https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/kuvshinka-lajt-101512-item/
Потомство выводит на побережьях, колониями от одного до тысячи гнезд, реже - в колониях поменьше, на материке, ето крачка обыкновенная, не путать с арктической и розовой.
Не такая уж обыкновенная ета обыкновенная крачка. Я гляжу, как она выхватывает большой кусок хлеба и летит прочь, чтобы съесть его у кромки воды, все более рваной, потому что ветер крепчает. Допиваю кофе, пихаю пустые пакеты и все прочее обратно в пластиковый мешок, застегиваю толстовку доверху, закуриваю. Культя начинает гореть, потому что похолодало.
Одноногий голубь пытается ухватить немного еды. Городской голубь, крыса с крыльями, одна нога полностью отгнила. Мне хочется, чтобы ему достался кусочек хлеба, но другие птицы опережают его, потом он наконец ухватывает кусочек и пытается ускакать подальше, только большая чайка долбит его в спину клювом, пока он не роняет кусок, и тогда чайка хватает хлеб, а одноногому гульке приходится дальше долбить клювом впустую. Бедняга. В конце концов ему ничего не остается, только кружить вокруг клюющих птиц, кружить и курлыкать и клевать гальку. Спотыкаясь на здоровой ноге, на единственной ноге.
И все недостающие руки и ноги этого мира сложены в одну большую пирамиду, до неба, размером и объемом с гору. И все, кто их лишился, ковыляют вокруг, нецелые, укороченные: безрукие женщины тутси в платках; дети, что играли на минных полях в Бирме, Афганистане, Кампучии, Конго, калеки-сиротки Фодея Санко [20]. Тысячи укороченных людей, толпа ковыляющих ампутантов. Ходят по планете, уже частично умершие, неполные, кто без рук, кто без ног. Усечение в мировом масштабе. Глобальное сокращение человеческого тела.
Ну ладно. Есть облик, который нельзя ни нарисовать, ни выследить, ни урезать. Так что катитесь в жопу.
Вот и весь мой обед. Зарываю бычок в песке, встаю, выкидываю пакет с мусором в урну, покидаю пляж и птиц, иду к супермаркету, через город. Надо затариться продуктами. Иду быстро, потому что с севера пришла на город большая черная туча, и мне совсем не хочется оказаться под ней, когда она прорвется.
Шаг 5: Мы признались Богу, самим себе и другому человеку, в чем подлинный корень наших проблем. Он - в гордыне, и если бы нам с самого начала дана была возможность достигнуть блаженства или хотя бы способность понять, что такое это блаженство, то гордыня не была бы составной частью нашей души, и нам не пришлось бы прибегать для ее утоления к алкоголю и наркотикам, пытаясь с их помощью расширить убогие человеческие мерки. Но мы признались в этом, и Бог совершенно никак не отреагировал, ни огонька не замерцало в темноте наших душ, я с самого начала знал, что так оно и будет, именно поэтому меня тянуло к выпивке, а Питер Солт сказал, что я лицемерю, иду наперекор своему характеру, скрытному и застенчивому. Так что я все еще двуличен, еще веду себя как одержимый алкоголик, и тогда я ушел, чтобы обдумать это, а Питер Солт сказал, что я забиваюсь в угол и предаюсь жалости к себе. Так что добро пожаловать обратно в трезвость: в мир немилосердных суждений и растерянности. На бездушную равнину порядка и скуки и запирательств и фальши и отрицательных стимулов ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТИМУЛОВ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТИМУЛОВ - в жизнь.
В машине
– Ух ты, ща дождь пойдет. Гля, какая туча. Совсем черная, ёптыть.
Еще один «моррис-майнор», приближаясь, мигает фарами. В машине - пожилая пара, он - в плоской кепке, твидовом пиджаке, водительских перчатках, она - в очках с розоватыми стеклами, волосы замотаны шарфиком, парочка выглядит как пришельцы из прошлого, будто они провалились сюда через другое измерение из параллельной вселенной, из мира однодневных экскурсий и уюта. Даррен делает пальцами V, прижимая их к стеклу, пока другая машина едет мимо.
