Он снимал этот сарай за деньги, которых стоил хороший номер в гостинице, у горбатой трясущейся баронессы фон Оттен, которая в середине прошлого столетия сбежала от своего мужа барона в актрисы, а потом глотала шпаги в цирке.
Ленька Нос очень любил поговорить с баронессой на «интеллигентные» темы, и для этого баронесса иногда спускалась к нему в подвал, где половину сарая занимали дрова, а на другой половине стоял на четырех колоннах из кирпичей огромный матрац, были тут еще два табурета, внушительных размеров сундук, где Ленька Нос хранил свой довольно обширный гардероб, и кухонный шкафчик с посудой, среди которой были даже серебряные чарки с вензелями бывших владельцев.
Впрочем, к Леньке Носу можно было попасть и другим путем, с Крещатика, через Пассаж, нырнув налево во двор, проскочив в парадное и вынырнув с черного хода в другом дворе. Ты оказывался перед старым брандмауэром высотой в полтора человеческих роста. Упираясь ногами в выемки от выпавших кирпичей, можно было перемахнуть брандмауэр и оказаться с другой стороны флигелька, под которым жил Ленька Нос. Затем достаточно было спрыгнуть в яму, куда выходило небольшое оконце, ведущее в Ленькины апартаменты.
Что-то подсказало Сереже избрать, такой путь, и это его спасло. Едва он склонился над ямой, чтобы спрыгнуть вниз, как услышал Ленькин голос: «Тикай, Сережка! Любка продала!» – и сейчас же за этими словами ахнул выстрел, и пуля просвистела у щеки. Сережа бросился к брандмауэру и птицей перелетел через него, ему казалось, что он не коснулся стены даже руками, и вслед за тем послышались крики «держи!» и новые выстрелы, но он уже миновал черный ход и побежал не направо, к проходному двору на Крещатик, а налево, в другой двор, где за мусорным ящиком была в стене лазейка, через эту лазейку дворами на Ольгинскую, затем горкой, за незаметными с улицы лачугами, о которых никто бы и не заподозрил, что такие могут быть в самом центре Киева, – на Институтскую. Там он отдышался и, усилием воли замедляя шаги, направился к трамваю.
На Красной площади он пересел в прицеп двенадцатого номера, вышел на Куреневке, недалеко от железнодорожного виадука, и направился к тринадцатому детскому дому. Сережа подошел к невысокому забору, огораживающему детский дом – двухэтажное кирпичное здание старой постройки, постоял у калитки, а затем решился, вошел во двор и спросил у женщины в сером, слишком длинном для нее халате – она шла по двору с пустым ведром – нельзя ли вызвать Павла Шевченко.
Он еще не знал, что скажет Павлу Шевченко, о чем он будет говорить, но ему нужно было посмотреть на этого парня. Он предчувствовал, что эта встреча может еще когда-нибудь оказаться для него решающей.
– Он болеет, – неожиданным для ее тщедушной фигуры басом сказала женщина. – В изоляторе лежит. Воспаление легких у него.
– А вы в детдоме работаете?
– Тут и работаю.
– И Павла Шевченко знаете?
– Я их всех знаю. Я тут двадцать лет. Только прежде нянечкой называлась, а теперь техничкой. А зарплата одна и та же самая.
– Можно зайти в изолятор?
– Что ты, – замахала на него ведром женщина. – В изолятор толька доктора пускают, ну и директор наш туда ходит, Марья Яковна. А как я хотела Павлуше яблочков занести, так сказали, чтоб другой халат надела. Горит он. А ты откуда его знаешь?
– Я – из комсомола… Из клуба пионеров… Я другой раз зайду…
Сережа повернулся и пошел к калитке.
В трамвае в этот час было довольно свободно, и Сережа сел на скамейку у окна. Впереди, через одну скамейку, сидели друг против друга два пожилых человека. Один с бородкой клинышком и в пенсне, а второй в черном пальто – спиной к Сереже, сзади была видна лысая голова, окаймленная черными волосами.
Сережа поймал себя на том, что внезапно стал прислушиваться к их словам.
– …Выстрелил, – говорил лысый. – И тут началась такая пальба… а она, бедная, мечется: то вправо, то влево, то вверх, то вниз. И где ни пролетит – со всех сторон в нее стреляют. И тут она камнем в болото. Но поскольку стреляли в белый свет как в копеечку и начинали пальбу за сто метров, так, может, она осталась живая и здоровая и лежит себе в камыше и над охотниками смеется.
«Это – про другое», – подумал Сережа, внезапно ощутив, как глубоко въелся в тело слева под рубашкой и курткой засунутый за пояс тяжелый пистолет.
«Запоминай дорогу», – сказал на прощанье отец. Он шел по этой дороге так, словно проходил здесь десятки раз. Он все запомнил. Он вышел к корявой, трехсвечником, сосне, отломил сухой сук и стал им разрывать землю между корнями. Цинк из-под патронов был обернут черным, сохранившим запах каменноугольной смолы толем и перевязан бечевкой. Сережа развернул толь, открыл цинк, вынул из него документы, деньги – деньги он пересчитал, там было четыреста двадцать рублей по десятке и еще семь рублей по рублю – и три листика бумаги, исписанных крупным неразборчивым почерком отца.
