erlit душевые кабины официальный сайт
Но и тогда, может, потайной подводный туннель в другое озеро, подземное, неведомое людям. Алистер отколупывает ногтем пятно, зажигает сигарету и быстро выкуривает, глазея через окно на прохожих, из ноздрей восходят тонкие струйки серого дыма, мягко ударяются в стекло, плывут и рассеиваются. Чуть повернувшись, он роняет бычок из открытого окна.
Останавливается мимоидущий индивид. На нем тоже тренировочный костюм и бейсболка, тренировочные штаны, под расстегнутой кофтой - футболка с драконом, у Алистера же на футболке реклама «Карлсберга», Алистер всматривается прохожему в лицо, в глаза под козырьком бейсболки, недвижные темные щели, в скомканное лицо под ними, плотно сжатые губы, и это лицо в свою очередь изучает его, они неулыбчиво кивают друг другу быстрым, чуть заметным кивком, словно коротко боднули воздух, совсем не похоже на знакомство, но в этом кратком, зеркально повторенном кивке - мгновенное, глубокое узнавание, безмолвное признание: у них двоих есть нечто общее, в самом мозгу костей. Возможно, намек, что каждый из них понимает жизнь другого и целиком принимает непостижимые свойства этой жизни, их собственные свойства.
Индивид удаляется. Цыркнув жидкой слюной сквозь зубы, заворачивает в пивнушку. Алистер вновь поворачивается к лобовому стеклу, застегивает кофту до подбородка. Ему на колени через открытое окно шлепается горячий пластиковый пакет.
– А вот и я, братан. Держи.
Даррен влезает в машину.
– Все нормально?
– Все путем, угу.
– Мож, поедем к озеру? Устроим себе пикник у озера, типа. Может, и чудовище твое дребаное увидим.
Даррен заводит машину и вливается в поток.
– Чё ты мне взял?
– Картошки. Ты больше ничего не просил ведь?
– А булочки?
– Не было. Они сказали, все продали.
– У-у. А я-то хотел сделать бутер с картошкой.
– Не скули. Я те взял еще банку шенди [13], какого черта те еще надо?
Они едут обратно через городок с его невысокими домами и ставят машину у ближайшего края озера, на размеченных местах для стоянки. Озеро темное, как расплавленный свинец, и плоское до горизонта, по бокам - горы, на горах - темные пучки деревьев и белые точки коттеджей, и точки поменьше - пасущиеся овцы. На озере качаются лодки; кое-где серфингисты держатся за полуутопленные доски, чают движения воздуха. И тишина, если не считать ропота и кряка уток, только волночки ритмично шлепают о берег.
Салон наполняется запахом застоялого уксуса. Герои жуют, с хлюпаньем тянут из банок и молчат. Даррен пожирает свою порцию, выкидывает бумагу в окно и лоснящимися руками заводит машину.
– Чё ты?
– Ехать пора. Не могу же я ждать, пока ты закончишь обедать.
– Но у мя еще куча еды осталась.
– Не повезло, бля. На ходу доешь, значит.
Алистер запихивает в рот еще горсть картошки, комкает бумагу с остатками еды и, когда машина начинает двигаться параллельно краю озера, вышвыривает сверток на мелководье. Бумага развертывается на поверхности воды, ломтики картошки сыплются, тонут, словно маленькие желтые субмарины. Слетаются утки.
– Рыбу кормишь, братан? Хороший мальчик.
Даррен поворачивает машину прочь от воды. Сиг медленно поднимается с придонного ила, смывая вековую слизь с плавников и чешуи, поворачивается, щеголяя своей непохожестью, устремляется к новой еде. Одинокая рыба, которой дано неповторимое обиталище на лике земли, подымается, луноглазая, беззвучно разевая рот, из черноты в пестрящую тень, потом - в светло-зеленую муть, потом…
Даррен бьет Алистера кулаком по ноге.
– Ой!
– Проснись, Алли. Не отвлекайся. Ты у нас за штурмана.
Алистер наклоняется за атласом дорог. И старый окунь, в боевых шрамах, в спинном плавнике кто-то выкусил кусок в форме полумесяца, на глазу бельмо - уловил новый запах в озере, выкопал в памяти тот же самый запах на маленьких человеческих ручках, давным-давно эти ручонки его схватили, сжали, вытащили в сияющий, безвоздушный мир, где нечем дышать, где свет ослепляет, а теперь старый окунь, пахан всего озера, отворачивается от этого запаха, и память ползет, как жирная пленка по ледяной воде.