– Еще один урод. Они чё, совсем рехнулись?
Алистер указывает.
– Дар, гля, какой туман. Мы ща въедем прям в него.
Даррен прищуривается.
– Это не туман, мальчик. Это дым, бля.
– Дым?
– Угу.
– Откуда?
– А я знаю, откуда? Чё-та в поле горит. Чья-нибудь дача или чё. Какие-нить трехнутые кугуты сожгли домик какого-нибудь бедняги, где он хотел на пенсии поселиться. Всю жизнь, бля, работал на этот дом. Воевал, наверно, и все такое. Козлы.
Темные миазмы приближаются - может, туча, беременная дождем, но она слишком низко висит и ее не сносит ветром, может, туман, но для тумана эта штука слишком темная и маслянистая, и вроде как поднимается от земли, странная тяга, странная сальность. Машина взбирается на пригорок, и оттуда виден огонь, рожающий эти клубы дыма, пламя алое - не оранжевое, не желтое, но ярко-красное, словно рана, и в языках пламени - силуэты, черные, застывшие, перепутанные, в таких позах, словно им больно, словно сам дьявол там за истопника. Будто зеленая, вздымающаяся земля лопнула, открыла свою тайную лихорадку, что нескончаемо кишит у нее во чреве, пламя и мука, а мы над ними ходим, строим дома, играем в свои игры. И все, к чему мы стремимся, в конце концов пожирается огнем.
– Это что за еб твою мать, Алли?
– Это, о господи-исусе. По телику показывали.
– Да что это за херня?
Языки, щупальца липкого дыма играют с порхающими чешуйками пепла, серыми с розоватой каймой, лижут ветровое стекло. Пятнышки мокрого пепла прилипают, дворники размазывают их по стеклу, оставляя жирные потеки.
– Это этот, как его, ящур. Видно, жгут дохлятину.
– А, вот, значит, это что такое. Дохлые коровы, типа?
– Угу.
– Надо было купить булочек и кетчупа. Вышел бы клевый шашлык, а, братан?
Но Даррен не улыбается. Они медленно едут сквозь облако дыма, сажи, копоти, вони горелых шкур, рогов, плоти, костей, едут параллельно погребальному костру, теперь можно различить горящие силуэты, тоненькие палочки изогнутых ребер, ногу с копытом, что застряли как в ловушке, почернели в этом воплощении агонии, в красном истерическом биении огня. Рогатые черепа изрыгают огонь, в грудной клетке - ничего, кроме бьющихся огненных органов. И никого живого вокруг этой огромной гекатомбы, в этом безнадзорном погребальном костре, на дне чаши, образованной кольцом гор, которые сквозь дым словно заглядывают жадно в эту жуткую печь, то ли склоняются в нерешительности, то ли застыли, готовые броситься на дымящиеся останки, обугленные осколки костей и рога в исходящей паром каше из горелой крови. Лакомый кусочек для этих огромных столпившихся стервятников. Целый пруд жуткого пудинга - ублажить прожорливую землю.
Сознательно или нет, Даррен притормаживает, и машина ползет, пыхтя, мимо погребального костра, братской могилы, все четыре глаза скошены налево - на костер. Эта сцена будто из бреда или ночного кошмара, или из опаленных выпивкой и наркотиками мозгов. Трескучее видение, как две капли воды похожее на продукт лобных долей, перегруженных адреналином.
– Господисусе.
Алистер глядит молча. Голова повернута за плечо, словно приклеенная к огню, притянутая к нему щупальцем влажного дыма.
– А воняет -то, господи.