Адрес детского дома: Вышгородская, 79. Директор: Киселева Мария Яковлевна. Известный педагог. Про нее писал Макаренко. На вид – лет сорок. Волосы черные. Говорит с украинским акцентом. Воспитатели: есть Певзнер, зовут Тамара Михайловна, высокого роста, курит. Есть еще коротенькая быстрая старушка. Есть мужчина по фамилии Гаркуша. Внешности его не знаю, так как с ним не встречался.
Шевченко Павел, а по отчеству Иванович: мальчик высокий, худощавый, в очках. Комсомолец, учится очень хорошо…
Бумага осталась незаконченной.
Сережа дважды прочел бумагу, поджег листы спичкой и зачем-то растер ногой пепел.
«Павел Шевченко, – повторял он, – Павел Шевченко. Нужно так запомнить это имя, чтобы даже во сне я знал, что я Павел Шевченко, чтобы, если кто-нибудь закричит мне «Сережа!», я не оглянулся, чтобы я во всем был Павлом Шевченко».
Он пошел к трамваю, все время повторяя про себя: «Павел Шевченко… Павел Шевченко». И когда он купил билет и сел в плацкартный вагон поезда «Киев – Москва», он уже стал Павлом Шевченко.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Павел Шевченко внимательно смотрел за окно. Косые струи дождя стекали по стеклу, колеса поезда отстукивали на стыках рельсов свою безнадежную песенку «возвра-та – нет, возвра-та – нет…». Пригороды Москвы состояли из бедных лачуг, каких в Киеве не увидишь даже на самых далеких окраинах, и смотреть на них и на людей в брезентовых плащах, сапогах и галошах было тоскливо. Павел Шевченко был голоден, он купил у продавщицы, которая проходила с корзиной по вагону, «французскую» булку и плавленый сырок. Он никогда не ел до этого плавленого сыра, в Киеве его почему-то не продавали, и Павлу Шевченко показалось, что сыр этот вкусом напоминает мыло и липнет к зубам.
На вокзале Павел Шевченко вышел вслед за другими пассажирами на крытый перрон и прошел на площадь перед Киевским вокзалом. Там он сел в первый попавшийся трамвай, который, позванивая и погромыхивая, пополз по Москве. Павел Шевченко долго разглядывал улицы с суетившимися на них незнакомыми, непохожими на киевских людьми, а затем спросил у толстой усатой тетки:
– Куда к Кремлю?
– Да ты, голубчик, уже проехал, – ответила тетка. Все слова она произносила нараспев и на «а», как до этого, Павел Шевченко слышал, говорили только актеры в пьесах Островского. – Ты тут выйди, а там расспросишь.
Павел Шевченко попал на Солянку. С тяжелым чувством посмотрел он на громадный серый, протянувшийся на квартал дом. Старый, неописуемо большой дом, мимо которого шли и шли хмурые, занятые своими делами люди, а по мостовой проезжали автомашины невиданной красоты – «паккарды», «бьюики», «ролс-ройсы» и маленькие «фордики».
– Как пройти к Кремлю? – спросил Павел Шевченко у дворника в фартуке с бляхой и метлой.
– Прямо вниз пойдешь и выйдешь, – ответил неприступный мрачный дворник.
Глядя под ноги, Павел Шевченко пошел по улице, ощущая, как невольно он все замедляет шаги и как до боли, до окостенения сжимается тело.
Первую часть программы, которую он наметил для себя в жизни, осуществить которую он поклялся, – он уже выполнил. Он отомстил Шеремету, разграбив и уничтожив все ценное в его квартире.
Теперь предстояло выполнить вторую часть программы: убить Сталина.
Он узнал Кремль, который столько раз видел в иллюстрациях к учебникам, на картинах, в кино. Время от времени ощупывая локтем засунутый за пояс под курткой «Коровин», Павел Шевченко направился к Боровицким воротам.
В это время за воротами раздались оглушительные звонки, ворота распахнулись, и прямо на площадь, где прекратилось все движение, вылетели четыре черные машины. Обгоняя друг друга, на огромной скорости они понеслись мимо Павла Шевченко в сторону Арбата, и в одной из них сзади у окна Павел Шевченко увидел Сталина. Сталин держал в руках изогнутую трубку и смотрел на Павла Шевченко.
И Павел Шевченко понял, что езда на такой скорости в четырех автомашинах, которые обгоняют друг друга, значительно опаснее для жизни Сталина, чем его «Коровин», что выстрел по мчащейся автомашине не даст никакого результата.
