Этой повести, признаваемой одним из наиболее удачных прозаических произведений на урду не только конца прошлого, но и начала нынешнего столетия, Русва в значительной мере обязан своей литературной славой. Именно «Танцовщица» выдвинула его в число лучших прозаиков урду.
Свою повесть Русва облек в форму беседы автора с героиней. Повествование ведется здесь от лица Умрао-джан и лишь время от времени прерывается репликами автора, желающего подчеркнуть то или иное обстоятельство. С аналогично построенными произведениями мы изредка встречаемся и в европейских литературах, но для Индии, особенно для старой ее литературы, такой прием более обычен. Крупнейшие памятники древнего индийского эпоса и многочисленные средневековые подражания им построены в виде беседы: легендарный святой или отшельник рассказывает в них прославленному царю или герою о великих деяниях прежних времен. Подобную форму имеют и различные древние сборники сказок, где вопросы слушателя, обращенные к рассказчику, служат связующими звеньями всей цепи повествований. Русва по-новому использовал этот старый композиционный прием, перенеся его в настоящее и изобразив самого себя в роли слушателя. Это помогает ему свободно переходить от рассказа о жизни танцовщицы к оценке описываемых явлений или поступков героини и заострять внимание читателя на важных, по его мнению, вопросах. В то же время такое построение повести призвано создать впечатление достоверности описанных в ней происшествий.
Каждая глава повести представляет законченную жанровую сценку, воспроизводящую тот или иной момент жизни героини. Эти сценки, в большинстве своем очень выпуклые и яркие, сливаются в широкую картину быта мусульман Северной Индии середины прошлого века. Перед глазами читателя проходят различные по своему социальному положению, но одинаково живые персонажи – от скромных слуг до высшей знати. Из общей цепи выпадают только обширное вступление, в котором автор знакомит читателя с Умрао-джан, и заключительная глава, где под видом исповеди героини Русва резюмирует затронутые в повести морально-этические вопросы и высказывает свое отношение к ним.
Вступление приводит читателя на «мушаиру» – встречу поэтов, состязающихся в чтении своих новых стихов. Такие встречи, как камерные, подобные описываемой здесь, так и публичные, устраиваемые перед тысячами слушателей, до сих пор очень популярны в Индии и Пакистане. Автор использовал этот эпизод для того, чтобы отразить поэтические вкусы описываемой им эпохи. Приводимые здесь стихи не имеют прямой связи с содержанием повести и представляют чисто специфический интерес, так как рассчитаны они на знатоков и ценителей поэзии урду. Поэтому часть введения, а также отдельные стихотворные отступления в других главах подверглись при переводе небольшим сокращениям.
По окончании «мушаиры» Умрао-джан приступает к рассказу о своей жизни. Героиня повести – женщина явно незаурядная. Природа наделила ее живым умом и недюжинным талантом. Ей присуще инстинктивное отвращение ко всякой низости и подлости, и она оставляет впечатление человека нравственно здорового. Благодаря этому Умрао-джан заметно выделяется среди своих подруг по профессии. И хотя она, казалось бы, вскоре достигла вершин успеха, ее положение не приносит ей удовлетворения.
Стечением обстоятельств Умрао-джан обречена была стать игрушкой в чужих руках, но постепенно в ней нарастает духовный протест. Этот протест не выливается в открытую форму и не приводит к решительному конфликту – героиня лишь решается исподволь перестроить свою жизнь, причем и тут остается не вполне ясным, что явилось основным стимулом такой перестройки: внутреннее ли убеждение или внешние причины, например, утрата с возрастом прежних поклонников. Как бы то ни было, даже сама по себе попытка разобраться в том, что хорошо и что плохо – критически оценить хотя бы узкую сферу человеческих отношений, – для женщины в ее положении была делом немалым, особенно если учесть условия страны и эпохи.
Действие повести разворачивается в княжестве Ауд, столицей которого был город Лакхнау. Большинство описываемых событий происходит в последний период существования этого княжества, как полусамостоятельного феодального государства, – в сороковых – пятидесятых годах прошлого века. В это время правители княжества, номинально считавшиеся суверенными монархами – шахами, – на деле целиком подчинялись находившемуся в Лакхнау резиденту Ост-Индской компании, с которой Ауд был более полувека связан кабальным договором.
