«Мерседес» подъехал к шестиэтажному зданию на площади Дзержинского. Саша предъявил свой пропуск и поднялся на четвертый этаж.
* * *
Свидетельство Мэлори
Через пять дней после пресс-конференции, организованной Мискиным, мы с Татаной обедали в компании Фрэнка Смоллета в клубе на Флит-стрит.
Мы прилетели из Парижа накануне и остановились в отеле под именем четы Форстеров. Борис уже перевел небольшую сумму денег из швейцарского банка на мой лондонский счет, и я расплатился с долгами, ожидая новых финансовых поступлений после выхода книги и окончательного расчета с издательством.
Татана прекрасно справилась со своей ролью. Была сдержанна, скромна, почти не прикасалась к пище. Туманно отвечала на вопросы Смоллета. Я даже побаивался, что ему неинтересно и решил ускорить события:
- Ты слышал о дневниках Берии, Фрэнк, которые попали в руки американцев?
- Конечно!
- Так вот - Татана знала Берию, то есть у нее была с ним встреча. Пренеприятная встреча. - Я повернулся к Татане, та потупила взор, умоляюще сказала:
- Пожалуйста, не надо. Это было так ужасно…
Я положил свою руку на ее плечо:
- Дорогая, ты не хочешь об этом говорить?
Она сказала через силу:
- Это, наверное, важно?…
Взглянула на Смоллета.
- Лучше ты расскажи обо всем, Том. Я не могу, даже теперь, по прошествии стольких лет…
Я кивнул.
- Я все расскажу, Фрэнк, так как это в интересах правды. Но при одном условии: никто не должен досаждать Татане. Завтра она уедет, и у тебя единственная возможность с нею побеседовать - сейчас. - Я поведал Смоллету историю Татаны. Когда же я дошел до детального описания происшедшего в квартире Берии на Малой Никитской, Татана извинилась и ушла в туалет.
Я закончил рассказ тем, как разделались с ее отцом, и Смоллет воскликнул:
- Ей богу, Том, ты зря ушел из журналистики! Однако, какие доказательства ты можешь представить?
- Какие могут быть доказательства? Ты же не думаешь, что девушка может такое о себе сочинить?
Смоллет прищурился:
- Слушай, старик, какая ей от этого выгода? Или тебе?
Я помедлил. Совсем не плохо, если Смоллет будет думать, что мы преследуем корыстные цели.
- Я-то не очень заинтересован, а ей, бедняге, сотня-другая не повредит.
Смоллет нахмурился.
- Я должен сначала переговорить с моим редактором. Возможно, он захочет с нею встретиться. Ведь надо это как-то доказать.
- Давай посмотрим на это с другой стороны, - сказал я. - Как утверждает американский издатель, эти дневники напичканы описанием сексуальных приключений Берии. И всем известно, что он любил молоденьких девочек. Возможно, в дневниках есть и этот эпизод.
Смоллет уставился на меня хитрыми глазами.
- А ты, случайно, не читал эти дневники? Как я понимаю, ты ездил в Будапешт не для того, чтобы побывать на вечеринке Фланагана? А для чего ты встречался с венгерским поэтом? Не для того ли, чтобы получить от него кое-какие материалы и перевезти их на Запад?
- Оставлю это без комментариев, Фрэнк.
Татана возвратилась к столу и молча села. Смоллет обратился к ней:
- Татана, могли бы вы встретиться с моим редактором? Он очень тактичный и понимающий человек. Насколько мне известно, вы нынче собираетесь уехать?
После некоторых уговоров Татана согласилась.
* * *
Редактор оказался спокойным, даже застенчивым человеком. Он отнесся к ней с большим сочувствием, и ее история его взволновала. Она согласилась на фотографию, и было решено, что ее рассказ напечатают после публикации дневников, которая, как редактору стало известно, состоится недели через две. Он заключил с Татаной контракт, согласно которому она получит гонорар в пятьсот фунтов при условии, что никому больше не расскажет об эпизоде с Берией.
Татана была в хорошем расположении духа и вечером пригласила меня в ресторан.
Часть шестая
Перехитрить хитреца вдвойне приятно.
Жан де Лафонтен

ЗАПИСЬ ШЕСТАЯ
Москва, февраль 1953 г.
Вчера Хозяин пригласил на субботу в Кунцево. Не сказал зачем, но похоже хочет возобновить старую традицию трапезничать в тесном кругу. Может, прощальный вечер? Георгий М. говорил, что он тяжело болен.
Сначала хотел отказаться, но не решился. На всякий случай приказал Надорайя прислать моих мальчиков.
Тем временем у меня созрел план, который я доверил Рафику, зная, что он унесет его в могилу. Я сказал ему, что Хозяин арестовал единственного человека, который может его спасти - кардиолога Виноградова. С другой стороны, всем известно, что мы, грузины, вопреки природе, можем жить очень долго, до ста лет и дольше. И хотя Сам чувствует себя неважно, нет гарантии, что это конец. Потому считаю, что наша надежда - это Лукомский. Как член Медицинской Академии он избежал ареста, но всякое может случиться.
