Добрая половина корреспонденции содержит просьбы об автографе или нелепые письма.
В ответ посылается карточка, на обратной стороне которой напечатано: «Не имея желания давать автографы и делать надписи на своих фотографиях, мадам Кюри просит извинить ее». Что касается людей экзальтированных: всяких непризнанных изобретателей, психически больных, преследуемых навязчивой идеей, обожателей или врагов, которые изводят разноцветные чернила на четырех, а то и на восьми страницах, для них ответ один – молчание.
Кроме таких, есть и другие письма… Добросовестная Мари диктует секретарше ответные письма заграничным коллегам по науке, ответы на отчаянные просьбы людей, воображающих, что она может излечить всякую болезнь, облегчить любое страдание. Остаются еще письма поставщикам аппаратуры, сметы, накладные, ответы на циркуляры высшего начальства: целая уйма административной переписки, которую Мари распределяет по сорока семи папкам. Однако этих сорока семи папок недостаточно для всех связей мадам Кюри с внешним миром. Ее изводят просьбами о личном свидании.
Во вторник и пятницу она с утра надевает лучшее черное платье. «Надо быть в приличном виде. Сегодня мой приемный день», – говорит она мрачно, нахмурив брови.
В вестибюле лаборатории ждут желающие поговорить с Мари, в их числе и журналисты, заранее огорченные заявлением мадам Разэ: «Мадам Кюри вас примет только в том случае, если вам нужно получить от нее какие-нибудь технические сведения. Интервью но личным вопросам она не дает».
Хотя Мари бывает крайне вежлива, но ничто не располагает собеседника продолжить разговор: ни маленькая суровая приемная, ни жесткие стулья, ни нервный тик в пальцах ученой, ни тр, как Мари мрачно поглядывает на стенные часы…
В понедельник и в среду, едва проснувшись, Мари уже волнуется, нервничает. В пять часов у нее лекция. После завтрака она запирается у себя в кабинете на набережной Бетюн. Она готовится к лекции, набрасывает на листе бумаги ее план. В половине пятого идет в лабораторию и снова уединяется в маленькой комнате отдыха. Она волнуется, напряжена и недоступна. Вот уже двадцать пять лет, как Мари преподает. И всегда, каждый раз, как ей предстоит войти в малый амфитеатр, где ее ждут двадцать или тридцать студентов, встающих при ее входе, ее охватывает робость.
Неутомимая, нечеловеческая деятельность! В «свободные минуты» Мари пишет статьи и книги: «Изотопия и изотопы», короткую прочувствованную биографию Пьера Кюри, научную работу – итог своей лекционной деятельности…
* * *
Эти блестящие плодотворные годы были и временем драматических событий: мадам Кюри угрожала слепота.
Еще в 1920 году врач предупредил ее, что в результате катаракты на обоих глазах она мало-помалу очутится в темноте. Мари скрыла от других этот ужасный диагноз. Не падая духом, сказала об этом только дочерям и тут же указала им на возможность излечения: операцию через два-три года… А до этого потускнение хрусталиков создает между нею и окружающим миром постоянный туман.
Мари – Броне, 10 ноября 1920 года:
«Самые большие неприятности причиняют мне глаза и уши. Мое зрение очень ослабло, и этому, вероятно, мало чем поможешь. Что касается слуха, то меня преследует постоянный шум в ушах, иногда очень сильный. Это меня сильно тревожит: моя работа может затормозиться или я просто не смогу ее продолжать. Быть может, радий и помог бы чем-нибудь в моих недомоганиях, но никто этого не знает точно.
Вот мои несчастья. Не говори об этом никому. Главное, берегись, чтобы об этом не пошел слух. А теперь поговорим о другом…»
«Не говори об этом никому»… Это лейтмотив всех разговоров Мари с Ирен и Евой, с братом, сестрами – единственными поверенными в ее тайны. У нее одна навязчивая мысль – не допустить, чтобы по чьей-нибудь нескромности распространилась эта новость, чтобы в какой-нибудь газете появилась заметка: «Мадам Кюри – инвалид».
Врачи Морас и Пти стали ее сообщниками. Больная назвалась вымышленным именем. Это «мадам Карре», пожилая, неизвестная дама, больная двойной катарактой, а не мадам Кюри. Ева заказывает очки для мадам Карре.
Если Мари, блуждая, как в тумане, непроницаемом для ее глаз, собирается перейти улицу или подняться по лестнице, то одна из дочерей берет ее за локоть и незаметным пожатием предупреждает об опасности или препятствии. За столом надо подсовывать ей прибор, солонку, в то время как она шарит по скатерти якобы уверенной рукой.
Но как разыгрывать эту жестокую трагикомедию в лаборатории? Ева посоветовала ей довериться своим непосредственным сотрудникам, чтобы они заменяли ее у измерительных приборов и микроскопов. Мари сухо ответила: «Никто не обязан знать, что у меня испорчены глаза».