– Алистер.
И огромная тварь, не меньше кита, с длинным рылом, мощно раздвигает темноту…
– АЛИСТЕР!
– Чё?
– Не спи, мудак! Мозги включи, дебил чертов! Куда мне, нахер, сворачивать?
Алистер тычет пальцем в дорожный указатель и раскрывает атлас на коленях. Бросает единственный взгляд назад, видит скатанную в комок бумагу из-под картошки, словно буек в полосах масла, а над уменьшающимся озером туча, шириною с это озеро, и такая же темная, не проливается дождем, а дрейфует на юг.
На знаке написано:
АБЕРИСТУИТ
62
На берегу
Время обеда. Та часть дня, что принадлежит еде, час для принятия пищи. Кроме того, я уже голоден как волк.
Захожу в «Y Popty» [14], покупаю две сосиски в тесте, мясной пирожок с чили, две булочки для птиц и пенопластовый стаканчик кофе. Продавщица кладет все это добро на стеклянный прилавок и протягивает мне пластиковый пакет. Улыбаюсь ей и развожу руками, показывая одну целую руку и половинку в пустом рукаве. Несимметрично, типа.
– Ой, прости, bach [15].
– Ничего-ничего.
Она укладывает мои покупки, протягивает пакет через прилавок, я беру его, потом ставлю на пол, чтобы выудить из кармана деньги, отдаю ей, принимаю сдачу, сую обратно в карман, говорю спасибо, наклоняюсь и поднимаю пакет за ручки. Выхожу из лавочки и поворачиваю направо, к берегу. В животе урчит; громко, будто грузовик едет мимо окна спальни посреди ночи. Есть хочется.
Господи, попробовали бы вы купить себе обед одной рукой, бля. Попробовали бы отнести его на берег - одной рукой. Попробовали бы его съесть, бля.
В городе не протолкнуться. У всех разом обеденный перерыв, типа, и студенты ходят по магазинам, или просто так болтаются, или что там эти уроды вообще обычно делают. То есть, когда не стоят у банкоматов, громко обсуждая какой-нибудь новый фильм. И когда не регочут в пабах, как ослы. У входа в книжный магазин бездомный продает «Большой вопрос» [16], выкрикивая название журнала, а через несколько дверей от него, в дверном проеме задрипанной лавочки, где тоже когда-то была пекарня, сидит Айки Причард - сгорбленная туша, обтянутая тенниской. Даже через улицу я в каком-то смысле чувствую его присутствие, его плотность, вытесненный им объем воздуха. Его только что выпустили из кутузки, но, похоже, он за время отсидки не уменьшился в размерах; его посадили за то, что избил до смерти одного из своих дружков, типа, но етот дружок сам оказался убийцей, что-то вроде того, что-то страшное и мерзкое, хоть я и не помню подробностей. Айки склонился вперед, опершись локтями на колени, читает газету, сложенную в несколько раз, так что получился маленький плотный квадратик. Он бросает на меня взгляд, когда я прохожу мимо, потом опять смотрит вниз, не кивает. Должно быть, не узнал меня, или не вспомнил, потому как я давненько не видал его, последний раз говорил с ним на ярмарке, как раз перед тем, как его замели. А может он просто хам, а? Правда, я ему никогда об етом не скажу, а то, чего доброго, можно и другой руки лишиться. Айки - чертов псих. Чокнутый деревенский кретин.
Набережная воняет гнилыми водорослями. Мерзкий, соленый запах, словно от дохлой рыбы. Он совсем не похож ни на что человеческое, его одновременно обоняешь и чувствуешь на вкус, да почти что видишь и слышишь, словно светящееся марево жары, словно жужжание пчел - поневоле решишь, будто нам нужно отдельное чувство для всего, что исходит из моря, когда оно сталкивается с нашими жизнями, то есть. Волнует нас, нервирует. Может, поетому набережная так безлюдна, из-за етой вони выброшенных на песок водорослей. Держит людей на расстоянии. Готов спорить, что вокруг замка народу битком, все, у кого обеденный перерыв, пытаются притулиться где-нибудь в прохладе и подальше от вонючей набережной. Скоро море заберет назад все, что ему принадлежит. Волны пойдут вспять и отвоюют свое.
