«Ничего не могу поделать, – заявил констебль. – Нет капусты – нет и состава преступления».«То есть как это?» – спросил обитатель Восточного Манго.«Нет трупа – нет и преступления, – стоял на своем констебль. – Так сказано в законе».Доконало Гиллона то, как остряки добавляли в рассказ каждый по фразе, точно это была литургия или псалом, который они читали по псалтырю. Это действовало на него угнетающе. Может, со временем и привыкнешь. Но Гиллон слышал эту историю уже раз двадцать. Он распростился со стариками, когда они принялись рассказывать про то, как Алекс Чизхольм вернулся из Америки в Питманго с мешком серебра и в первый же вечер так накачался, что умер.Гиллон снова двинулся вверх по Тропе углекопов. Было восемь часов утра, и день простирался перед ним, уходя в вечность. Даже помыться в бадье и то не будет повода, раз он не работал в шахте. Он остановился и принялся хохотать – так внезапно разражается смехом человек, когда обнаруживает истину.Ему недоставало шахты. Оказывается, он любил эту черную, глубоко залегавшую под землей шахту, ему недоставало ее звуков – визга сверла, вгрызающегося в угольный пласт, поскрипыванья и громыханья колес под бадьями с углем, равномерного постукиванья кирки в соседнем забое, где какой-нибудь хороший углекоп рубит уголь. Ему недоставало всех этих шумов и тишины, которая вдруг наступала порой, недоставало одиноких огоньков, поблескивающих в ночи, словно фонарики на лодках далеко в море, недоставало дружеского подмигивания, кивка головой, когда проходишь мимо. Ему недоставало ощущения пота на коже и запаха шахты – этого стойкого, не поддающегося описанию духа, который идет от жизни и которого даже смерти не перебить. Ему недоставало этой темноты и глубины – сознания, что ты находишься на три тысячи футов под землей, на четыре мили в глубь горы, а это не так уж мало. Недоставало ощущения опасности – остановишься и ждешь: вот раздался какой-то новый звук в глубине галереи, то ли ропот, то ли стон; может, это стонут подпорки оттого, что там, наверху, возросло давление, чуть сдвинулись пласты земли. Он понял, что, как ни странно, ему недостает этого чувства опасности, – недостает потому, что оно объединяет людей.«Ты чего-нибудь слышал?»«Угу, да только это ерунда. У нас все в порядке».«Угу, пока все в порядке». А взгляды скрещиваются глаза впиваются друг в друга, но люди говорят, что все будет в порядке, потому что они вместе и, значит, ничего случиться не может.Итак, он стоял и смеялся на Тропе углекопов, и все оборачивались на него. Он постиг непостижимое, и ему стало легче.Он прошел мимо Обираловки и тут же вернулся, Он почти никогда не заходил в лавку компании. Его возмущали их цены, и он посылал детей за покупками.– Сам Гиллон Камерон! – выкрикнул мальчишка за конторкой. Здесь никто не назовет углекопа «мистер». – Ну и ну!Он потянулся было за Ограбиловкой – книгой, куда заносились все покупки углекопов (а затем раз в две недели из получки удерживали долг), – и тут же положил ее на место.– Ваша семья – единственная в Питманго, у которой нет долгового счета, вы это знаете?– Ага, конечно.– Единственная. Как это вам удается?Гиллон пожал плечами.– Не хотим платить проценты.– Просто вы покупаете все в других поселках и в других лавках. А еще ездите по фермам и там покупаете, попробуйте сказать, что я вру. – Он погрозил пальцем и подмигнул. – Но мне-то все равно. Для меня это – тьфу. Я ведь только служу здесь. А вот мистер Брозкок все про вас знает. Так чего же вам сейчас надобно?