Что-то невообразимое, словно расселись кишки земли, и все дерьмо за всю ее историю, былое дерьмо и свеженькое и плеск и брызги жизни. Делай что хочешь, все равно кончится пеплом и вонью. В страшном жаре сердца лопаются, как грибы-дождевики, и вылетает из них только прах.
– Слуш, надо выбираться отсюда, братан. Я те грю. Чё-та мне тут не нравится. Здесь чё-та не так, совсем не так. Я ща сблюю , ей-бо.
Даррен прибавляет скорости, насколько позволяет старенький двигатель. Внезапный порыв ветра подхватывает дымные щупальца, срывает их с машины, машина покидает черное облако и выезжает наконец на свежий воздух.
– Слушай, вот где жуть -то, а. Я те грю. Вот где жуть-то. Чем раньше мы вернемся на нашу сторону, тем лучше, ей-бо. Черт бы побрал этого Томми. Эти деньги такого не стоят, ей-бо не стоят. Еще раз ему понадобится с кем-нибудь разбираться в этой чертовой дыре - пускай сам едет и разбирается, чесслово. В бога душу мать. Алли, какого черта здесь ваще творится, а? Какие-то средние века, бля, или как во время войны, бля. Они все с ума посходили. И еще, глянь сюда .
Он показывает Алистеру тыльную сторону ладони, где след от укуса овода затвердел и превратился в багровую шишку размером с вишню.
– Видал? До сих пор болит, бля. А ты чё это вдруг притих?
Алистер пожимает плечами.
– А чё говорить-то? Просто думаю, и все.
– О чем это? А, ладно, лучше молчи. Меня и так со всех этих дел блевать тянет. Сделаем дело, нахер, и мухой обратно в Ливерпуль, больше мне ничё не надо. Чтоб его черти… Мне бы банку пива, да дорожку занюхать у ся на хате, больше ничё не надо. А этого мне и даром не надо, бля. Прям так и хочется бросить все это дело нахер. Скажем Томми, что не нашли этого козла, и все тут.
Алистер поворачивает голову и смотрит на него.
– Честно? Ты серьезно?
Даррен пожимает плечами и фыркает.
– Я чё хочу сказать, ведь, может, мы его и вправду не найдем, типа? Однорукого-то. Ваще не найдем.
– Ну и чё?
– Ну, Т. ведь никогда не узнает, верно? Не узнает, что мы просто, эта, взяли и повернули обратно, типа. Я хочу сказать, мы ведь можем так сделать. Если ты хочешь. Я ничё не скажу.
Даррен опять фыркает.
– Не скажешь, потому как если скажешь, больше тебе уже ваще не придется говорить.
Он замолкает на секунду, потом продолжает:
– Не, слушай, кто-то ж должен заплатить за товар, бля. Какой-нибудь засранец должен за это расплатиться, так почему бы и не однорукий. Или этот другой козел, который Дауни. Я чё хочу сказать, так нам хотя б заплатят, пмаешоягрю?
Они приближаются к большому сухому дереву. В его искривленных ветвях еще вьются черные струйки жирного дыма, словно бракованные флаги, вывешенные на юбилей какого-нибудь демона, а под этим, так странно разукрашенным деревом, на выпирающих узловатых корнях, суетится стая ворон, птиц двадцать; возбужденно прыгают на земле, потом все, как один, кидаются навстречу ветру, карканье, несколько взмахов крыла - и опускаются обратно на землю. Прыжок, полет, спуск. Поднимаются невысоко - человеку будет по грудь, - расправляют черные крылья, словно чернила на ветру, клювы разинуты, словно в хохоте. Глядя на скотомогильник, бросаются в ветер, прыгают, поднимаются, хлопают крыльями почти победоносно, торжествующе.
– Даррен, гля на тех птиц. Зачем они так делают?
– Чё делают?
– Прыгают в воздух, вот так. Гля, они все время так. Чё это они все время вверх-вниз?
– Убей бог мою душу, если я знаю. Я те чё, Билл Одди [21] какой-нибудь, нахер?