– Эй! Хошь купить старую машину? Хошь купить старую машину?
Один из местных полудурков, недоумков, типа, сидит на скамье у бургер-бара «Финикки» и выкрикивает чепуху в никуда. Многовато полудурков в таком небольшом городишке, непропорционально много, по правде сказать, таких, что орут, визжат, пьют на улице. Этот обитает тут уже много лет, дольше меня, и мозги его деградировали у всех на виду; когда-то он любил распространяться в пабах, что он писатель, потом начал выпивать на троих с алкашами на набережной, и не успели бы вы сказать: «Стой, хватит, Христа ради, не губи себя», - как он уже превратился в то, что вы видите: вечно маячащую на этой набережной фигуру в вонючих обносках, что выкрикивает разную несвязную чепуху, поток умирающего сознания, продукты распада. Печально, на самом деле.
Мимо ковыляет старуха с хозяйственной сумкой на колесиках.
– Хошь купить старую машину? РАБОТАЕТ НА ШИЗОФРЕНИИ!
Старуха втягивает голову в плечи и спешит прочь, а он хихикает и кашляет. Печально, на самом деле. Но, по правде сказать, он как был мудаком, так и остался. От восемнадцати банок «Спеш» [17] в день у него только громкость увеличилась.
Я спускаюсь на пляж, сажусь спиной к каменной стене и смотрю на океан. Здешняя вонь меня не беспокоит, вопли этого мудака за спиной - тоже. Мне ничего не стоит отсечь и то, и другое. Просто отключиться. Уйти в себя и в то, что знаешь, в то, что выучил, во все, что держит тебя на плаву, не дает сойти с ума…
…что в Британии больше двух миллионов человек с хроническим пристрастием к алкоголю и наркотикам. Это чертова прорва народу, и для любого из них собственные мозги - чудовищно неуютное место. Им неприятно встретить самих себя. Им приятнее болезнь, дерьмо, кровавые ошметки, распад сознания. Ета дрожь, господи, эта дрожь; моя первая ночь в вытрезвителе, я был весь в супе, своем и чужом. Представьте себе Джерри Ли Льюиса [18], Трясучку Стивенса [19], свору гадящих собак, больных чумкой, загнанных в одну комнату, во время землетрясения - вот такая дрожь была. Просто до смешного. И вечно эти вопросы, все время вопросы, Питер Солт ястребом кидался на нас, глубокие морщины, как буква V, меж выцветшими серыми глазами четко выделяются, и эти нескончаемые вопросы, черт бы их побрал. Словно на допросе.
Кусаю сосиску в тесте. Ветер задирает мне воротник, упирая его в щеку. У моря меняется настроение, мрачнеет, похоже.
Вот кое-что из речей Питера Солта:
Иногда бывает, что ты принимаешь решение, а на самом деле ето спиртное за тебя решает.
Ты беспомощен. Ты алкаш, и больше ничего.
Твои проблемы не в выпивке и не в наркотиках, а в том, что ты не справляешься со своими чувствами.
Моя работа - пропихивать людей в маленькую дверцу, на которой написано «выздоровление».
Алкоголики и наркоманы могут быть очень умными людьми, но они в своей жизни последовательно совершают все более глупые ошибки.
И ты
и ты
и ты
Вкусные сосиски в тесте делают в «Y Popty». С перцем, вроде. Сжираю одну и принимаюсь за другую. Заглатываю и другую тоже, потом крошу птицам булочки: для этого приходится зажимать булочку зубами и рукой отламывать кусочки, похоже на противоположность кормления, анти-обед. Собираю кусочки в руку и разбрасываю по гальке как можно дальше от себя, открываю стаканчик кофе, ем пирожок с мясом и смотрю, как птицы - чайки, вороны и голуби - слетаются и ссорятся из-за моего хлеба. Люблю смотреть, как они приземляются, расправляя крылья; силуэтом против неяркого солнца, свет будто срывается с крыльев. Свет словно пульсирует у них в перьях.
