Хайм Поль
Повесть о Гернике
Поль Хайм
Повесть о Гернике
Зовут меня Эухенией, Эухенией Эчеваррия. Мама с детства меня зовет Хенией. Для сестры моей, Кармелы, у мамы нет никакого домашнего имени, для неё она всегда только Кармела, и все! Любимица у неё я. Только меня к себе она и требует с тех пор, как окончательно слегла. Думаю, теперь ей уже не встать.
Сегодня воскресенье. Я с трудом вывожу себя из тупого оцепенения. Усталая, измотанная, я всего час назад вернулась и в чем была, не раздеваясь, рухнула в кровать в полном изнеможении. Всю ночь провела в госпитале - в операционной. Приоткрыв дверь, я кричу: "Сейчас, мама, иду". Почти наощупь наливаю воду в тазик. Прозрачная вода в голубом тазу напоминает мне море...мое маленькое море. Потому-то, наверное, всякий раз, умываясь, думаю о нем, о море. Отражения воды струящимися зайчиками играют в узкой полоске света, проникающего из столовой через приоткрытую дверь моей все ещё погруженной во мрак комнаты, подползают к кровати... Море... Каким оно сейчас мне кажется далеким! Я уже начинаю забывать его нежные прикосновения к моей коже. Невероятно!.. Море, которое тут, совсем рядом с городом. Иногда, осенью особенно, вечерний воздух в пригороде Герники тяжелеет от морской влаги.
По ночам слышно, как палят пушки. Я вскакиваю в жутком волнении, представляя себе страшную, будто в фильме про войну, картину: воронки от взрывов, столбы пыли, разлетающиеся в стороны комья земли, камни, прячущихся от пуль и бегущих людей. Говорят, фронт уже совсем близко: всего в тридцати километрах. Наши измученные, плохо вооруженные гударис1 не выдерживают мощного натиска националистов. Они вынуждены отступать. Водитель "скорой" при мне рассказывал, как на его глазах падали зажигательные бомбы в Дуранго. Война подступает к нашему городу вплотную, а люди по-прежнему кажутся такими беспечными, будто это вовсе их не касается.
Включаю свет. Из зеркала в бамбуковой раме на меня смотрит женщина с посеревшим от бессонных ночей лицом. Едва проснувшись, чувствую себя уже усталой. Лицо страшно осунулось. Кажется, оно состоит из одних только углов и впадин... выпирающие скулы, ввалившиеся глаза с нездоровым лихорадочным блеском. Что это? Я таю изо дня в день, будто что-то гложет меня изнутри. Лихорадка? Я стараюсь не думать ни о чем плохом. Что осталось от того моего прежнего взгляда, способного когда-то так волновать Тксомина?
Завтра Орчи исполнится уже семь лет. Когда он родился, мне ещё не было и двадцати. Я родила его уже без Тксомина. Вернется ли он когда-нибудь, Тксомин? Каждую вторую ночь я дежурю в больнице, а Орчи берет к себе Айнара. Влажными руками провожу по волосам. Замечаю нити седых волос у себя на висках. Видел бы ты меня сейчас, Тксомин... На кого я похожа? Роговой гребень, мамин любимый, который она мне отдала, совсем не держится в слипшихся потускневших волосах. Надо будет голову помыть к службе. Я все больше становлюсь похожей на мать. Эта меланхолия у меня определенно от нее. В ней главная причина её болезни. Это она сейчас убивает маму.
Ну нет. Улыбаюсь... правда, несколько вымученно, своему отражению в зеркале. Нет-нет... Ни за что! Никакой меланхолии! Ни за что ей со мной не справиться, какие бы страдания меня ещё ни ждали в этой жизни. Я все выдержу, ведь со мной мои воспоминания, они помогут мне выстоять. Страсть Тксомина - с ней ко мне пришло настоящее чувство жизни. Да, у меня есть то, чего нет у мамы. Всякий раз память помогает мне жить дальше. Я стараюсь представить себе его, моего любимого, его лицо: правильный овал, радужные лучики зрачков его темно-зеленых глаз, в глубине которых, мне казалось, я утону, растворюсь.