Вот они поравнялись с птицами и миновали их, Алистер поворачивает голову на шарнире шеи, чтобы посмотреть на них, как они прыгают.
– Интересно, чё это они так, - произносит он тихо, с ноткой благоговения в голосе, и устраивается на сиденье так, чтобы дольше видеть скачущих черных птиц, племя оборванцев, загадочную их толкотню под мертвым, безлистным деревом, перистую чернильную тайну их сборища.
Еще один дорожный знак:
АБЕРИСТУИТ
50
В супермаркете 1
Обожаю ети яркие краски, обожаю просто вот так стоять среди ярких, чистых пятен цвета - овощей и фруктов, среди их запаха, среди лимонов, дынь и лука. Все такое приятное, чистое. Кажется, даже комочки земли на корешках - чистенькие и свежие, и вроде как аппетитные: темная земля, и все эти красивые штуки, что она родит; отварить с маслом. Ужасно приятные. Белые стебли порея с махонькими корешками, похожими на червячков, и сочный зеленый цвет верхних листьев; вонзи в них зубы - и услышишь скрип. Но я мысленно подношу один стебель к носу и вдыхаю запах, острый луковый аромат. Господи, как же у мя в желудке урчит; я тока что обедал, но от етого порея у мя урчит в желудке. И я ведь не голодный; интересно, бывает ли, что в желудке урчит от голода, но не такого, какой можно утолить едой?
Здесь, в отделе овощей и фруктов, я мало чего беру. Из овощей, что здесь выставлены, большую часть я ращу сам, у ся на заднем дворе: капусту, редиску, морковку, пастернак, картошку. Один раз пытался и салат, но его сожрали чертовы слизни. За ночь обожрали в лохмотья, всю грядку, бля. Склизкие гадики. Но все прочее, корнеплоды, типа, я ращу сам, заставляю появиться из почвы; сею крохотные семечки, лелею, поливаю, смешиваю компост и раскидываю поверх семян, маленьких-маленьких, не больше ногтя мизинца, и жду, чтоб проклюнулись первые зеленые ростки, и выманиваю из земли, из этих маленьких-маленьких семян, что-то большое и красивое, морковку, например, или пастернак. Просто диву даешься, как ето из таких крохотных семечек выходят такие большие штуки, верно? Из семечек, и из земли, и еще из моих трудов и стараний. Две руки для етого не нужно, хватает и одной - правда-правда, одной руки хватает, чтоб сделать еду из ничего. Или почти из ничего. А я просто счастлив этим заниматься, убей бог мою душу; вот мой надел земли, и из него я буду растить хлеб свой. Полоска грязи, бесплодной, бесполезной, но я буду за ней ухаживать, нянчить, и она сделается бесценной. И чего только творится под землей, пока я сплю, семена лопаются, прорастают, тянутся наверх, к свету, клубни набухают, наполняясь добром, и всему тому причиной я, я один. Это я сотворяю все прекрасные плоды из грязной земли. Просто кайф; я словно Алан Тичмарш [22] какой-нибудь. Разница, правда, заметная: я, очевидно, не так сильно раздражаю.
Однако ж за покупками ходить с одной рукой - тож не сахар; я не могу просто так потянуться за какой-нить штукой, схватить ее и кинуть в корзинку, нет, нужно поставить корзинку на пол, взять чё надо с полки, положить в корзину, потом обратно поднять корзину и тащить ее дальше до следующей штуки, какая мне нужна, а там все сначала, и опять, и так без конца. Все время наклоняться, останавливаться, снова трогаться в путь - так у любого крыша съедет, бля. Но ничё не поделаешь, верно? Разве выучиться пользоваться ногой как рукой, навроде макаки.
Хватательная, вот, припомнил слово. Хватательная конечность.