Крики у меня за спиной стихают, ето ханыга, шатаясь, побрел прочь от набережной, к Холму Конституции. Так и я когда-то ходил - от Альбертова дока или Оттерспульской набережной, шатаясь, качаясь, брел, разговаривая с призраками, Христом, смертью в балахоне и с косой, бля. Одежда - корка застарелых потеков, или море разливанное свежих, и вот до чего я дошел в етом поиске радости - до выпивки, до Ребекки, до безумия, до отсечения и кремации руки. Голоса бормотали мне из кранов, из водостоков, из канализации. Из чайников, из почтовых ящиков на улице. Бормотали про меня. Говорили про меня. И запах просачивался вместе с гноем, когда гнила моя рука, и я словно все еще вонзаю иглу в эту гниль, и словно все еще пью из лопнувших вен в горле. Вечный вкус крови. И яд до сих пор каплет на мои язвы и внутренние болячки, и кровавая пена в унитазе, и на трусах что-то похожее на черносмородиновый джем.
Потому что мне было скучно. Потому что я ничего не видел хорошего в жизни, кроме Ребекки и хора ангелов в голове, когда я был пьян или обдолбан.
Потому что, еще раз повторю, мне было СКУЧНО, бля, СКУЧНО.
Потому что во всем мире не было другого такого как я потому что я пил потому что я был отмечен знаком с небес потому что я был избранник потому что я был слишком хорош для этого ебаного мира потому что без выпивки жизнь была невыносима и потому что моя жизнь сейчас - только полжизни в сравнении с тем, когда я был сильнее всего пьян ето биение крови ета жажда сердца осуществление так близко так так так
несчастная развалина, бля
Ярко-красные лапки среди желтизны чаек и черноты ворон у рассыпанного хлеба. Ета птичка мельче чайки
летала, как я бывало, бля
парила, как я бывало, типа
как я бывало мог бля когда
когда я был
Крачка обыкновенная, часто встречается летом, со спинки больше серого, снизу - белого, но на ногах, груди и брюшке тоже бывает сероватый отлив. Красные лапки, черная шапочка, оранжево-красный клюв с черным кончиком - летняя расцветка взрослой птицы, а клюв может быть полностью красным или почти совсем черным. Хвост - вилочкой, с глубоким вырезом. Полет: зависает в воздухе, редкие сильные взмахи крыльев, пикирует, может взлетать как с земли, так и с воды, и садится тоже на землю и на воду, обитает в море, в устьях и в пресной воде в глубине материка. Питается рыбой. И, конечно, кусочками хлеба, что наломал и разбросал однорукий алкаш в завязке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Останавливается мимоидущий индивид. На нем тоже тренировочный костюм и бейсболка, тренировочные штаны, под расстегнутой кофтой - футболка с драконом, у Алистера же на футболке реклама «Карлсберга», Алистер всматривается прохожему в лицо, в глаза под козырьком бейсболки, недвижные темные щели, в скомканное лицо под ними, плотно сжатые губы, и это лицо в свою очередь изучает его, они неулыбчиво кивают друг другу быстрым, чуть заметным кивком, словно коротко боднули воздух, совсем не похоже на знакомство, но в этом кратком, зеркально повторенном кивке - мгновенное, глубокое узнавание, безмолвное признание: у них двоих есть нечто общее, в самом мозгу костей. Возможно, намек, что каждый из них понимает жизнь другого и целиком принимает непостижимые свойства этой жизни, их собственные свойства.
Индивид удаляется. Цыркнув жидкой слюной сквозь зубы, заворачивает в пивнушку. Алистер вновь поворачивается к лобовому стеклу, застегивает кофту до подбородка. Ему на колени через открытое окно шлепается горячий пластиковый пакет.
– А вот и я, братан. Держи.
Даррен влезает в машину.
– Все нормально?
– Все путем, угу.
– Мож, поедем к озеру? Устроим себе пикник у озера, типа. Может, и чудовище твое дребаное увидим.
Даррен заводит машину и вливается в поток.
– Чё ты мне взял?
– Картошки. Ты больше ничего не просил ведь?
– А булочки?
– Не было. Они сказали, все продали.
– У-у. А я-то хотел сделать бутер с картошкой.
– Не скули. Я те взял еще банку шенди [13], какого черта те еще надо?
Они едут обратно через городок с его невысокими домами и ставят машину у ближайшего края озера, на размеченных местах для стоянки. Озеро темное, как расплавленный свинец, и плоское до горизонта, по бокам - горы, на горах - темные пучки деревьев и белые точки коттеджей, и точки поменьше - пасущиеся овцы. На озере качаются лодки; кое-где серфингисты держатся за полуутопленные доски, чают движения воздуха. И тишина, если не считать ропота и кряка уток, только волночки ритмично шлепают о берег.