Уповая на поддержку английских штыков (компания взяла на себя обязательство «защищать» Ауд), шахи и их двор погрязли в роскоши и удовольствиях, совершенно не заботясь о положении дел в княжестве. Они швыряли несметные суммы на постройку все новых и новых дворцов, мечетей и усыпальниц, в то время как народ изнывал в глубокой нищете. Крестьяне голодали, деревни пустели, участились грабежи и разбои, творились всяческие беззакония, и кончилось тем, что англичане, обвинив шаха, которого сами же они контролировали, в «дурном управлении», аннексировали княжество. Аннексия Ауда, совершившаяся за год до Национального восстания, сопровождалась расформированием аудской армии и ослаблением позиций крупных землевладельцев, многие из которых были, в свою очередь, экспроприированы. Результатом явилось резкое обострение антианглийских настроений среди влиятельных в Ауде слоев общества. Не удивительно, что вскоре же после первого выступления сипаев в Мируте около Дели Ауд стал одним из основных центров восстания. В самом Лакхнау вооруженная борьба шла около года – с мая 1857 по март 1858 года. Долгое время перевес был на стороне восставших, но их разобщенность, отсутствие ясно выпаженных целей и общих интересов, а также предательство многих крупных феодалов привели к тому, что восстание было жестоко подавлено, а город подвергся повальному грабежу.
Все эти события нашли отклик в повести, хотя автор не уделяет им большого внимания. Он отчетливо показывает бесправие и произвол, царившие в «шахские времена», выводит на сцену разбойников, изображает слабую попытку шаха навести порядок руками одного из своих вассалов, бегло упоминает о «крушении султаната», то есть аннексии княжества, о восстании и сопровождавших его подавление грабежах, о последующей частичной реконструкции города. Однако это лишь фон, на котором рисуется личная судьба героини. Весьма активно вмешиваясь в решение морально-этических вопросов, которые подробно освещаются в отступлениях, автор воздерживается от попыток проникнуть в корень социальных проблем и избегает их обсуждения.
Повесть написана неровно. Яркие, живые сцены обыденной жизни временами перемежаются надуманными авантюрными эпизодами. Спокойное, полное красочных деталей повествование о юности героини, воссоздающее атмосферу, в которой она росла и развивалась, помогающее понять, как складывался ее духовный облик, сменяется рассказом о годах ее зрелости и, наконец, приводит к развязке, которая кажется слишком поспешной. Немало в повести и противоречий. Например, в вопросах семейного уклада автор определенно придерживается консервативных воззрений, и в то же время устами своей героини он протестует против обычая затворничества женщин.
Автор довольно редко высказывает свое отношение к описываемым событиям в прямой форме: характеры персонажей в повести очерчены настолько ярко, что их действия в большинстве случаев говорят сами за себя и не требуют авторских пояснений. Реалистичность и жизненность действующих лиц не может оставить читателя равнодушным; вольно или невольно автор заставляет сочувствовать обиженным и угнетенным, возбуждает ненависть к притеснению и произволу и призывает задуматься над причинами существующей несправедливости.
В повести отчетливо звучит отказ от традиционного мусульманского мировосприятия – пассивного фатализма, и читателю внушается мысль, что судьба человека в немалой мере зависит от его собственных усилий. Гуманизм, пронизывающий все произведение, в значительной степени искупает присущие ему слабости. Повесть безусловно представляет собою незаурядное явление в литературе урду, тем более что создавалась она на заре становления в Индии современных литературных жанров. Автор поднял важную проблему социального характера, и, несмотря на то, что к ее решению он подходит с идеалистических либеральных позиций и не вскрывает в достаточной мере истинных причин, порождающих рассматриваемое явление, все же сама постановка вопроса и методы его освещения характеризуют Русву как одного из основоположников реалистического направления в литературе.
Повесть «Танцовщица» до сих пор пользуется большой популярностью в Индии и Пакистане и часто переиздается. Недавно индийская Академия литературы рекомендовала ее как один из лучших образцов прозы урду к переводу на важнейшие языки Индии, а Издательство литературы урду в Пакистане открыло ею серию классических произведений.
Г. Зограф
И воскликнула со смехом похитительница сна:
«Пусть портрет мой засверкает всем, чем жизнь моя полна!»