– Яйцо. Одно яйцо.– Одно яйцо? Одно, значит. И вы притопали сюда аж из Верхнего поселка за одним яйцом? – Паренек нырнул в заднюю комнату, чтобы рассказать об этом матери, и та вышла посмотреть на Гиллона. Таких парней в Питманго именуют «боровами» – толстый, рыхлый, непригодный для работы в шахте, но достаточно шустрый, чтобы прожить и без нее.– Какое же зам надобно яйцо, Камерон? Большое, среднее или маленькое? Куриное, голубиное, утиное? Бурое, Камерон, или белое…Гиллон сгреб парнишку за шиворот.– А ну давай мне яйцо, не то твой кругленький розовый пятачок живо превратится в яичницу.Обычно он не вел себя так – давно он ничего подобного себе не позволял – и сейчас был очень доволен собой, почти так же доволен, как утром, когда сказал Мэгги: «Нет». Мальчишка дал ему большое бурое яйцо за полпенни.Приятно было чувствовать его в кармане – сначала холодное, потом теплое; приятно было думать о том, что таило оно в себе для него.Гиллон пересек бывшее Спортивное поле, держась подальше от новой шахты, и вышел на Тошманговскую террасу, размышляя о том, в каком виде лучше ему съесть яйцо. Снова он учуял запах – рыбий, солоноватый, чем-то знакомый, но все же непонятный. Запах ему не нравился, но он тотчас пробудил в Гиллоне голод – так глубоко этот голод в нем засел.В вареном виде яйцо сохраняет всю свою сущность, зато, если сделать омлет, добавить туда немного молока и самую малость сыра, вкус яйца приглушится, но создастся впечатление, что он съел не одно, а три яйца. Словом, принять решение было не легко. На откосе, у самого края террасы, сидел Уолтер Боун. Он постарел с тех пор, как его отстранили от работы: он знал, что никогда уже не вернется в шахту. Его уволили не временно, а совсем.– Значит, и до тебя добрались, – сказал Уолтер. И не удержался от усмешки. То, что Гиллон, такой уже немолодой человек, продолжал работать, воспринималось всеми «стариками» как оскорбление. – Ну что ж, ты долго продержался, Гиллон, молодец.«Добрый он, этот Уолтер Боун, – подумал Гиллон, – благородный». Они смотрели вниз – на Монкриффскую аллею и на шахту, и еще дальше – на улицы Нижнего поселка и на старые шахты за ними. Что-то было неладно с Питманго, помимо этого смрада.– Ни дымка, – заметил Гиллон. – Ни единого.– Так и работы-то нет.– И из домовых труб дым не идет.– Так ведь никто не готовит.– Могли бы подтапливать для тепла. Больше тепла – меньше еды.– У людей нет угля.– Могли бы поднабрать на отвале.– А для этого сил нет. Целый день лежат в постели, а ночью человеку и вовсе ничего не 'надо. Так во сне и забывают про голод.– Угу.– Совсем как медведи зимой.– Угу.Колесо на копре завертелось, вытащило на поверхность несколько бадей с углем. В шахте теперь осталось совсем немного народу – только команды углекопов, которые несли вахту. Его мальчики были еще там, внизу, в числе последних. Гиллон почувствовал, что всем сердцем любит их. Хорошие у него мальчики – хорошие, работящие, только вот платят им много меньше, чем они заслуживают. Совсем стали взрослыми, хоть еще мальчишки по летам. Пальцы его коснулись твердого, приятно теплого, большого бурого яйца, лежавшего в кармане, и на миг ему стало стыдно. Его мальчикам надо бы дать по яйцу, а это яйцо отнести сейчас какому-нибудь больному ребенку там, внизу.– А ты чуешь запах? Чем это так пахнет? – опросил Гиллон.– Ты что – шутишь? Ослеп, что ли? Повредил себе глаза на шахте?– Есть немного, но пока еще я не слепой.Старый углекоп указал вниз на крыши домов на Монкриффской аллее.– Вон, – сказал он, – там и там. И вон там.