Пока я размышляла, вернулась бува Хусейни и объявила, что Ханум отказала наотрез и ни под каким видом не разрешит мне уехать из. города.
– А за двойную плату? – спросил Файз Али.
– И за четверную нельзя, – ответила бува Хусейни. – Нам не разрешают никуда уезжать.
– Ладно, ступай! – сказал он.
Бува Хусейни удалилась, и вдруг вижу, – на глаза у Файза Али навернулись слезы. Мне стало очень жаль его.
Мне всегда было неприятно читать в книгах и слушать рассказы про вероломных возлюбленных, и я строго осуждала их. И тут мне пришло в голову, что, если я не поеду с Файзом Али, значит я тоже вероломная и неблагодарная. В конце концов я сама себя убедила, что мне надо уехать с ним.
– Хорошо, я поеду с тобой, – сказала я.
– Поедешь? – обрадовался он.
– Да. Пустят меня или не пустят, обязательно поеду.
– Но как?
– Уйду тайком.
– Хорошо, – сказал Файз Али. – Так я приду послезавтра ночью и ночью же увезу тебя отсюда. Смотри, не обмани, а то худо будет!
– Я ведь добровольно решила уехать и уже дала тебе обещание. Только и ты сам сделай так, как обещал.
– Не беспокойся!
В ту ночь Файз Али ушел от меня задолго до рассвета. После его ухода я глубоко задумалась: обещать-то я обещала, но еще неизвестно, что из этого выйдет, думала я. Ехать или не ехать?
Когда я вспоминала любовь Файза Али и свое обещание, сердце говорило мне, что нужно ехать, но в то же время какой-то тайный голос твердил: «Не уезжай! Бог знает, что с тобой будет!»
Так, в нерешительности, просидела я до утра. И весь день сомнения не давали мне покоя. Вечером ко мне никто не пришел; я сидела одна в комнате и думала все о том же, пока не ъаснула. Проспала я до позднего утра. Я еще не проснулась, как вдруг явился Гаухар Мирза и, грубо растолкав меня, заставил подняться с постели. Мне это очень не понравилось. Весь тот день я была словно с похмелья и, не помню почему, поссорилась с бувой Хусейни. Ах да, вспомнила! Кто-то пригасил меня выступить у него в доме. Бува Хусейни спросила: «Пойдешь?» Я мучилась головной болью и наотрез отказалась.
– Ишь какая! Не захотелось идти, так и отказываешься! – укоризненно проговорила она. – Раз уж такое твое ремесло, нечего ломаться!
– Не пойду, – упиралась я.
– Нет, придется пойти. Не кого-то другого приглашают, а тебя. Ханум обещала тебя прислать и даже деньги уже получила.
– Бува! Я не могу выступать. Верните деньги, – попросила я.
– Что ты! Разве не знаешь? Когда это было, чтобы Ханум вернула деньги?
– Мне все равно, понравится это Ханум или не понравится, но если она откажется возвратить деньги, я сама их верну.
– Ха-ха! Да ты, должно быть, разбогатела. Ну-ка, верни!
– Сколько? – спросила я.
– Сто рупий.
– Что тебе дороже: сто рупий или чужая душа?
На буву Хусейни в тот день тоже нашел бог весть какой стих. Она сказала:
– Коли уж так зазнаешься, выкладывай деньги.
– Отдам вечером, – сказала я.
– Там собрались люди приезжие. С какой стати им ждать до вечера?
Бува Хусейни была уверена, что денег у меня нет, а значит, ей удалось меня перехитрить, и я поневоле вынуждена буду согласиться на выступление. В сундучке у меня тогда лежала тысяча, а может, и полторы тысячи рупий наличными, не говоря уж об украшениях, но открывать его при буве Хусейни не годилось.
– Ступай. Придешь через час, – сказала я.
– А ты за час столько получишь с гостей? – ехидно проговорила она.
– Да, получу! Иди, дорогая, не надоедай мне сейчас. Я себя плохо чувствую.