Для таких тонких работ мадам Кюри изобрела «технику слепца». Она пользуется сильными лупами, ставит на шкалах приборов цветные, хорошо заметные метки. Выписывает огромными буквами свои заметки для справок при чтении лекций, и ей удается разбирать их даже в плохо освещенной аудитории – амфитеатре.
Чтобы скрыть свою болезнь, она прибегает к бесчисленным уловкам. Например, кто-нибудь из учеников должен показать ей негатив, на котором есть тоненькие нацарапанные черточки-отметки. Мари путем хитрых, очень ловких расспросов добивается от ученика необходимых ей сведений, чтобы мысленно представить себе вид данного снимка. Только тогда она берет в руку стеклянную пластинку и притворяется, что видит эти черточки.
Несмотря на все предосторожности, сотрудники лаборатории подозревают, какая драма происходит. Но лаборатория молчит, делая вид, что ничего не знает, разыгрывая свою роль не хуже, чем Мари.
Мари Кюри – Еве, 13 июля 1923 года:
«Милочка, я предполагаю оперироваться в среду 18-го, утром. Достаточно, если ты приедешь накануне. Ужасная жара, и я боюсь, что ты сильно устанешь.
Нашим друзьям по Ларкуесту скажи, что я не в состоянии одна справиться с корректурой, которую мы читали с тобой, и что ты нужна мне, так как от меня требуют срочно закончить эту работу.
Целую. – Мэ.
Р. S. Говори им как можно меньше!»
В клинике страшно жарко, Ева с чайной лочежки кормит неподвижную, ничего не видящую мадам Кюри с забинтованными лицом и головой. Настроение подавленное из-за неожиданных осложнений, из-за кровотечений, длившихся несколько недель и заставлявших терять надежду на выздоровление. Еще две операции в марте 1924 года. Четвертая операция в 1930 году… Едва освободившись от повязок, Мари учится смотреть своими оперированными глазами, лишенными хрусталиков и неспособными к аккомодации.
Несколько месяцев спустя после первой операции она пишет Еве из Кавальере:
«Я привыкаю передвигаться без очков и сделала успехи. Участвовала в двух прогулках по горным тропинкам, каменистым и не очень удобным для ходьбы. Все обошлось благополучно, и я йогу ходить быстро, без неприятных эксцессов. Больше всего мешает мне раздвоенность зрения, от этого мне трудно различать встречных людей. Каждый день я упражняюсь в чтении и в письме. Пока это дается труднее, чем ходьба. Конечно, тебе придется помочь мне в составлении статьи для Британской энциклопедии…»
Мало-помалу Мари одерживает победу над злой судьбой. Благодаря сильным очкам она приобретает почти нормальное зрение, выходит из дому одна, сама водит автомобиль, а в лаборатории ей снова удаются тонкие измерения… Последнее чудо чудесной жизни: Мари воскресает из мрака, вновь обретает столько света, сколько нужно, чтобы работать до конца.
Коротенькое письмо мадам Кюри к Броне в сентябре 1927 года открывает тайну этой победы:
«Временами я теряю мужество и говорю себе, что мне надо бросать работу, ехать в деревню и заниматься садоводством. Но множество забот держит меня здесь, и я не знаю, когда смогу поступить таким образом. Не знаю и того, смогу ли жить без лаборатории, даже если буду писать научные книги…»
«Не знаю…, смогу ли жить без лаборатории…»
Чтобы понять это признание, надо видеть Мари у приборов в то время, когда, закончив свои дневные дела, она может наконец отдаться своей страсти. Независимо от важности той или другой операции осунувшееся лицо Мари выражает высшее увлечение работой.
Трудная работа стеклодува, которой Мари владеет артистически, или точно проведенное измерение способны вызвать у нее чувство огромной радости. Одна из сотрудниц Мари – мадемуазель Шамье впоследствии опишет эту будничную мадам Кюри с ее пленительными чертами, не увековеченными ни одной фотографией.
«…Она сидит у аппарата и выполняет измерения в полутемной комнате, нарочно нетопленной, чтобы избежать колебаний температуры. Последовательность действий в данной операции – пуск аппарата, включение хронометра, взвешивание и тому подобное – осуществляются мадам Кюри поразительно точно и гармонично. Ни одному пианисту не исполнить с большей виртуозностью того, что делают руки мадам Кюри. Это совершенная техника, где погрешность сведена практически к нулю.
Если мадам Кюри, быстро закончив контрольные расчеты, убедится, что отклонения меньше допустимой величины и подтверждают точность взвешиваний, лицо ее выражает искреннюю, нескрываемую радость».