Гиллон ничего не видел.– Треска, – пояснил Уолтер Боун. – Черт побери, дружище, да неужели ты не видишь? Треска и скат!И тут он увидел их всюду, как только углядел первую рыбину, – белая, очищенная от костей треска лежала на черепице домов, голову ее прижимал один камень, а хвост – другой.На крыше почти каждого дома лежала такая рыбина, а то и две. Теперь, когда Гиллон увидел рыбу, он сильнее почувствовал запах. По всей долине пахло вяленой рыбой.– Но что это? Почему вдруг?Уолтер Боун внимательно посмотрел на Гиллона. Хотя Гиллон провел в Питманго столько лет, обитатели поселка все еще опасались, что чужак, может, издевается над ними. Наконец Уолтер Боун успокоился.– Ох, неужто ты не знаешь?Гиллон отрицательно покачал головой.– У нас же Тресковое рождество.Это ровным счетом ничего не значило для Гиллона.– Рождество с соленой треской. Когда шахты закрыты и все знают, что не будет ни гусей, ни пирогов с печенкой, ни ветчины, тогда у нас появляются рыбаки. Нужно же что-то поставить на рождественский стол, верно?– Угу, что-то нужно.Сейчас дело обстояло иначе, чем в ту пору, когда Камероны привозили в поселок рыбу. Эта рыба была не свежая, а слегка присоленная, и рыбаки шли на риск и продавали ее в долг. К примеру, человек, продающий гуся и потратившийся на то, чтобы откормить этого гуся, на такой риск бы не пошел; к тому же гуся можно было додержать до тех пор, пока шахты снова не откроются, и продать его тогда. Рыбу же вытаскивали из моря; рыбаки оставляли часть улова и шли на риск, продавая ее в кредит углекопам. Это имело смысл лишь в том случае, если рыбу ты сам ловил. Покупать же рыбу бочками, как это делали в свое время Камероны, а потом продавать ее «за спасибо» и обещание расплатиться со временем было бы верным разорением.Оба углекопа пошли вниз по улице, чтобы поближе посмотреть на рыбу. Треска была крупная и довольно свежая, иные рыбины достигали трех или даже четырех футов в длину, – словом, вполне достаточно для рождественского семейного стола. Рыбу протерли морской солью и положили на крышу подальше от крыс и кошек, чтобы провялить и высушить на солнце и на ветру. Большие споры шли вокруг того, надо ли вносить ее на ночь в дом или же давать промерзнуть ночью и оттаять днем. Мистер Боун считал, что рыба должна промерзнуть, а потом оттаять – тогда в мясе сохраняется больше соку.– А впрочем, какая разница? – заметил он. – Когда у нас Тресковое рождество, все такие голодные, что любая еда кажется вкусной. Голод – лучший повар, голод – лучшая приправа.Ну, что тут можно сказать – разве что «угу» да погладить яйцо, лежавшее в кармане. Гиллон еще никогда в жизни не был таким голодным. От голода у него все мешалось в голове.
Придя домой, он положил яйцо на стол.– Будьте любезны, опустите это яйцо на четыре минуты в кипящую воду. И дайте мне, пожалуйста, немного соли и кусочек масла и еще два ломтя свежего хлеба.– О, да, конечно, сэр. – Мэгги не привыкла, чтобы ею так командовали. – А где ты раздобыл яйцо?– Купил.– Только деньги зря транжиришь. Где же?– В Обираловке.– Чистейшее транжирство. Должно быть, взяли за него полпенни? – Она поставила воду на огонь. – Одно яйцо… И смеялись же, наверно, там над тобой.– Смеялись, но, скажем прямо, недолго, – заметил Гиллон. «До чего же небрежно она обходится с яйцом, – подумал он. – Швырнула его в воду, точно картофелину».– Послушай, это все-таки яйцо! – оказал он ей. Уж очень ему хотелось, чтоб оно было сварено как следует. У него даже скулы свело от желания. Их, пожалуй, и не разожмешь когда надо будет. – А часы у тебя есть?