Он шел по Арбату и мучительно думал о том, что нужен другой путь, что нужно, сделать так, чтобы он мог встретиться со Сталиным с глазу на глаз. Но что для этого нужно? «Стать Стахановым, – думал Павел Шевченко. – Нужно стать Стахановым, чтобы Сталин пригласил меня в свой кабинет посоветоваться о том, как добиться, чтобы наша Родина получала больше угля».
Но он представил себе Стаханова и шахту Стаханова, которую он видел в киножурнале, и отбойный молоток, и лавину угля, которая сыплется на транспортер, и подумал: «Нет, это не годится».
«Стать Кривоносом. Передовым машинистом. Водить поезда лучше всех машинистов в стране». И снова он представил себе паровоз и машиниста, который поворачивает регулятор, и как трудно, наверное, стать машинистом, и решил, что это тоже не годится.
Машинально он огляделся, чтобы понять, куда же он идет, и вдруг увидел на стене большое объявление: «Производится дополнительный набор в подмосковное военное училище. Лица, окончившие девять классов, принимаются без экзаменов».
«Вот, – подумал Павел Шевченко. – Вот. Стать военным. Таким военным, чтобы увидеться со Сталиным с глазу на глаз. Как Ворошилов или Буденный».
Павел Шевченко свернул во двор дома, на котором висело объявление, отыскал дворовую уборную, вошел в кабину и бросил в круглое зловонное отверстие своего «Коровина». Бросил без раздумий, без сожаления, а затем вышел и отправился на пригородный вокзал, чтобы сразу добраться до военного училища.
– …Шевченко Павел Иванович.
– Да.
Начальник училища – необыкновенно высокий человек с длинным лицом и длинным носом, разделявшим два близко посаженных глаза, посмотрел на рослого Павла Шевченко с видимым удовольствием.
– В футбол не играете?
– Нет, – нерешительно ответил Павел Шевченко.
Слева, у края стола, перед стопкой папок с личными делами курсантов сидел начальник особого отдела – майор с круглым лицом, с бритой головой, с очень большим животом, который охватывал широкий армейский ремень, поддерживаемый портупеей.
– Так вы, значит, из Киева? – сказал он, перелистывая анкету, Заполненную Павлом Шевченко. – Земляки, выходит. А где там этот ваш тринадцатый дом?
– На Куреневке, – ответил Павел Шевченко, ощущая, что ему необходимо откашляться, и не, решаясь откашляться.
– Знаю, знаю, – сказал начальник особого отдела. – А кто там директором?
– Мария Яковлевна Киселева, – ответил Павел
Шевченко.
– И про нее знаю, – сказал майор, – вернее, слышал. Вы знаете, кто про нее писал?
– Макаренко, – сказал Павел Шевченко.
– Верно, – обрадовался майор. – Макаренко.
И Павел Шевченко вдруг заметил, что огромное брюхо начальника особого отдела медленно колышется, хотя лицо его не изменило выражения. Лишь впоследствии он узнал, что так у этого начальника особого отдела выражалась высшая степень удовольствия и одобрения.
Только здесь, в училище, Павел Шевченко понял, какую огромную пользу могут принести человеку его маленькие способности. А ведь в обычных условиях прежде они просто не замечались, прежде они, казалось, ничего не стоили. Он хорошо рисовал, и эта способность к рисованию оказалась вдруг совершенно необходимой и очень важной при черчении кроков, при составлении стрелковых карточек, и преподаватели ставили его в пример другим курсантам. Он хорошо ориентировался. В городских условиях это не играло никакой роли – в конце концов, в городе человек, если он даже очень плохо запоминает дорогу, всегда может расспросить встречных, отыскать нужный трамвай, троллейбус. Но в училище во время тактических занятий и на занятиях по движению по азимуту умение Павла Шевченко ориентироваться на местности, топографическое чутье, которое было ему свойственно, делало его первым среди курсантов.
Павел Шевченко был лишен музыкального слуха, но обладал приятным и громким голосом. Прежде он любил петь, и ничего, кроме насмешек, у окружающих это не вызывало: над ним смеялись и в школе и дома.
Сейчас его громкий голос очень ценили – когда курсантов учили подавать команды, а команды нужно было подавать так, чтобы «и мертвый вскочил», у Павла Шевченко это получалось лучше, чем у всех остальных. А кроме того, он пел в строю во всю мощь своего голоса, и никто не требовал, чтобы он замолчал, и никто не говорил, что он не может отличить мелодии арии Тореадора от «Чижика-пыжика». Напротив, его чуть не сделали запевалой в роте. И только его уверения, что он не обладает необходимым для этого музыкальным слухом, воспрепятствовали его карьере «ротного соловья».
В жизни каждого человека самым сложным, самым болезненным бывает вопрос о том, «почему так, а не иначе», почему в моей школе занятия начинаются в девять утра в то время как в соседней – в половине девятого, почему одному человеку можно опоздать на работу, а другому нельзя. Постоянно возникают тысячи подобных «почему». Павел Шевченко с первых дней своих занятий в училище оценил и полюбил ту удивительную регламентацию, которая является основой организации армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13