Салон наполняется запахом застоялого уксуса. Герои жуют, с хлюпаньем тянут из банок и молчат. Даррен пожирает свою порцию, выкидывает бумагу в окно и лоснящимися руками заводит машину.
– Чё ты?
– Ехать пора. Не могу же я ждать, пока ты закончишь обедать.
– Но у мя еще куча еды осталась.
– Не повезло, бля. На ходу доешь, значит.
Алистер запихивает в рот еще горсть картошки, комкает бумагу с остатками еды и, когда машина начинает двигаться параллельно краю озера, вышвыривает сверток на мелководье. Бумага развертывается на поверхности воды, ломтики картошки сыплются, тонут, словно маленькие желтые субмарины. Слетаются утки.
– Рыбу кормишь, братан? Хороший мальчик.
Даррен поворачивает машину прочь от воды. Сиг медленно поднимается с придонного ила, смывая вековую слизь с плавников и чешуи, поворачивается, щеголяя своей непохожестью, устремляется к новой еде. Одинокая рыба, которой дано неповторимое обиталище на лике земли, подымается, луноглазая, беззвучно разевая рот, из черноты в пестрящую тень, потом - в светло-зеленую муть, потом…
Даррен бьет Алистера кулаком по ноге.
– Ой!
– Проснись, Алли. Не отвлекайся. Ты у нас за штурмана.
Алистер наклоняется за атласом дорог. И старый окунь, в боевых шрамах, в спинном плавнике кто-то выкусил кусок в форме полумесяца, на глазу бельмо - уловил новый запах в озере, выкопал в памяти тот же самый запах на маленьких человеческих ручках, давным-давно эти ручонки его схватили, сжали, вытащили в сияющий, безвоздушный мир, где нечем дышать, где свет ослепляет, а теперь старый окунь, пахан всего озера, отворачивается от этого запаха, и память ползет, как жирная пленка по ледяной воде.
– Алистер.
И огромная тварь, не меньше кита, с длинным рылом, мощно раздвигает темноту…
– АЛИСТЕР!
– Чё?
– Не спи, мудак! Мозги включи, дебил чертов! Куда мне, нахер, сворачивать?
Алистер тычет пальцем в дорожный указатель и раскрывает атлас на коленях. Бросает единственный взгляд назад, видит скатанную в комок бумагу из-под картошки, словно буек в полосах масла, а над уменьшающимся озером туча, шириною с это озеро, и такая же темная, не проливается дождем, а дрейфует на юг.
На знаке написано:
АБЕРИСТУИТ
62
На берегу
Время обеда. Та часть дня, что принадлежит еде, час для принятия пищи. Кроме того, я уже голоден как волк.
Захожу в «Y Popty» [14], покупаю две сосиски в тесте, мясной пирожок с чили, две булочки для птиц и пенопластовый стаканчик кофе. Продавщица кладет все это добро на стеклянный прилавок и протягивает мне пластиковый пакет. Улыбаюсь ей и развожу руками, показывая одну целую руку и половинку в пустом рукаве. Несимметрично, типа.
– Ой, прости, bach [15].
– Ничего-ничего.
Она укладывает мои покупки, протягивает пакет через прилавок, я беру его, потом ставлю на пол, чтобы выудить из кармана деньги, отдаю ей, принимаю сдачу, сую обратно в карман, говорю спасибо, наклоняюсь и поднимаю пакет за ручки. Выхожу из лавочки и поворачиваю направо, к берегу. В животе урчит; громко, будто грузовик едет мимо окна спальни посреди ночи. Есть хочется.
Господи, попробовали бы вы купить себе обед одной рукой, бля. Попробовали бы отнести его на берег - одной рукой. Попробовали бы его съесть, бля.