Сельдерей. Чарли обожает сельдерей. Лично я терпеть не могу ету дрянь, зеленую и волокнистую, но мой кролик ее, просто обожает, бля, его хлебом не корми - дай сельдерея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Не такая уж обыкновенная ета обыкновенная крачка. Я гляжу, как она выхватывает большой кусок хлеба и летит прочь, чтобы съесть его у кромки воды, все более рваной, потому что ветер крепчает. Допиваю кофе, пихаю пустые пакеты и все прочее обратно в пластиковый мешок, застегиваю толстовку доверху, закуриваю. Культя начинает гореть, потому что похолодало.
Одноногий голубь пытается ухватить немного еды. Городской голубь, крыса с крыльями, одна нога полностью отгнила. Мне хочется, чтобы ему достался кусочек хлеба, но другие птицы опережают его, потом он наконец ухватывает кусочек и пытается ускакать подальше, только большая чайка долбит его в спину клювом, пока он не роняет кусок, и тогда чайка хватает хлеб, а одноногому гульке приходится дальше долбить клювом впустую. Бедняга. В конце концов ему ничего не остается, только кружить вокруг клюющих птиц, кружить и курлыкать и клевать гальку. Спотыкаясь на здоровой ноге, на единственной ноге.
И все недостающие руки и ноги этого мира сложены в одну большую пирамиду, до неба, размером и объемом с гору. И все, кто их лишился, ковыляют вокруг, нецелые, укороченные: безрукие женщины тутси в платках; дети, что играли на минных полях в Бирме, Афганистане, Кампучии, Конго, калеки-сиротки Фодея Санко [20]. Тысячи укороченных людей, толпа ковыляющих ампутантов. Ходят по планете, уже частично умершие, неполные, кто без рук, кто без ног. Усечение в мировом масштабе. Глобальное сокращение человеческого тела.
Ну ладно. Есть облик, который нельзя ни нарисовать, ни выследить, ни урезать. Так что катитесь в жопу.
Вот и весь мой обед. Зарываю бычок в песке, встаю, выкидываю пакет с мусором в урну, покидаю пляж и птиц, иду к супермаркету, через город. Надо затариться продуктами. Иду быстро, потому что с севера пришла на город большая черная туча, и мне совсем не хочется оказаться под ней, когда она прорвется.
Шаг 5: Мы признались Богу, самим себе и другому человеку, в чем подлинный корень наших проблем. Он - в гордыне, и если бы нам с самого начала дана была возможность достигнуть блаженства или хотя бы способность понять, что такое это блаженство, то гордыня не была бы составной частью нашей души, и нам не пришлось бы прибегать для ее утоления к алкоголю и наркотикам, пытаясь с их помощью расширить убогие человеческие мерки. Но мы признались в этом, и Бог совершенно никак не отреагировал, ни огонька не замерцало в темноте наших душ, я с самого начала знал, что так оно и будет, именно поэтому меня тянуло к выпивке, а Питер Солт сказал, что я лицемерю, иду наперекор своему характеру, скрытному и застенчивому. Так что я все еще двуличен, еще веду себя как одержимый алкоголик, и тогда я ушел, чтобы обдумать это, а Питер Солт сказал, что я забиваюсь в угол и предаюсь жалости к себе. Так что добро пожаловать обратно в трезвость: в мир немилосердных суждений и растерянности. На бездушную равнину порядка и скуки и запирательств и фальши и отрицательных стимулов ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТИМУЛОВ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТИМУЛОВ - в жизнь.
В машине
– Ух ты, ща дождь пойдет. Гля, какая туча. Совсем черная, ёптыть.
Еще один «моррис-майнор», приближаясь, мигает фарами. В машине - пожилая пара, он - в плоской кепке, твидовом пиджаке, водительских перчатках, она - в очках с розоватыми стеклами, волосы замотаны шарфиком, парочка выглядит как пришельцы из прошлого, будто они провалились сюда через другое измерение из параллельной вселенной, из мира однодневных экскурсий и уюта. Даррен делает пальцами V, прижимая их к стеклу, пока другая машина едет мимо.