– Так скажи мне, девочка, что с тобой? – забеспокоилась бува Хусейни.
– Меня, кажется, лихорадит, и голова очень болит.
– Да, верно. Ты побледнела, – сказала она, положив руку мне на лоб и внимательно поглядев на меня. – А выступить все же придется, не сегодня, так хоть послезавтра. Ведь до послезавтра ты, даст бог, поправишься. К чему нам терять наши деньги?
На это я ничего не ответила, и бува Хусейни вскоре поднялась и ушла. Меня взяло зло на нее за ее жадность. «Вот эти люди! – думала я. – Им нет дела до моих страданий и боли – только о своей выгоде думают. Так на что мне жить с ними?»
– А разве такие мысли не приходили вам в голову раньше? – спросил я Умрао-джан.
– Никогда! Но почему вы об этом спрашиваете?
– Я думаю, все-таки приходили, но окончательно созрели они лишь тогда, когда вы поняли, что у вас есть опора в лице Файза Али.
– Ну, так это или нет, неизвестно»
– Да, неизвестно, но очевидно, что так оно и было.
– Почему очевидно? Объясните.
– Потому что решение уйти с Файзом Али родилось у вас в душе до того, как вы обещали ему это. А потом вы только искали предлога, которым могли бы оправдать свое решение.
– Нет, это было не так. Я долго колебалась – уходить или не уходить? Меня раздосадовали приставания Гаухара Мирзы, пришедшего не вовремя, и настойчивость бувы Хусейни, и все это укрепило мое намерение уйти. Но я еще не была твердо уверена, что уйду. Окончательное решение пришло только ночью, когда явился Файз Али. Я увидела его и почувствовала, что он готов на все для меня.
– Нет! – возразил я. – Все у вас было твердо решено еще раньше. Потому вас так и раздосадовали приставанья Гаухара Мирзы и настойчивость бувы Хусейни, хоть вы давно привыкли ко всему этому. Так, должно быть, часто случается.
– Что ж, может быть, вы и правы. Пусть так. Но кто же тогда был тот «тайный советчик», что меня останавливал? Я правду вам говорю, время от времени мне чудилось, будто кто-то шепчет мне на ухо: «Умрао, послушайся, не уходи!» А когда я спускалась по лестнице, у меня было такое чувство, словно кто-то взял меня за руку и не пускает. Но я не послушалась.
– Этот советчик очень силен, – сказал я. – Вы его совета не послушались, вот и понесли наказание.
– Ах, понимаю! Вы говорите о той силе, которая побуждает людей совершать хорошие поступки и удерживает их от дурных.
– Вовсе нет. Остаться в доме Ханум – что в этом было хорошего? Ведь из ваших слов явствует, что разврат вы всегда осуждали, хотя судьба и обрекла вас служить ему против воли. И все же бежать с незнакомым человеком и целиком отдать себя в его руки было во сто крат хуже, чем жить у Ханум. Но Файз Али прекрасно относился к вам, и это побудило вас уйти с ним. Вы любили всматриваться в лицо каждого, кого встречали, и научились неплохо разбираться в людях – я с большим удовольствием слушал ваш рассказ о том, как вы разглядывали гуляющих в Айшбаге. Вы не знали, чем занимается Файз Али, однако догадывались по его виду и поведению, что уходить с ним небезопасно. Но его уговоры и ваша собственная жадность к деньгам затуманили вам глаза. Жаль, что вы не были знакомы с основами науки о человеческой душе, тогда вы не попались бы в его сети.
– Назовите мне какую-нибудь книжку об этом, я ее прочту…
– Так вот, – продолжала Умрао-джан, – дом Ханум на Чауке стоял в хорошо защищенном месте. Западная его стена выходила на базар. К северной и южной примыкали высокие строения, в которых обитали танцовщицы. С одной стороны был дом Бины-джан, с другой жила Хусейн-банди. За домом Ханум находилась гостиница Мира Хусейна Али-сахиба. Одним словом, вор к нам ниоткуда не мог забраться. И тем не менее Ханум держала трех сторожей, которые охраняли нас всю ночь напролет. С тех пор как меня стал навещать Файз Али, одного сторожа приставили к дверям моей комнаты, потому что гость мой обычно приходил поздно ночью, а уходил до рассвета. Сторож впускал его, выпускал и запирал за ним дверь на ключ.