Я приказал моим людям схватить профессора и доставить к Рафику. Лукомский трясся от страха. Я предложил ему французского коньяка, и он немного пришел в себя. Я тут же приступил к делу.
«Он серьезно болен, - сказал я. - Но может прожить еще месяц-другой и за это время натворить дел. Поэтому, товарищ профессор, перед вами простой выбор: либо вы помогаете мне, либо ждете, пока он нас сотрет в порошок. Вы специалист по заболеваниям сердца и вы знаете, что он пьет, и потому, надеюсь, у вас не будет особых трудностей».
Он начал говорить, что за ним следят, но я обещал все устроить. Потом отпустил его домой, чтобы он все хорошо обдумал. К вечеру он вернулся с четырьмя голубыми капсулами. Это было американское противораковое средство, которое принимается маленькими порциями строго по часам. Если принять все лекарство сразу, наступит кома, причем симптомы будут напоминать симптомы отравления алкоголем, и кома может продолжаться несколько дней.
Я угостил его коньяком и дал понять: если он что-нибудь напутал, получит по медицине двойку с летальным исходом.
Москва, март 1953 г.
Вчера в пять вечера позвонил Поскребышев и сообщил, что Хозяин собирает всех в кремлевском кинозале в восемь.
Собрались все - Георгий М., Хрущев, Микоян, даже Молотов с Ворошиловым. Все было, как в старые времена. Сам выглядел вполне в форме, я даже не ожидал. Хотя и был какой-то серый и осунувшийся. Меня он приветствовал тычком в бок и словами: «Ну, висельник, надеюсь, ты не скучаешь без дела? Твои люди, похоже, оккупировали Кремль!» И, как всегда, сверкнул глазами, когда я ответил: «Я действую в интересах бдительности и безопасности. Хозяин».
Он переключился на других, подразнил Молотова по поводу его бледности: «Тебе нужно чаще бывать на воздухе. Оторвись от стола и займись настоящим делом!»
Было ясно, что вечер будет не из легких.
Показывали в этот раз фильм о гангстерах, французского довоенного производства, но я его почти не смотрел. После фильма мы все направились в Кунцево. Хозяин увидел моих ребят и Надорайя, но ничего не сказал. На даче он пил больше обычного, был в хорошем настроении и продолжал шутить - заставил, например, Молотова выпить залпом полбутылки бургундского и только потом разрешил ему сесть за стол.
Прошло несколько часов. Я заметил, что Старик стал совсем серым, глаза затуманились, речь была вялая. В три часа утра, когда он отлучился в туалет, у меня выдалась возможность всыпать в его бокал содержимое четырех капсул, которые дал мне Лукомский. Порошок моментально растворился, и вино было прозрачным, как и прежде.
Я пережил жуткий момент, когда он возвратился и по ошибке взял бокал Ворошилова. Я тут же указал ему на это и пошутил, что он неосторожен - а вдруг кто-нибудь подсыпал маршалу яд в бокал. Самому это понравилось, а Ворошилов побледнел.
Через час все разошлись, так как Старик объявил, что устал. Выйдя на улицу, я понял, что никогда так не радовался, как в этот раз, увидев Надорайя с моими преданными мальчиками, охранявшими мою машину.
Москва, март 1953 г.
Георгий М. первым поднял тревогу. Это было в воскресенье ночью. Видимо, Сам весь день проспал - обычное дело после ночного кутежа. Но когда он с наступлением ночи не вышел из своих апартаментов, Хрусталев забеспокоился. Старика нашли спящим на полу в его кабинете. Решили не будить, только перенесли на диван. Георгий М. был очень обеспокоен и вызвал Хрущева.
Я в это время еще ничего не знал. Затем в полдень позвонил Георгий и сообщил, что Хозяину плохо и они вызвали Лукомского (я специально устроил так, чтобы в поле зрения не было других врачей).
Когда я приехал на дачу, он еще не очнулся. Профессор был подле него, одетый в строгий костюм, собранный - все как полагается. Прибыли другие - в том числе его дочь. Она была сдержанна и печальна, но вела себя так, будто у нее было не больше причин сокрушаться, чем у других.
В семь утра Лукомский заявил, что наше присутствие не имеет смысла. Перед моим уходом он сказал мне, что такое состояние может длиться дня два-три. Я не преминул ему пригрозить, чтобы он держал язык за зубами.
Через два дня состояние резко ухудшилось. Нас созвали в Кремль, и Поскребышев сообщил, что, по-видимому, Хозяин умирает. Это вызвало у меня любопытное ощущение - будто умирал жестокий суровый родитель, которого ты боялся.
На следующий день к нему вернулось сознание, и я испугался - а вдруг не сработало американское средство и грузинское долголетие победило?