В его взгляде я увидела смысл моей жизни. Я была ещё подростком, совсем девочкой, когда наши глаза впервые встретились и полюбили друг друга. Тогда оба мы ещё толком и не понимали, что такое любовь. Это твои глаза, Тксомин, сделали меня женщиной. Помню, как осторожно убирала с твоего лба пряди черных как смоль волос, чтобы заглянуть в твои чудные глаза. Твой голос... Сколько радости дарил мне твой голос, особенно в те моменты, когда ты говорил мне слова любви. Губы... Помню, как мне хотелось их укусить... В церкви я забывала, да простит меня Бог, про все на свете, неприлично оглядывалась, оборачивалась, только бы увидеть тебя, твои губы, шепчущие слова молитвы.
Я принесла маме её кофе с молоком. Между прочим, это могла бы сделать и Кармела, но мама зовет меня. Знает ли она, что я не спала ночь? Я слышу, как она бурчит, что чурросы1 вчерашние. Наш булочник Антонио привозит по воскресеньям только хлеб. Антонио влюблен в меня. Когда я ему заказывала фруктовый торт ко дню рождения Орчи, он не взял денег: "Это мой вам подарок". Звал меня сегодня с ним на пляж в Мундаку. Каждую субботу он меня куда-то приглашает, и каждый раз я ему отказываю. Я не видела моря с тех пор, как уехал Тксомин, а оно всего-то в пятнадцати километрах от нас, дотягивается тоненькой полоской до Герники, образуя длинную узкую бухточку, или риа, как у нас здесь все её называют.
Антонио хочет, чтобы я вышла за него. Взяла бы его фамилию, стала бы сеньорой Аразаманьи. Утром в половине шестого он отправляется развозить хлеб. Когда он подъезжает к нашему дому, то ждет, чтобы спустилась к нему я, именно я, не Кармела. Говорит, встреча со мной с утра пораньше дает ему заряд бодрости на весь день. Всякий раз, когда его старый "фордик" с откидным верхом, полный буханок свежего хлеба, грохоча по брусчатке Сан-Хуан, въезжает на нашу улицу, Антонио сигналит и, поравнявшись с моим окном, кричит: "Ты сегодня необыкновенно хороша, Эухения!" Мне нравятся его живые смеющиеся глаза, его маленькие изящные усики. От него всегда так пахнет горячим хлебом, и он большой жизнелюб... Боже ж мой, как он гордится своей машиной, со всеми всегда шутит. Всех нас он знает давно, едва ли не с детства. Думаю, он понимает, что вряд ли я пойду за него. Вчера утром, когда я заказывала торт, он ещё сказал мне: "Знаешь, я бы любил Орчи как родного сына, воспитал бы его, научил бы печь хлеб. Пекарь - это ведь отличное ремесло". Я никогда не слышала, чтобы Антонио жаловался. Но эти последние дни... Улицы рядом с вокзалом переполнены беженцами, безуспешно ждущими поездов на Бильбао. Многочисленные повозки запрудили улицы. Едут на ослах, на волах со всем своим скарбом, спасаясь от наступающих солдат генерала Мола1. В таких условиях ему неимоверно трудно добираться до своих постоянных покупателей.