– Раз надо варить четыре минуты, четыре минуты я и буду варить, – заявила Мэгги. – Кого же ты там приструнил внизу – молодого толстяка?Гиллон кивнул.– О, господи, даже я могла бы заставить его заткнуться, – оказала она. И сразу отняла у него ощущение пусть маленькой, но все же победы, которую он утром одержал.– Лучше бы все-таки у тебя были часы.– Да ладно. Расскажи-ка лучше, каково это – не работать в шахте и разгуливать по городу, точно барин?– Неплохо. Совсем неплохо. Вполне подходяще для человека моих лет.Она решила поддразнить его.– Может, уйти на покой подумываете?– Подумываю.– А мне так сдается, что ты еще лет двадцать будешь трубить. У нас тут есть такие, которым уже по шестьдесят, а они все еще в шахте работают.Мысль о том, что еще двадцать лет – до шестидесяти – корпеть в шахте, привела его в уныние. Нельзя посвятить этому всю жизнь, как бы отчаянно плохо ни складывались обстоятельства.– Четыре минуты наверняка прошли, мисс.Она даже бровью не повела.– И на что же ты растранжирил время? Наверно, сидел там внизу с Селкёрком и рассуждал про коммунизм.– Говорят: «потратил время». Кстати, насчет времени…– Камероны ничего не тратят зря. И не транжирят.– И толкуем мы с Селкёрком не о коммунизме, а о существующем порядке. И о перераспределении богатства.– Но вы же говорите об изменении существующего порядка, верно?– Совершенно верно.– Так это и есть коммунизм.– Четыре минуты! – резко прервал ее Гиллон. – Четыре минуты уже прошли.Она постучала по яйцу и снова опустила его в кипящую воду.– Положить существующий порядок на лопатки можно, только если вести игру по его же правилам, – сказала Мэгги. – Так, как делаем мы.Гиллон посмотрел на нее.– Мы? – саркастически переспросил он. – Я сижу тут дурак дураком и волнуюсь по поводу какого-то яйца, а ты говоришь, что мы побеждаем.– Ага. Побеждаем.Она голой рукой вынула яйцо из кипятка. Гиллон всегда поражался тому, как она голой рукой могла ворошить в очаге уголь. «Неужели тебе не больно?» – опросил он ее как-то раз. «Конечно, больно. Ну и что?» С тех пор он больше ее об этом не спрашивал.Она срезала верхушку с яйца и аккуратно очистила его от скорлупы. Затем она обмазала маслом подрагивающую белую массу, посыпала солью и встала у стола, как принято в Питманго. Яйцо было сварено идеально.– Почему ты должен есть яйцо, а другие – нет?Его ложка, уже готовая вонзиться в яичный желток, в самую сердцевину яичной вселенной, замерла.– Потому что я голоден, – сказал Гиллон. – Потому что я ужасно голоден. Потому что мне необходимо это яйцо.– А ты думаешь, они не голодны?«Нет, не позволю я ей испортить мне удовольствие», – сказал он себе.Ложка врезалась в яйцо, и золотистый протеин словно сам собой вытек на дно чашки. Мэгги подогрела чашку и мазнула по хлебу скудным шахтерским маслом; Гиллон смешал их вместе – горячее яйцо и добрый хлеб – и стал есть. Потом он, как собака, вылизал чашку. Уж очень вкусны были остатки желтка и последние крохи хлеба.– Ну как – лучше теперь?– Да, гораздо лучше. Я должен был это съесть. – Он повернулся к ней. – Нет, нисколько мне не лучше, и ты это знаешь. Живот я свой ублажил, а чувствую себя препогано, точно я что-то украл.Мэгги положила руку ему на плечо.– Ладно уж, я все понимаю, – сказала она. – И я рада, что ты съел яйцо.– Почему же ты мне этого раньше не сказала, чтобы мне было легче?Она пожала плечами, взяла его чашку и отвернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67