Файз Али пришел ночью, как обещал. Немного погодя он тихонько вышел на разведку. Сторож потягивался и зевал – ясно было, что он не спит. Файз Али позвал его в мою комнату.
– Возьми-ка рупию, – сказал он. – Я тебе еще ничего не давал. А дверь запри. Мы не спим, так что беспокоиться тебе нечего. Пойди отдохни.
Сторож поклонился и вышел.
– Ну, теперь идем, – сказал Файз Али.
Я поднялась. Две смены платья я еще днем увязала в узел. Сундучок с драгоценностями припрятала и того раньше. Взяв узел под мышку, я вышла. Мы направились к воротам Акбари-дарваза. У конного рынка нас ждала повозка, Запряженная быками. Мы сели в нее и поехали. У выезда из города, невдалеке от перекрестка, нас встретил всадник – конюх Файза Али – и с прибаутками поехал вслед за нами. К утру мы достигли Моханлалганджа и до полудня отдыхали на постоялом дворе. Пообедали там же, у содержателя.
В гороховой похлебке без соли вкуса нет,
А если нет и масла, то вовсе плох обед.
На третий день мы въехали в Раэ-Барели. Здесь мы приобрели себе дорожную одежду. Мне Файз Али купил два полных наряда, а платье, в котором я выехала из Лакхнау, я увязала в узел.
В Раэ-Барели мы расстались с нашей повозкой, наняли другую и направились в Лалгандж. Это селение находится в девяти-десяти косах от Раэ-Барели. Прибыли мы туда поздно вечером, и ночь провели на постоялом дворе. Утром Файз Али отправился на базар за покупками. В комнате, расположенной рядом с нашей, остановилась одна деревенская танцовщица, которую звали Насибан. Драгоценностей она носила сколько полагается и одета была неплохо. Хоть она и жила в деревне, но говорила вполне правильно. Вот только выражалась она не по-городскому. Мы с ней долго беседовали.
– Вы откуда родом? – спросила она.
– Из Файзабада.
– В Файзабаде живет моя сестра Пьяран. Вы наверняка должны ее знать.
– Как могу я знать ее? – возразила я, а сама подумала: «Может, она догадалась, что я тоже танцовщица?»
– Да неужто в Файзабаде найдется хоть одна танцовщица, которая ее не знала бы? – сказала Насибан.
– Но я уже давно живу у того, с кем приехала сюда. А он живет в Лакхнау. Поэтому и я почти не выезжаю оттуда, – пришлось мне соврать.
– Но родилась-то ты в Файзабаде?
– Да, в Файзабаде. Но с детских лет не бывала там, – сказала я.
Что еще могла я ответить, раз она угадала?
– Выходит, ты никого в Файзабаде не знаешь?
– Никого.
– А сюда зачем приехала?
– Вместе с ним.
– Куда вы едете?
– В Уннао.
– И прямо из Лакхнау?
– Да.
– Ишь ты, куда вас занесло с прямой-то дороги! В Уннао лучше ехать через Нирпатгандж.
– У него в Рар-Барели были дела, – придумала я объяснение.
– Я потому говорю, что дорога здесь неспокойная, – пояснила Насибан. – Разбойники шалят, вот люди и перестали по ней ездить. Тут есть глухое место, где уже сотни людей ограбили, а дорога в Уннао проходит как раз там. Вас всего трое – двое мужчин и женщина. А у тебя драгоценности на руках и на шее. Подумай, что с тобой будет? Ведь разбойники даже целые караваны грабят.
– На все воля судьбы, – отвечала я.
– Ну и бесстрашная же ты! – сказала Насибан.
– Что поделаешь!