Он по-прежнему лежал на диване в кабинете. Иногда открывал глаза, пытался что-то сказать, дышал тяжело, как астматик. Он выглядел маленьким и усохшим, и глядя на него трудно было поверить, что этот человек в течение тридцати с лишним лет держал в страхе и повиновении огромную страну, имел сильное влияние на Рузвельта и облапошил Черчилля.
Мы по очереди дежурили возле него. Светлана тоже была здесь, держала его за руку, когда он приходил в себя. Ближе к вечеру Лукомский объявил, что он бессилен помочь. Поскребышев вызвал фельдшера, и тот поставил пиявки сзади на шею. Поскребышев объяснил, что это излюбленное средство лечения среди русских крестьян - пусть все знают, что были использованы все возможные методы для спасения «отца».
Появился его сын василий, пьяный в стельку. Разыграл Гамлета, скорбящего по отцу, и его вскоре выпроводили, хотя он и оказывал сопротивление.
Конец наступил в 9.30 вечера. Он хрипев, лицо его почернело, изо рта пошла пена, и через двадцать минут, в 9.50 он умер.
Поскребышев тут же сообщил новость на московское радио, где заранее был заготовлен текст на случай смерти, и распорядился играть музыку Чайковского. Вокруг тела столпились люди, некоторые плакали. Было бессмысленно там находиться, и я уехал в город.
* * *
Саша Димитров приехал в Лондон через неделю после публикации дневников. «Тайм» объявила книгу бестселлером, журналы наперебой вопрошали, как будут реагировать на обвинения Брежнев, Косыгин, маршал Гречко и другие. «Нью-Йорк Таймс» поместила обширную передовицу, где говорилось об опасной кампании очернительства советских руководителей. Советская пресса таила зловещее молчание. Королевский институт международных дел в Лондоне высказал предположение, что книга всего лишь подделка (такое же заключение они сделали ранее по поводу мемуаров Хрущева). Левое крыло в британском парламенте требовало запрета на распространение книги в Англии. Издательство «Бурн» сразу же реализовало весь выпуск книги и готовило переиздание. Чарльз Уитмор даже дал согласие на скромное торжество по поводу успеха книги, являвшейся «вкладом в современную историю».
Перед отъездом из Москвы Димитрову вручили американское издание книги. Он подписал четыре бумаги, обязательство никому не показывать книгу и возвратить ее по приезде назад. Он прочел ее в самолете по дороге в Лондон и нашел интересной. Хотя, конечно, это была подделка. Вряд ли такой осторожный человек как Берия мог доверить бумаге свои сокровенные мысли. Он мог указать кое-какие имена, даты, встречи, но вряд ли записывал признания - из осторожности и из экономии времени. И вес же у Саши оставались сомнения, и ему не терпелось отыскать авторов и все выяснить.
В Лондоне он зашел в советское посольство, где ему посоветовали разыскать Татану Бернштейн в девичестве - Татану Шумара.
Вероятнее всего, она грузинка, подумал Димитров. И вполне возможно, что описанный в книге эпизод мог иметь место. Из секретных досье было известно, что ее отец пропал без вести вначале пятидесятых. Больше никаких подробностей не существовало, так как досье времен Берии либо уже были уничтожены, либо подменены.
В Кингз Колледж ему сообщили, что Татана Шумара отсутствовала вот уже два месяца, адреса не оставляла, но в воскресной газете появилось ее интервью.
Расспросы о ее друзьях не дали ничего: ему сообщили, что она предпочитала одиночество.
В Лондоне он вышел на Фрэнка Смоллета и сделал удачный ход. Он представился американским писателем, работающим над книгой о британской прессе. Он читал статьи Смоллета, дал им высокую оценку и мечтал побеседовать с ним о нравах Флит-стрит. Не будет ли господин Смоллет так любезен, чтобы принять приглашение на ленч?
Ленч растянулся на несколько часов. Когда закончили вторую бутылку, Смоллет был уже готов, и Саша решил пойти в наступление. Он вскользь упомянул историю Татаны Шумара и Берии, и Смоллет немедленно прореагировал:
- Ничего девчушка! Трахнули в двенадцать лет. Как тебе? Ну прямо набоковская Лолита!
Саша поболтал для отвода глаз о молоденьких девочках, потом поинтересовался, как Смоллет узнал историю Татаны.
Тот пьяно пробормотал:
- Тс-с-с! Обещал помалкивать об этом, с нее тоже взяли обещание молчать. Она исчезла, куда - не знаю!
Саша не настаивал, только подливал Смоллету вина. Вскоре тот сам разговорился. Беспорядочно поведал о вечере Фланагана, о стычке между ним и Ласло, упомянул Тома Мэлори.
- Мэлори? - заинтересовался Саша.
- Ну да, Том. Пишет романы. Может, знаешь? Давай еще закажем бутылку, а?
- А этот Мэлори, какое он имеет отношение к Татане? - И Саша снова подлил вина в бокал Смоллету.
- Он мне позвонил и познакомил меня с нею. Совершенно неожиданно. И мой главный, знаешь, сколько ей заплатил? Пятьсот фунтов. За простой рассказ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21