– Еще один урод. Они чё, совсем рехнулись?
Алистер указывает.
– Дар, гля, какой туман. Мы ща въедем прям в него.
Даррен прищуривается.
– Это не туман, мальчик. Это дым, бля.
– Дым?
– Угу.
– Откуда?
– А я знаю, откуда? Чё-та в поле горит. Чья-нибудь дача или чё. Какие-нить трехнутые кугуты сожгли домик какого-нибудь бедняги, где он хотел на пенсии поселиться. Всю жизнь, бля, работал на этот дом. Воевал, наверно, и все такое. Козлы.
Темные миазмы приближаются - может, туча, беременная дождем, но она слишком низко висит и ее не сносит ветром, может, туман, но для тумана эта штука слишком темная и маслянистая, и вроде как поднимается от земли, странная тяга, странная сальность. Машина взбирается на пригорок, и оттуда виден огонь, рожающий эти клубы дыма, пламя алое - не оранжевое, не желтое, но ярко-красное, словно рана, и в языках пламени - силуэты, черные, застывшие, перепутанные, в таких позах, словно им больно, словно сам дьявол там за истопника. Будто зеленая, вздымающаяся земля лопнула, открыла свою тайную лихорадку, что нескончаемо кишит у нее во чреве, пламя и мука, а мы над ними ходим, строим дома, играем в свои игры. И все, к чему мы стремимся, в конце концов пожирается огнем.
– Это что за еб твою мать, Алли?
– Это, о господи-исусе. По телику показывали.
– Да что это за херня?
Языки, щупальца липкого дыма играют с порхающими чешуйками пепла, серыми с розоватой каймой, лижут ветровое стекло. Пятнышки мокрого пепла прилипают, дворники размазывают их по стеклу, оставляя жирные потеки.
– Это этот, как его, ящур. Видно, жгут дохлятину.
– А, вот, значит, это что такое. Дохлые коровы, типа?
– Угу.
– Надо было купить булочек и кетчупа. Вышел бы клевый шашлык, а, братан?
Но Даррен не улыбается. Они медленно едут сквозь облако дыма, сажи, копоти, вони горелых шкур, рогов, плоти, костей, едут параллельно погребальному костру, теперь можно различить горящие силуэты, тоненькие палочки изогнутых ребер, ногу с копытом, что застряли как в ловушке, почернели в этом воплощении агонии, в красном истерическом биении огня. Рогатые черепа изрыгают огонь, в грудной клетке - ничего, кроме бьющихся огненных органов. И никого живого вокруг этой огромной гекатомбы, в этом безнадзорном погребальном костре, на дне чаши, образованной кольцом гор, которые сквозь дым словно заглядывают жадно в эту жуткую печь, то ли склоняются в нерешительности, то ли застыли, готовые броситься на дымящиеся останки, обугленные осколки костей и рога в исходящей паром каше из горелой крови. Лакомый кусочек для этих огромных столпившихся стервятников. Целый пруд жуткого пудинга - ублажить прожорливую землю.
Сознательно или нет, Даррен притормаживает, и машина ползет, пыхтя, мимо погребального костра, братской могилы, все четыре глаза скошены налево - на костер. Эта сцена будто из бреда или ночного кошмара, или из опаленных выпивкой и наркотиками мозгов. Трескучее видение, как две капли воды похожее на продукт лобных долей, перегруженных адреналином.
– Господисусе.
Алистер глядит молча. Голова повернута за плечо, словно приклеенная к огню, притянутая к нему щупальцем влажного дыма.
– А воняет -то, господи.
Что-то невообразимое, словно расселись кишки земли, и все дерьмо за всю ее историю, былое дерьмо и свеженькое и плеск и брызги жизни. Делай что хочешь, все равно кончится пеплом и вонью. В страшном жаре сердца лопаются, как грибы-дождевики, и вылетает из них только прах.
