворце, и твой супруг скорбит об утрате.
Зрачки Августы расширились, она злобно зашипела в лицо матроне:
– Никогда не говори мне об этом человеке, слышишь! Мне ненавистно даже упоминание о нем. Все, к чему он прикасается – вянет и гибнет. Юлий должен был отправиться к гельветам, – но Домициан удержал его. Из одной только трусости… Сейчас Юлий находился бы в провинции, вдали от безумного города и был бы жив!
В сильном волнении прошла Августа по зале, сбивая изящные стулья, случайно преграждавшие ей путь, ударяясь бедрами о подставки с дорогими вазами и бюстами из белого мрамора… Она словно ослепла, еще не осознав в полной мере постигшего ее горя…
– Гельведия, ты говоришь, что видела его… Как он умер?
– Он убит лучником, царица. Стрела попала в голову. От такого же выстрела пала и его лошадь.
– Куда именно вошла стрела?
– В глаз.
Августа вскрикнула. Неведомая сила сдавила ее горло. Только вчера она смотрела в янтарно-зеленые глаза Юлия, в эти глаза, которые сводили ее с ума. И она была рада безумию… Влажные, холодные глаза, глубокие, как Тибр в бесконечных отраженных берегах… Вчера он был рядом и одновременно далеко. Он отверг ее, и она, униженная, просила милости богов для него!.. Она обречена любить глаза дракона. И обречена из-за этого страдать.
– В глаз, – медленно повторила Августа и повернулась к Гельведии. – Ты хочешь сказать, что стрела не пощадила это прекрасное лицо? Что нашелся кто-то, кто поднял руку на божественного Юлия?
– Божественный?.. Царица, опомнись! – Гельведия бросилась перед ней и обняла ее колени. – Как можешь ты говорить такое? Молодой воин был смертным, а ты равняешь его с богами, с Цезарем!
– Он превзошел бы Цезаря, доведись ему стать императором!
Августа нетерпеливо освободилась из объятий матроны.
– Умер, – с безнадежностью сказала она. Издалека донеслось рычание львов. Визг цистр прокатывался по залам. Августа слышала звон оружия и ржанье коней за стенами дворца, в обезображенных садах. Палатинский склон еще кое-где дымился, изумрудный рассвет выявлял разрушения и последствия ночного кровопролития. Еще дрожали огни там, во впадинах между холмами, и звезды гасли в зеленом бескрайнем куполе, в прохладном воздухе, принесенном с севера. Часть дворца Цезарей пострадала. Даже здесь, в гинекее, ощущался запах пожарища.
Августа вышла в крытую галерею, здесь на колоннах лежал бисер росы, каменные плиты были усыпаны цветочными лепестками, благоухали розы. Ночные фиалки, еще не совсем закрывшиеся, истекали сочным, дурманным ароматом, вызывающим грезы и желания, пьянящим мозг и душу…
Августа обняла себя за плечи и поежилась.
С грустью смотрела она на латинские кварталы, выступающие из сумерек. Порыв ветра откинул со лба этой обуреваемой страстями царицы мелкие завитые локоны… Пронеслись какие-то птицы, их острые филигранные тени чиркнули по перилам и скульптурным композициям. Уже кое-где лежали озябшие солнечные пятна и геометрические фигуры, иссеченные тенями построившихся центурий. Запах пожарища смешивался с цветочными ароматами, и это было невыносимо для нервной, вконец опустошенной царицы.
– Юлий умер… Разве это может быть правдой? Разве сердце льва может перестать биться? – Августа крепче вцепилась в свои плечи, так что пальцы ее побелели. – Я бы предпочла, чтобы погибла армия, но Юлий продолжал жить!
– Он не согласился бы на это, – проговорила Гельведия.
– Знаю, – отвечала царица, и вдруг рассмеялась, грубо и резко.
Гельведия встала перед ней, загораживая панораму Рима. Она увидела, что на самом деле смеялся только рот, глаза царицы оставались злыми.
– «Видишь, каков я и сам: и красив, и величествен видом…» – процитировала Августа строчку из стихотворения супруга. – Домициан! Домициан! Что сделал ты со мной! Одной рукой давал, другой все отнял. Помнишь Домицию Лепизу, Гельведия? Молодую женщину, что была замужем за Элием Ламией?.. О как давно это было: вероломство Домициана, казнь несчастного Элия, и вот Домиция – прекрасная царица Августа!.. Годы роскоши и пустоты… И вот теперь он отнимает Юлия!