Слышу мамино ворчание. Лампочка слишком сильная. У неё устают глаза от яркого света. Я перевернула все вверх дном, но более слабой не нашла. Маме не приходит в голову, что достаточно протянуть руку, чтобы выключить мешающий ей свет. На тумбочке рядом с её кроватью стоит подсвечник, и мы с Кармелой всегда следим, чтоб там была свеча, а рядом обязательно коробок спичек. Мы живем в середине Гойенкалье, в доме семнадцать, под самой крышей. У мамы темная комната, без окна, как и у Кармелы. Рядом с маминой комнатой туалет, за ним кухня. Улочка шириной не более метра отделяет наш дом от соседнего. В этой узкой "колбасе" даже летом почти не бывает солнца. На кухне, скудно освещенной через слуховое оконце, из мебели только шкафчик для посуды - рядом каменная мойка и чугунная дровяная печка. Она у нас не только для готовки, но и для обогрева, это в нашей квартире единственный источник тепла.
- Хочешь кофе? У тебя такой измученный вид.
- Я пила кофе в полночь, в перерыв, ну и потом в три часа ещё чашечку впопыхах, как раз перед тем, как идти обмывать умерших.
- Как ты можешь называть кофе те помои, что нам дают в госпитале?
- Ну, Кармела, ты ведь понимаешь, все к тому и идет... Беженцы опустошают магазины. Продовольственные запасы города тают. Они не предназначены для такого огромного количества людей. Город сжимает кольцо блокады. Гороха - и того скоро уже нигде не сыщешь.
Для нас с сестрой завтрак - святой момент. Мы вдвоем, мы вместе, изливаем друг другу душу, вспоминаем прошлое, готовим себя к новым испытаниям, к ожидающим нас новым тяготам войны. Каждое утро одна из нас берет на себя маму: умывает её, одевает, пока другая отсыпается после ночного дежурства. Уже полгода прошло, как наша мама слегла. У неё недержание. Запах мочи преследует меня. Я всюду чувствую его, он настигает меня, едва я вхожу в дом, начинаю подниматься по лестнице. Я открываю окошко нашей галереа, так у нас обычно называют крытый с деревянными застекленными рамами балкон. Пока мама окончательно не слегла, мы, уходя на работу, оставляли её в этом нашем маленьком зимнем саду. Выносили туда кресло, в нем её тучному беспомощному телу было вполне комфортно. Отсюда она наблюдала за жизнью на Гойенкалье: за случайными прохожими, за проезжающими по нашей улице скрипучими повозками, груженными овощами, мясом, бочками вина. Отсюда мама приветствовала выглядывающего из дверей своей маленькой парикмахерской цирюльника Клаудио. Ближе к одиннадцати она могла наблюдать за завсегдатаями "Таверны Васка", пришедшими как обычно в свое любимое заведение пропустить стаканчик-другой белого вина или вермута.
Кармела ставит на клеенку дымящиеся чашечки кофе, намазывает хлеб медом, настоящим медом с воском. Его нам привозит брат Тксомина Иньяки со своей пасеки на их касерио1 под Маркиной - там, где они с Тксомином родились. Сестра наливает мне молоко. Делает она это старательно, с очень серьезным видом, слегка насупив брови. У неё есть определенное физическое сходство с нашим отцом. Светлые глаза (наша бабушка с отцовской стороны была немкой), легкое облачко пушистых каштановых волос, обрамляющее высокий открытый лоб. Кармела старше меня на три года. Я же похожа на маму, у меня её матовый цвет лица, черные блестящие волосы, тот же профиль. Раньше нас с ней даже принимали за сестер.
Я с самого детства ужасно люблю мою сестру Кармелу и не перестаю восхищаться ею. Это чувство к ней, думаю, я не утрачу никогда, оно останется со мной навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Она встает, идет за сахаром. Я обращаю внимание на её слегка раздавшиеся, округлившиеся бедра. Походка её отяжелела, движения стали медлительными, а ей всего-то тридцать. От всех наших несчастий мы начали преждевременно стареть. Однако мужчины и по сей день обращают внимание на Кармелу, заигрывают, улыбаются, смотрят ей вслед. Может, это ещё и из-за её не совсем типичной для наших мест внешности. Наверное, они ждут от неё какой-то особой, необыкновенной чувственности? Помню, как едва став девушкой, я ужасно смущалась, замечая столь повышенное мужское внимание к моей сестре.