Когда мадам Кюри садилась за какую-нибудь научную работу, весь остальной мир переставал существовать. В 1927 году, когда Ирен тяжело болела, что очень беспокоило и угнетало Мари, кто-то из друзей зашел к ней в лабораторию справиться о здоровье дочери. Его встретил леденящий взгляд и лаконичный ответ. Едва, он вышел из лаборатории, как Мари в негодовании сказала ассистенту: «Не дают даже спокойно, поработать!»
Та же мадемуазель Шамье описывает мадам Кюри, всецело занятую очень важным опытом: получением актиния X для исследования спектра альфа-частиц – последней работы Мари:
«Требуется получить чистый актиний X в таком химическом состоянии, чтобы он не давал эманации. Для выполнения этой операции требовалось более суток. Мадам Кюри, не обедая, остается в лаборатории и по вечерам. Но выделение элемента идет медленно: значит, придется работать ночью, чтобы получаемый источник радиоактивности не успел потерять часть своей силы.
Два часа ночи. Остается произвести последнюю операцию: в течение часа центрифугировать жидкость на специальной установке. Вращение центрифуги создает утомительный шум, но Мари сидит рядом с ней и не желает уходить из помещения. Она смотрит на аппарат так, как будто одним страстным желанием получить удачный результат можно ускорить осаждение актиния X. Для Мари в этот момент не существует ничего, кроме центрифуги: ни ее завтрашний день, ни ее усталость. Это полное отрешение, сосредоточение всех мыселей на выполняемой работе».
Если опыт не дает ожидаемого результата, у Мари вид человека, сраженного неожиданным несчастьем. Она сидит на стуле, скрестив руки, сгорбившись, с пустым взглядом, и в это время похожа на старую, очень старую крестьянку, молчаливую, убитую горестной утратой. Сотрудники, глядя на нее, думают, что произошел какой-нибудь несчастный случай, какая-то трагедия, спрашивают, в чем дело. Мари мрачно дает исчерпывающее объяснение: «Не удалось осадить актиний X…», – а то и прямо обвинит врага: «На меня сердит полоний!»
Но при каждом успехе она становится оживленной, веселой. Счастливая, она мирится с Наукой, готова смеяться и приходить в восхищение.
Если кто-нибудь из коллег, воспользовавшись ее хорошим настроением, попросит продемонстрировать какой-нибудь опыт, она с готовностью подведет его к счетчику частиц и сама будет восхищаться свечением минерала виллемита под действием излучения радия.
При этом серые глаза ее блестят от удовольствия. Можно подумать, что Мари созерцает произведения Боттичелли или Вермеера.
– Ах, как красиво!.. – шепчет Мари.
Конец миссии
Мадам Кюри нередко заговаривает о смерти. Внешне спокойно обсуждает это непреложное событие и представляет себе реальные его последствия. Не смущаясь, говорит: «Ясно, что долго я не проживу», – или: Меня беспокоит судьба Института радия после того, как меня уже не будет на свете».
Но на самом деле в ней не было ни истинной безмятежности, ни примирения. Всем своим существом она гонит мысль о конце. Те, кто ею восхищается издали, воображают прожитую ею жизнь бесподобной. С точки же зрения Мари, прожитая ею жизнь – пустяк по сравнению с планами на будущее.
Тридцать лет тому назад Пьер Кюри, предвидя смерть, ускоренную несчастным случаем, с трагическим пылом уходит весь в научную работу. Мари, в свой черед, принимает вызов смерти. Для защиты от ее наступления Мари лихорадочно воздвигает вокруг себя укрепления из проектов и необходимости выполнения долга. Не обращает внимания на возрастающую с каждым днем слабость, на угнетающе действующие постоянные недомогания: плохое зрение, ревматизм в одном плече, раздражающий шум в ушах.
Разве в этом дело? Есть вещи поважнее. Мари только что построила в Аркейе завод для переработки радиоактивных минералов. Она с увлечением проводит в нем первые опыты. Она занята работой над своей книгой – научным памятником, какого после ее смерти не сможет создать никто. А вот исследования по семейству актинидов идут недостаточно успешно! А не надо ли ей заняться изучением «тончайшей структуры» альфа-частиц? Мари встает рано, бежит в лабораторию, возвращается домой вечером, после обеда…
Она работает с большой поспешностью и с присущей ей неосторожностью. В отношении самой себя она не соблюдает элементарных мер предосторожности, выполнения которых строго требует от своих учеников: трогать пробирки с радиоактивными веществами только пинцетом, ни в коем случае не прикасаться к ним, пользоваться свинцовыми щитами во избежание последствий облучения. Она, конечно, позволяет исследовать кровь и у себя, так как это общее правило в Институте радия. Формульный состав ее крови отклоняется от нормы. Не удивительно! Уже тридцать лет Мари Кюри имеет дело с радием, вдыхает его эманацию. На протяжении четырех военных лет она, кроме того, подвергалась опасным излучениям рентгеновских аппаратов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51