В городе не протолкнуться. У всех разом обеденный перерыв, типа, и студенты ходят по магазинам, или просто так болтаются, или что там эти уроды вообще обычно делают. То есть, когда не стоят у банкоматов, громко обсуждая какой-нибудь новый фильм. И когда не регочут в пабах, как ослы. У входа в книжный магазин бездомный продает «Большой вопрос» [16], выкрикивая название журнала, а через несколько дверей от него, в дверном проеме задрипанной лавочки, где тоже когда-то была пекарня, сидит Айки Причард - сгорбленная туша, обтянутая тенниской. Даже через улицу я в каком-то смысле чувствую его присутствие, его плотность, вытесненный им объем воздуха. Его только что выпустили из кутузки, но, похоже, он за время отсидки не уменьшился в размерах; его посадили за то, что избил до смерти одного из своих дружков, типа, но етот дружок сам оказался убийцей, что-то вроде того, что-то страшное и мерзкое, хоть я и не помню подробностей. Айки склонился вперед, опершись локтями на колени, читает газету, сложенную в несколько раз, так что получился маленький плотный квадратик. Он бросает на меня взгляд, когда я прохожу мимо, потом опять смотрит вниз, не кивает. Должно быть, не узнал меня, или не вспомнил, потому как я давненько не видал его, последний раз говорил с ним на ярмарке, как раз перед тем, как его замели. А может он просто хам, а? Правда, я ему никогда об етом не скажу, а то, чего доброго, можно и другой руки лишиться. Айки - чертов псих. Чокнутый деревенский кретин.
Набережная воняет гнилыми водорослями. Мерзкий, соленый запах, словно от дохлой рыбы. Он совсем не похож ни на что человеческое, его одновременно обоняешь и чувствуешь на вкус, да почти что видишь и слышишь, словно светящееся марево жары, словно жужжание пчел - поневоле решишь, будто нам нужно отдельное чувство для всего, что исходит из моря, когда оно сталкивается с нашими жизнями, то есть. Волнует нас, нервирует. Может, поетому набережная так безлюдна, из-за етой вони выброшенных на песок водорослей. Держит людей на расстоянии. Готов спорить, что вокруг замка народу битком, все, у кого обеденный перерыв, пытаются притулиться где-нибудь в прохладе и подальше от вонючей набережной. Скоро море заберет назад все, что ему принадлежит. Волны пойдут вспять и отвоюют свое.
– Эй! Хошь купить старую машину? Хошь купить старую машину?
Один из местных полудурков, недоумков, типа, сидит на скамье у бургер-бара «Финикки» и выкрикивает чепуху в никуда. Многовато полудурков в таком небольшом городишке, непропорционально много, по правде сказать, таких, что орут, визжат, пьют на улице. Этот обитает тут уже много лет, дольше меня, и мозги его деградировали у всех на виду; когда-то он любил распространяться в пабах, что он писатель, потом начал выпивать на троих с алкашами на набережной, и не успели бы вы сказать: «Стой, хватит, Христа ради, не губи себя», - как он уже превратился в то, что вы видите: вечно маячащую на этой набережной фигуру в вонючих обносках, что выкрикивает разную несвязную чепуху, поток умирающего сознания, продукты распада. Печально, на самом деле.
Мимо ковыляет старуха с хозяйственной сумкой на колесиках.
– Хошь купить старую машину? РАБОТАЕТ НА ШИЗОФРЕНИИ!
Старуха втягивает голову в плечи и спешит прочь, а он хихикает и кашляет. Печально, на самом деле. Но, по правде сказать, он как был мудаком, так и остался. От восемнадцати банок «Спеш» [17] в день у него только громкость увеличилась.
Я спускаюсь на пляж, сажусь спиной к каменной стене и смотрю на океан. Здешняя вонь меня не беспокоит, вопли этого мудака за спиной - тоже. Мне ничего не стоит отсечь и то, и другое. Просто отключиться. Уйти в себя и в то, что знаешь, в то, что выучил, во все, что держит тебя на плаву, не дает сойти с ума…
…что в Британии больше двух миллионов человек с хроническим пристрастием к алкоголю и наркотикам. Это чертова прорва народу, и для любого из них собственные мозги - чудовищно неуютное место. Им неприятно встретить самих себя. Им приятнее болезнь, дерьмо, кровавые ошметки, распад сознания. Ета дрожь, господи, эта дрожь; моя первая ночь в вытрезвителе, я был весь в супе, своем и чужом. Представьте себе Джерри Ли Льюиса [18], Трясучку Стивенса [19], свору гадящих собак, больных чумкой, загнанных в одну комнату, во время землетрясения - вот такая дрожь была. Просто до смешного. И вечно эти вопросы, все время вопросы, Питер Солт ястребом кидался на нас, глубокие морщины, как буква V, меж выцветшими серыми глазами четко выделяются, и эти нескончаемые вопросы, черт бы их побрал. Словно на допросе.