– Слуш, надо выбираться отсюда, братан. Я те грю. Чё-та мне тут не нравится. Здесь чё-та не так, совсем не так. Я ща сблюю , ей-бо.
Даррен прибавляет скорости, насколько позволяет старенький двигатель. Внезапный порыв ветра подхватывает дымные щупальца, срывает их с машины, машина покидает черное облако и выезжает наконец на свежий воздух.
– Слушай, вот где жуть -то, а. Я те грю. Вот где жуть-то. Чем раньше мы вернемся на нашу сторону, тем лучше, ей-бо. Черт бы побрал этого Томми. Эти деньги такого не стоят, ей-бо не стоят. Еще раз ему понадобится с кем-нибудь разбираться в этой чертовой дыре - пускай сам едет и разбирается, чесслово. В бога душу мать. Алли, какого черта здесь ваще творится, а? Какие-то средние века, бля, или как во время войны, бля. Они все с ума посходили. И еще, глянь сюда .
Он показывает Алистеру тыльную сторону ладони, где след от укуса овода затвердел и превратился в багровую шишку размером с вишню.
– Видал? До сих пор болит, бля. А ты чё это вдруг притих?
Алистер пожимает плечами.
– А чё говорить-то? Просто думаю, и все.
– О чем это? А, ладно, лучше молчи. Меня и так со всех этих дел блевать тянет. Сделаем дело, нахер, и мухой обратно в Ливерпуль, больше мне ничё не надо. Чтоб его черти… Мне бы банку пива, да дорожку занюхать у ся на хате, больше ничё не надо. А этого мне и даром не надо, бля. Прям так и хочется бросить все это дело нахер. Скажем Томми, что не нашли этого козла, и все тут.
Алистер поворачивает голову и смотрит на него.
– Честно? Ты серьезно?
Даррен пожимает плечами и фыркает.
– Я чё хочу сказать, ведь, может, мы его и вправду не найдем, типа? Однорукого-то. Ваще не найдем.
– Ну и чё?
– Ну, Т. ведь никогда не узнает, верно? Не узнает, что мы просто, эта, взяли и повернули обратно, типа. Я хочу сказать, мы ведь можем так сделать. Если ты хочешь. Я ничё не скажу.
Даррен опять фыркает.
– Не скажешь, потому как если скажешь, больше тебе уже ваще не придется говорить.
Он замолкает на секунду, потом продолжает:
– Не, слушай, кто-то ж должен заплатить за товар, бля. Какой-нибудь засранец должен за это расплатиться, так почему бы и не однорукий. Или этот другой козел, который Дауни. Я чё хочу сказать, так нам хотя б заплатят, пмаешоягрю?
Они приближаются к большому сухому дереву. В его искривленных ветвях еще вьются черные струйки жирного дыма, словно бракованные флаги, вывешенные на юбилей какого-нибудь демона, а под этим, так странно разукрашенным деревом, на выпирающих узловатых корнях, суетится стая ворон, птиц двадцать; возбужденно прыгают на земле, потом все, как один, кидаются навстречу ветру, карканье, несколько взмахов крыла - и опускаются обратно на землю. Прыжок, полет, спуск. Поднимаются невысоко - человеку будет по грудь, - расправляют черные крылья, словно чернила на ветру, клювы разинуты, словно в хохоте. Глядя на скотомогильник, бросаются в ветер, прыгают, поднимаются, хлопают крыльями почти победоносно, торжествующе.
– Даррен, гля на тех птиц. Зачем они так делают?
– Чё делают?
– Прыгают в воздух, вот так. Гля, они все время так. Чё это они все время вверх-вниз?
– Убей бог мою душу, если я знаю. Я те чё, Билл Одди [21] какой-нибудь, нахер?
Вот они поравнялись с птицами и миновали их, Алистер поворачивает голову на шарнире шеи, чтобы посмотреть на них, как они прыгают.