Танцовщица
Немало прелестных историй знал я в далекие дни,
Теперь под пером печальным сердце мне ранят они
Читатель! Вот как пришла мне мысль написать эту книгу. Дело было лет десять – двенадцать назад. Один из моих друзей – мунши Ахмад Хусейн-сахиб, который всегда жил неподалеку от Дели, отправился путешествовать и пожаловал к нам, в Лакхнау. Он снял себе комнату на Чауке, и его приятели часто собирались там по вечерам. Это были очень приятные встречи. Мунши-сахиб был тонкий ценитель поэзии. Он сам временами немного писал, и писал хорошо, но еще больше любил слушать стихи, а потому гости у него обычно беседовали о поэзии и читали много стихов. Соседнюю комнату занимала какая-то танцовщица. Не в пример другим певицам и танцовщицам, она жила замкнуто. Никто не видывал, чтобы она сидела на своем пороге, глядя на улицу, или чтобы к ней заходили посетители. Круглые сутки окна у нее были завешены, а главный вход с Чаука заперт, – слуги ее проходили в дом через боковую дверь из переулка. Если бы в иные вечера из этой комнаты не доносилось пение, можно было бы подумать, что там вообще никто не живет. Маленькая дверца вела туда из комнаты, где мы собирались, но она была закрыта наглухо.
Однажды все собрались как обычно. Я читал какую-то газель, остальные, как и полагается, время от времени хвалили меня. И вот во время чтения из-за дверцы послышался одобрительный возглас. Все повернулись в ту сторону, а я замолчал. Тут мунши Ахмад Хусейн громко проговорил:
– Нехорошо хвалить, когда сам где-то прячешься. Если вы любите стихи, пожалуйте к нам.
Ответа не последовало. Я стал читать дальше, и все уже забыли об этом случае, как вдруг немного погодя вошла женщина, с виду служанка, сделала общий поклон и спросила:
– Который из вас Мирза Русва-сахиб?
Друзья указали ей на меня. Тогда служанка сказала:
– Госпожа очень просит вас зайти к ней.
– Какая госпожа? – удивился я.
– Госпожа не велела мне называть ее имя. А там, как вам будет угодно.
Я колебался, – принять это приглашение или нет; а тут еще друзья принялись надо мной подшучивать:
– А что, сахиб, почему бы вам и не пойти к ней? Должно быть, эта госпожа ваша старая и близкая приятельница, раз она без всякого стеснения прислала за вами.
Я и сам терялся в догадках, не зная, кто бы это мог позволить себе подобную вольность. Между тем служанка добавила:
– Хузур! Госпожа знает вас очень хорошо, потому она и послала за вами.
Пришлось пойти. Вошел; гляжу – это Умрао-джан.
– Аллах! – воскликнула она, увидев меня. – Мирза-сахиб, вы меня совсем забыли!
– Кто же мог догадаться, что вы забрались в такую дыру? – отозвался я.
– Я тут часто слышала ваш голос, но у меня не хватало решимости вас пригласить, – сказала Умрао-джан. – А сегодня ваша газель так меня взволновала, что возглас восторганевольно сорвался с моих губ. В ответ на него кто-то из вас пригласил меня присоединиться к вашему обществу, и мне стало стыдно. Я решила было притаиться, но не выдержала и вот, памятуя о нашей прежней дружбе, осмелилась побеспокоить вас. Простите меня, пожалуйста. И, прошу вас, прочитайте еще раз то двустишье, которое мне так понравилось.
– Никакого прощения вы не получите и стихов от меня не услышите, – сказал я. – Если вы любите поэзию, пойдемте к моим друзьям.
– Да я бы и не против, но боюсь, – а вдруг мое появление будет неприятно хозяину дома или кому-нибудь из гостей?
– Ну, что вы! Для чего же тогда вас приглашают? – возразил я. – Ведь у нас просто непринужденная встреча друзей. Ваше общество сделает ее еще приятней.
– Возможно. Но как бы эта непринужденность не зашла чересчур далеко, – усомнилась Умрао-джан.
– Не беспокойтесь! Никто не позволит себе по отношению к вам ни малейшей вольности.
– Ну хорошо, приду завтра.
– А почему не сейчас?
– Ой! Да вы разве не заметили, в каком я виде?
– Но у нас ведь не званый вечер, а просто встреча друзей. Пойдемте, пойдемте!
– Ох, Мирза! Вас не переспоришь, – сдалась она. – Ладно, идите. Я приду следом за вами.
Я ушел, а вскоре явилась и Умрао-джан-сахиба, причесанная и слегка принаряженная. В немногих словах я расхвалил ее своим друзьям – сказал, что она любит поэзию, великолепно поет и так далее. Наша гостья возбудила все общее любопытство. Было решено, что каждый, и она в том числе, прочтет какое-нибудь свое произведение. Короче говоря, вечер очень удался.
С тех пор Умрао-джан частенько заглядывала на наши встречи и просиживала с нами час или два. Иногда мы читали стихи, иногда она что-нибудь пела, и все расходились очень довольные.
Я опишу один из таких вечеров. Они не имели никакого определенного распорядка, да и приглашенных всегда было немного – собирались только близкие друзья, и каждый читал свои новые стихи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29