Гельведия провела ладонью по волосам Августы и сказала с ласковой улыбкой:
– Идем. Я провожу тебя в покои. Мы все слишком устали. Нужно спать.
Царица молчала. Глубокая печаль струилась из ее глаз. Вдруг она сказала иным, повелительным тоном:
– Позови ко мне Стефана. Пусть тайно проведут его в отдаленную кубикулу. Будь осторожна, Гельведия!.. Домициан жил в страхе. Что ж, бояться ему осталось недолго.
Когда матрона удалилась, Августа провела ладонями по лицу и устремила взор свой в даль.
– Юлий, – сказала она. – Я отмщу за тебя. Ты – мой. Пусть ты и отверг меня. Что с того? Разве это помешало бы мне любить тебя?.. О, нет! Я люблю тебя, мой Юлий. Люблю сейчас, когда ты держишь путь в подземное царство, люблю сильнее, чем прежде.
Потянулись тяжелые страшные дни. Вечный город, столица мира, жаждал света, но получал кровавые сполохи неба, все того же латинского неба, глубокого и ошеломляющего, утратившего синеву. Мятеж был подавлен. Домициан, мстя римскому народу, запретил совершать над убитыми обряд погребения. Трупы бросали в Тибр, который стал багровым в унисон с отраженными небесами и теперь стонал, перекатывая свой страшный груз и неся его к морю.
Солдаты были щедро вознаграждены. Император устраивал шумные и роскошные пиры, которые перерастали в оргии. Облик ненавистного Домициана блистал над Римом в праздничных ярких шествиях со жрецами и танцовщицами, что обнажали грудь и вызывающе покачивали бедрами. Всадники, гордые и наглые, с боевыми копьями и в тогах с пурпурной каймой, сопровождали священную колесницу и носилки, где среди изваяний богов возвышалась золотая статуя Германика. Все приближенные императора предавались безудержному, показному веселью. Рим не смел негодовать. Граждане, подавленные и угнетенные, в молчании перемещались по улицам и, подобрав одежды, разбегались от торжественных процессий и легионеров, двигающихся маршем под звуки рогов и барабанов, в сверкании золота и серебра, которым римляне завидовали.
Юлия, наконец, смогла подняться со своего ложа, где несколько дней провела в странном забытьи, как бы повисая среди яркого света между миром грез и действительностью, простой и ненужной, как разорванная цикла. Она прошла по разоренному дому, молчаливая и обнаженная, не осознавая своей наготы. Небо заглядывало во все окна и круглые отверстия в потолке – вечернее небо цвета вина, усталое и отрешенное, протянувшееся полосами в белой ледяной бездне, где никогда ничего не было. Рабы падали ниц, увидев госпожу, пораженные ее наготой и печальным видом. Лицо ее сделалось бледнее, а щеки запали, отчего выразительные янтарные глаза казались больше. Она стала тоньше и как будто выше ростом, черные ее волосы резко контрастировали с белой кожей.
Юлия остановилась в атрии, где в тот роковой вечер слушала песни Масселины и ласкала Адониса под вой и грохот бури, и куда, как вестник смерти, явился прекрасный Юлий. Она еще утверждала, что здесь безопасно… Безопасность! Всего лишь пустое слово, заблуждение относительно реального мира, истинной его опасности.
Юлия обвела взглядом атрий, откуда была вынесена изломанная мебель, пустынный и огромный, с оскверненными фресками и золотой пылью, кружащейся в розовом воздухе. У расколотого жертвенника изрубленная мечами Афина все так же глядела на свое отражение, но пол бассейна искривлялся, приобретая неправильные формы и выявляя мозаичный узор сквозь призму замутненной воды. Увядший лотос лежал на краю бассейна, раскрыв вялые лепестки…
– Позвать ко мне сторожа зверинца! – крикнула Юлия в гулкое пространство атрия. Чернокожий невольник упал на колени и не поднимал глаз, пока рабыни не облекли госпожу в белые складчатые одежды.