– Интересно, чё это они так, - произносит он тихо, с ноткой благоговения в голосе, и устраивается на сиденье так, чтобы дольше видеть скачущих черных птиц, племя оборванцев, загадочную их толкотню под мертвым, безлистным деревом, перистую чернильную тайну их сборища.
Еще один дорожный знак:
АБЕРИСТУИТ
50
В супермаркете 1
Обожаю ети яркие краски, обожаю просто вот так стоять среди ярких, чистых пятен цвета - овощей и фруктов, среди их запаха, среди лимонов, дынь и лука. Все такое приятное, чистое. Кажется, даже комочки земли на корешках - чистенькие и свежие, и вроде как аппетитные: темная земля, и все эти красивые штуки, что она родит; отварить с маслом. Ужасно приятные. Белые стебли порея с махонькими корешками, похожими на червячков, и сочный зеленый цвет верхних листьев; вонзи в них зубы - и услышишь скрип. Но я мысленно подношу один стебель к носу и вдыхаю запах, острый луковый аромат. Господи, как же у мя в желудке урчит; я тока что обедал, но от етого порея у мя урчит в желудке. И я ведь не голодный; интересно, бывает ли, что в желудке урчит от голода, но не такого, какой можно утолить едой?
Здесь, в отделе овощей и фруктов, я мало чего беру. Из овощей, что здесь выставлены, большую часть я ращу сам, у ся на заднем дворе: капусту, редиску, морковку, пастернак, картошку. Один раз пытался и салат, но его сожрали чертовы слизни. За ночь обожрали в лохмотья, всю грядку, бля. Склизкие гадики. Но все прочее, корнеплоды, типа, я ращу сам, заставляю появиться из почвы; сею крохотные семечки, лелею, поливаю, смешиваю компост и раскидываю поверх семян, маленьких-маленьких, не больше ногтя мизинца, и жду, чтоб проклюнулись первые зеленые ростки, и выманиваю из земли, из этих маленьких-маленьких семян, что-то большое и красивое, морковку, например, или пастернак. Просто диву даешься, как ето из таких крохотных семечек выходят такие большие штуки, верно? Из семечек, и из земли, и еще из моих трудов и стараний. Две руки для етого не нужно, хватает и одной - правда-правда, одной руки хватает, чтоб сделать еду из ничего. Или почти из ничего. А я просто счастлив этим заниматься, убей бог мою душу; вот мой надел земли, и из него я буду растить хлеб свой. Полоска грязи, бесплодной, бесполезной, но я буду за ней ухаживать, нянчить, и она сделается бесценной. И чего только творится под землей, пока я сплю, семена лопаются, прорастают, тянутся наверх, к свету, клубни набухают, наполняясь добром, и всему тому причиной я, я один. Это я сотворяю все прекрасные плоды из грязной земли. Просто кайф; я словно Алан Тичмарш [22] какой-нибудь. Разница, правда, заметная: я, очевидно, не так сильно раздражаю.
Однако ж за покупками ходить с одной рукой - тож не сахар; я не могу просто так потянуться за какой-нить штукой, схватить ее и кинуть в корзинку, нет, нужно поставить корзинку на пол, взять чё надо с полки, положить в корзину, потом обратно поднять корзину и тащить ее дальше до следующей штуки, какая мне нужна, а там все сначала, и опять, и так без конца. Все время наклоняться, останавливаться, снова трогаться в путь - так у любого крыша съедет, бля. Но ничё не поделаешь, верно? Разве выучиться пользоваться ногой как рукой, навроде макаки.
Хватательная, вот, припомнил слово. Хватательная конечность.
Сельдерей. Чарли обожает сельдерей. Лично я терпеть не могу ету дрянь, зеленую и волокнистую, но мой кролик ее, просто обожает, бля, его хлебом не корми - дай сельдерея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23