Кусаю сосиску в тесте. Ветер задирает мне воротник, упирая его в щеку. У моря меняется настроение, мрачнеет, похоже.
Вот кое-что из речей Питера Солта:
Иногда бывает, что ты принимаешь решение, а на самом деле ето спиртное за тебя решает.
Ты беспомощен. Ты алкаш, и больше ничего.
Твои проблемы не в выпивке и не в наркотиках, а в том, что ты не справляешься со своими чувствами.
Моя работа - пропихивать людей в маленькую дверцу, на которой написано «выздоровление».
Алкоголики и наркоманы могут быть очень умными людьми, но они в своей жизни последовательно совершают все более глупые ошибки.
И ты
и ты
и ты
Вкусные сосиски в тесте делают в «Y Popty». С перцем, вроде. Сжираю одну и принимаюсь за другую. Заглатываю и другую тоже, потом крошу птицам булочки: для этого приходится зажимать булочку зубами и рукой отламывать кусочки, похоже на противоположность кормления, анти-обед. Собираю кусочки в руку и разбрасываю по гальке как можно дальше от себя, открываю стаканчик кофе, ем пирожок с мясом и смотрю, как птицы - чайки, вороны и голуби - слетаются и ссорятся из-за моего хлеба. Люблю смотреть, как они приземляются, расправляя крылья; силуэтом против неяркого солнца, свет будто срывается с крыльев. Свет словно пульсирует у них в перьях.
Крики у меня за спиной стихают, ето ханыга, шатаясь, побрел прочь от набережной, к Холму Конституции. Так и я когда-то ходил - от Альбертова дока или Оттерспульской набережной, шатаясь, качаясь, брел, разговаривая с призраками, Христом, смертью в балахоне и с косой, бля. Одежда - корка застарелых потеков, или море разливанное свежих, и вот до чего я дошел в етом поиске радости - до выпивки, до Ребекки, до безумия, до отсечения и кремации руки. Голоса бормотали мне из кранов, из водостоков, из канализации. Из чайников, из почтовых ящиков на улице. Бормотали про меня. Говорили про меня. И запах просачивался вместе с гноем, когда гнила моя рука, и я словно все еще вонзаю иглу в эту гниль, и словно все еще пью из лопнувших вен в горле. Вечный вкус крови. И яд до сих пор каплет на мои язвы и внутренние болячки, и кровавая пена в унитазе, и на трусах что-то похожее на черносмородиновый джем.
Потому что мне было скучно. Потому что я ничего не видел хорошего в жизни, кроме Ребекки и хора ангелов в голове, когда я был пьян или обдолбан.
Потому что, еще раз повторю, мне было СКУЧНО, бля, СКУЧНО.
Потому что во всем мире не было другого такого как я потому что я пил потому что я был отмечен знаком с небес потому что я был избранник потому что я был слишком хорош для этого ебаного мира потому что без выпивки жизнь была невыносима и потому что моя жизнь сейчас - только полжизни в сравнении с тем, когда я был сильнее всего пьян ето биение крови ета жажда сердца осуществление так близко так так так
несчастная развалина, бля
Ярко-красные лапки среди желтизны чаек и черноты ворон у рассыпанного хлеба. Ета птичка мельче чайки
летала, как я бывало, бля
парила, как я бывало, типа
как я бывало мог бля когда
когда я был
Крачка обыкновенная, часто встречается летом, со спинки больше серого, снизу - белого, но на ногах, груди и брюшке тоже бывает сероватый отлив. Красные лапки, черная шапочка, оранжево-красный клюв с черным кончиком - летняя расцветка взрослой птицы, а клюв может быть полностью красным или почти совсем черным. Хвост - вилочкой, с глубоким вырезом. Полет: зависает в воздухе, редкие сильные взмахи крыльев, пикирует, может взлетать как с земли, так и с воды, и садится тоже на землю и на воду, обитает в море, в устьях и в пресной воде в глубине материка. Питается рыбой. И, конечно, кусочками хлеба, что наломал и разбросал однорукий алкаш в завязке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23