Вспоминаю, как в Инцуби, Мендате, Аулести, в Арбацеги, где мы тогда жили, на танцах мальчишки осаждали её. Всем им хотелось танцевать хоту только с ней. А как она исполняла фанданго! Прямо как в Севилье. Такая красивая, соблазнительная, грациозная, гибкая. Мне, пятнадцатилетней девчонке, становилось капельку грустно.
Тксомин уже тогда говорил мне с затаенной обидой, что не надеется получить от дона Исидро согласия на наш с ним брак, ведь для моих он парень без будущего. Дон Исидро Эчеваррия!.. Все наши соседи, местные фермеры, явно не без издевки звали отца исключительно доном Исидро, а за глаза иной раз и просто "доном". Пожалуй, только он один не улавливал явной насмешки в этом их подозрительно нарочитом почтении.
Неотесанный, тупой мужлан, алкоголик... Его властность и вздорность были постоянным источником страха для меня. Только от одного его голоса у меня внутри все холодело. Возвращался домой он поздно, вечно пьяный. В нашей деревне, где все мужчины держались с достоинством, отец был просто белой вороной. Но мама наша принимала его таким, каким он был; она вообще не решалась ни в чем ему противоречить. Помню, как мы с сестрой не могли заснуть. Из спальни родителей доносились громкие голоса обоих, потом вдруг истошные крики, вопли, всхлипывания, оханья, хрипение... Мне всегда становилось жутко не по себе. Я залезала в кровать к Кармеле, прижималась к ней, плакала от волнения; думала, что родители ругаются, отец бьет маму. Кармела успокаивала меня, как могла. Ну а вскоре мы с сестрой уже слышали, как родители наши весело гогочут.
Кармела берет меня за руку.
- Может, окно закрыть? Ты вся дрожишь.
- Это от усталости, пойду немного ещё полежу. Займешься мамой?
- Конечно, конечно, Эухенита. Как прошла ночь?
- Какой страшный ветер дул с юга! В операционной слышны были взрывы. Кажется, где-то в Гарэ или в Аморебите.
Монастырь, где теперь разместился военный госпиталь, находится на самой окраине, как раз в нескольких минутах от нас. Я как обычно спускаюсь по нашей Гойенкалье, сворачиваю направо, иду садами мимо церкви Санта-Мария, мимо дома Марии Арриен... Весна в этом году ранняя, все кругом распускается, цветет, в воздухе пахнет акацией, благоухает эвкалипт, но совершенно не слышно птиц. Грохот артиллерии распугал их, теперь они вьют свои гнездышки где-нибудь в окрестных горах. А я так всегда любила посидеть в прохладной тени, ощутить ласковое дуновение нежного летнего ветерка, послушать, как поют птички. Тксомин учил меня узнавать пение летящей славки, отличать "цвитт" коноплянки от "си-си-си" синицы. Тксомин...
Каждую вторую ночь мы с Кармелой по очереди дежурим в госпитале, помогаем нашей кузине Кармен. Она - старшая медсестра у капитана Хуана Кортеса, главврача госпиталя. Операции идут без перерыва, и днем, и ночью. Не понятно, когда он только спит. Мы заступаем на дежурство в восемь вечера. Уже который месяц на ужин мы довольствуемся фасолевым супом, раз в неделю при варке добавляем в него кусок сала; ну а на обед готовим себе тортиллью из картошки или из не очень злого стручкового перца.
По понедельникам я отправляюсь на рынок в поисках пропитания, бегаю по привокзальным лавочкам. Меня это ужасно изматывает. Кругом все так дорого! Вчера за один литр масла я отдала две песеты. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда треска и обычное мясо будут стоить одинаково! В воскресенье (а зарплату дон Серафин дает нам по субботам), если очень повезет и при мне на рынок завезут скумбрию, мы пируем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25