– Мне сказали, это ты спас меня и вернул в дом. Так ли это? Я от тебя хочу услышать. Расскажи!
Она пытливо глядела на псилла с кожей, черной, как ночь, и ослепительно белыми зубами. Он молитвенно сложил ладони. Драгоценные украшения на рукояти его ножа вспыхнули и погасли.
– Девушка прибежала и сообщила нам, что тебя постигло несчастье, госпожа. Я отправился за тобой вот с этим ножом, лезвие которого натерто специальным снадобьем, лишающим жизни. Псиллы умеют не только исцелять от укуса змеи, но и убивать. А в Риме слишком много змей!
– Далее.
– Я искал тебя долго. Нашел и унес с собой. Ты легкая, госпожа, и тебя было нетрудно нести.
– Скажи, раб, видел ли ты Адониса и знаешь ли, что с ним?
Невольник покачал головой и печально отвечал:
– Госпожа, я видел человека, над которым ты плакала и стонала. Он был весь в крови, и я узнал Адониса. Я унес тебя, госпожа, и после этого я не видел его и не говорил с ним.
Глаза Юлии наполнились слезами, и чтобы скрыть их, она прошла по периметру бассейна, не отрывая взгляда от мертвого лотоса, который держала на ладони. Вдруг она обернулась к стоявшему на коленях невольнику, который сверкал белками и пристально глядел на нее.
– Встань, раб, – сказала она, и поскольку он не решался, Юлия подбодрила его улыбкой.
Они смотрели друг на друга: дюжий чернокожий мужчина и женщина, легкая, как облако над горизонтом, и такая же одинокая. Воспоминание вернуло ей сладостную картину, она видела не раба в бедной тоге, а пылкого и гордого Юлия в золотом халькохитоне и высоком шлеме с султаном. Они стояли друг против друга, разделенные гладью бассейна, их отражения уходили вглубь, и дрожали факелы…
– Ты спас меня, раб, – сказала Юлия. – Благодарю тебя. С этой минуты ты свободен, твоя жизнь в твоих руках. Владей этим сокровищем! Да благословят тебя боги! На, держи!
Юлия сняла с руки широкий золотой браслет, усыпанный алмазами, и кинула бывшему рабу. Он ловко поймал его на лету, счастливо рассмеялся и поцеловал подарок.
В глубокой задумчивости ходила Юлия по дому, повсюду замечая слезы разорения, которые, как ни старались, не могли скрыть рабы, по дому, который несколько дней назад она покидала навсегда…
Это было затянувшееся, болезненное прощание, отнявшее так много сил, что теперь она изнемогала под бременем тишины, оставшейся с ней навечно. Что-то будто надломилось внутри нее, она страдала молча, чувственность угасла… Порой ей хотелось услышать переливы псалтериума и, забывшись, она звала маленькую Масселину, чей голос навсегда отзвенел в ее гинекее… Пугаясь непрошенного напоминания, Юлия криком прогоняла рабынь и опускалась на ложе, вслушиваясь в стук своего сердца…
В ярких грезах Юлия видела зеленую, белую, золотую Арицию, ее алмазные виллы в цвету, террасы и портики, мраморные обелиски и рогатые колонны, одевавшиеся по ночам в лунное сияние, ее черные храмы с широкими лестницами, по которым поднимались счастливые жрецы в праздничных одеяниях, с цветами в руках… И изящный Адонис улыбался ей… Юлий в сверкающем панцире и пурпурной хламиде смотрел на нее с семи холмов. Светлая борода окаймляла его узкое суровое лицо, озаренное печальным светом глаз, зеленых, отрешенных, исполненных мудрости и любви…
Когда Рим поглощала пасть мрака, Юлия выходила в сад и бродила там по песчаным дорожкам, едва видным, как сброшенные пояса женщин. Однажды к ней подошел садовник и спросил, что она ищет здесь в темноте, в полуночный час.
– Свое прошлое, – ответила Юлия, и он стал сопровождать ее с красным фонарем в руке, поднимая его высоко над головой.
– Все мертвы: Юлий, Адонис, крошка Масселина, Юлия Цельз… Все, все умерли! – в изнеможении проговорила она.
И чтобы утешить ее, раб сказал:
– Не печалься, госпожа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16