Потом заговорили о том о сем. Передавать этот разговор нет нужды, да я и не помню, о чем мы болтали. Под конец я спросила Насибан:
– А ты сама куда едешь?
– Я выехала на поборы.
– Не понимаю, – удивилась я.
– Ты что, не знаешь, что такое поборы? Какая ж ты танцовщица?
– Сестрица, – сказала я, – откуда мне знать? Это про нищих говорят, что они побираются.
– Пусть кто другой побирается! – рассердилась Насибан. – Спроси-ка меня, – я тебе растолкую, побираются танцовщицы или нет. Что им, у себя дома плохо живется, что ли?
– Да, но я все-таки не понимаю, что же называют поборами?
– Раз в год мы выезжаем из дому и отправляемся по деревням, – объяснила Насибан. – Останавливаемся у богатых людей, и каждый дает нам сколько может по своим средствам. Кое-где мы выступаем, кое-где нет.
– Вот это и называют поборами?
– Да. Теперь поняла?
– А сюда ты тоже приехала к какому-нибудь богачу? – спросила я.
– Недалеко отсюда замок раджи Шамбху Дхьяна Сингха. К нему я и приехала. Раджа-сахиб получил шахский приказ истребить разбойников, и сейчас он в отъезде. Я прождала несколько дней, потом соскучилась и приехала сюда. В двух косах отсюда есть деревушка Самариха; в ней живут одни только танцовщицы. В этой деревне у меня тетка, я к ней завтра поеду.
– А дальше куда?
– Подожду здесь. Когда раджа-сахиб вернется, опять съезжу к нему. Тут много других танцовщиц – тоже его дожидаются.
– Значит, раджа-сахиб любит смотреть, как танцуют?
– Раньше очень любил.
– А теперь нет?
– Он взял себе танцовщицу из Лакхнау и с тех пор на нас и глядеть не хочет.
– Как зовут эту танцовщицу? – осведомилась я.
– Не помню, а видать ее я видала, – сказала Насибан. – Такая белая-белая! Очень хороша и лицом и всем прочим.
– Наверное, и поет хорошо?
– Ну нет, певица она никудышная, да и танцует неважно. Но раджа все равно влюбился в нее без памяти.
– А как давно она здесь появилась, эта танцовщица?
– Да, пожалуй, с полгода прошло, – ответила Насибан.
Ночью я рассказала Файзу Али о том, что на дороге небезопасно.
– Не беспокойся, – промолвил он. – Я принял меры.
18
На следующий день мы выехали с постоялого двора в Лалгандже на рассвете. Повозка Насибан следовала за моей. Файз Али ехал верхом, а мы с Насибан болтали по-вчерашнему. Довольно скоро подъехали к Самарихе. Насибан издалека показала нам эту деревню. По обеим сторонам дороги тянулись поля. Какие-то молодые женщины поливали посевы; другие уже собирали урожай. У колодца здоровая крепкая женщина в дхоти погоняла пару быков, которые тащили вверх на канате большой бурдюк с водой. Другая женщина подтягивала бурдюк, когда он был поднят до края колодца, и выливала воду в канавку. Насибан сказала, что все это деревенские танцовщицы. «Ну и ремесло! – подумала я. – Ведь они вдобавок ко всему прочему еще трудятся, и труд у них нелегкий, даже для мужчин. Так для чего они стали танцовщицами? Они даже с виду простые деревенские бабы, точь-в-точь разносчицы кизяка, торговки простоквашей, молочницы, что приходят в Лакхнау из окрестных деревень».
Здесь Насибан с нами распростилась. Примерно двумя косами дальше начался спуск. Повсюду здесь виднелись ямы и большие пещеры, а впереди поблескивала река. С обеих сторон дороги вдаль уходили ряды деревьев с толстыми стволами. Солнце стало припекать – было, должно быть, уже около девяти часов. На дороге, кроме нас, не было ни единого путника; царила полная тишина. У самой реки Файз Али подхлестнул своего коня, и мы сразу же отстали от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29