То ли ввиду исключительной напряженности ситуации, то ли бездумно следуя трафарету французского мышления, он видел в Бенце только пруссака – холодного, бесстрастного, который никогда не пожертвует ради любви ни жизнью, ни даже карьерой. Вероятно, к этой логике сейчас присоединялась и тревога, вызванная прошлыми загадочными связями Бенца с Еленой.
– Вы шпион! – повторил он, злобно прищурившись.
– Я не шпион, хотя мне безразлично, поверите вы мне или нет, – невозмутимо сказал Бенц.
– Нет, вы шпион!.. Вы шпион! – твердил Лафарж.
Лафарж кипятился, и Бенцу стало смешно. Бенц понимал, что иначе Лафарж не мог объяснить себе присутствие немецкого офицера в этом доме.
– Шпионы не ходят в мундире, – с досадой заметил Бенц.
– Когда надо, надевают.
– И не ждут смерти, сложа руки.
Лафарж оглядел его с ироническим любопытством.
– Вот как? Что же они тогда делают?
– Вовремя стреляют! – презрительно ответил Бенц.
Лицо Лафаржа преобразилось. Оно перекосилось, как от удара хлыстом, затем разгладилось и застыло словно в каменной неподвижности. Бенцу показалось, что ему стоило неимоверных усилий овладеть собой. Лафарж мысленно пытался представить себе все, что пережил Бенц до их встречи. Конечно, Бенц мог застрелить его… В этом нет никакого сомнения. Кем бы ни был Бенц, шпионом или дезертиром, какие бы чувства ревности или ненависти к Лафаржу ни кипели у него в груди, он мог стрелять, чтобы спастись или хотя бы отомстить, но не сделал этого… Почему? Вопрос этот поставил Лафаржа в тупик. Удрученный сознанием своей несправедливости, грубости и, быть может, жестокости, он пребывал в немом оцепенении человека, неожиданно увидевшего жуткую и печальную агонию другого человека, которому он ничем не может помочь, То, что было смутной догадкой, превратилось в уверенность. Да, Бенц ждал смерти именно сложа руки, и даже более того – он жаждал смерти!.. Лафарж, вероятно, видел на фронте, как сгорают летчики вместе со своими аэропланами, как разрывы тяжелых снарядов превращают в кровавое месиво и заживо засыпают по двадцать человек сразу, как падают целые цепи пехоты, скошенные фланговым пулеметным огнем. Но там трагедия была не столь зловещей, ибо гибли тела, а души, хоть и обезумевшие, до последнего мига тянулись к жизни. И вот теперь, когда пожар войны угасает и так страстно желаемый миллионами мир уже стоит на пороге, когда мертвых поглощает забвение, а живые возрождаются к новой жизни, перед ним терзается предсмертной мукой человек – дезертир, немецкий офицер, который хочет умереть, чтобы спасти свою честь. Наконец-то эта истина блеснула в сознании Лафаржа. По его лицу пробежала тень, рука с пистолетом опустилась.
– Да, вы правы!.. – хрипло пробормотал он. – Они стреляют вовремя.
Бенц с любопытством наблюдал за ним: Лафарж, видимо, не сразу осознал всю унизительность положения; неожиданно резким движением он положил пистолет в карман и сел в кресло рядом с Бенцем. Вынув портсигар, он протянул его Бенцу. Тот машинально взял сигарету и в свою очередь достал зажигалку и поднес огонек Лафаржу. Все произошло неожиданно и вместе с тем словно по обоюдному согласию. Они курили, не нарушая странного примирительного молчания, воцарившегося между ними.
Слабый шорох заставил их обернуться. На пороге стояла Елена. Бенц сообразил, что у нее было достаточно времени, чтобы прийти в себя, и что, может быть, она даже слышала их разговор. Он досадливо поморщился. Но как бы то ни было, она не ожидала увидеть их, миролюбиво сидящих рядом, будто в кафе. Она смотрела на них изумленным, недоумевающим взглядом.
– Выйдите! – отрывисто приказал Лафарж.
В смятении она попятилась к двери.
Снова прозвучал голос Лафаржа – четкий, с металлическими нотками:
– Закройте дверь! И не выходите из дома без меня!
Елена закрыла за собой дверь.
Бенцу показалось, что она осталась в коридоре, и это вызвало у него досаду. Ее присутствие словно нарушило их спокойное, проникновенное молчание.
Тем временем вечерний сумрак медленно наплывал из темных углов комнаты. Прошло, наверное, около часа с тех пор, как Елена с Лафаржем вошли в дом. Пока Бенц с раздражением гадал, стоит ли Елена за дверью, Лафарж поднялся и принялся расхаживать по комнате.
– Дезертир! – произнес он, и в голосе его прозвучало сочувствие.
Бенц мрачно усмехнулся.
– Ради этой женщины?
– Вас это удивляет?
– Нет, – тихо сказал Лафарж.
Стемнело, по Бенц еще различал обострившиеся черты Лафаржа.
– Что вы намерены делать? – вдруг спросил Лафарж.
Бенц вопросительно поглядел на него и нахмурился.
Несколько минут прошли в молчании. Лафарж продолжал шагать из угла в угол.
– Вам не свойственно позерство!.. – снова заговорил Лафарж. – Вы не станете мстить, не попытаетесь даже успокоить свою совесть раскаявшегося солдата, убив нескольких французов, прежде чем они убьют вас…
Бенц рассеянно прислушивался к его словам.
– Но если вы простили другим, то почему не простите и себе? – взволнованно спросил Лафарж.
Он остановился посреди комнаты с таким видом, словно нашел выход из драмы, вот уже час разыгрывавшейся у него на глазах. Его наивность показалась Бенцу смешной.
– Почему не простите и себе? – возбужденно настаивал Лафарж. – Сотни офицеров попадают по ошибке в плен и не стреляются.
– Смотря какая ошибка.
– Любую ошибку можно простить, если провинившийся не предатель и не трус.
– Да, но военный суд не прощает.
Лафарж опустился в кресло и ничего не возразил.
Снова наступила пауза. В комнате стало совсем темно. Бенц видел только силуэт Лафаржа и кончик горящей сигареты, который при каждой затяжке озарял багровым светом нижнюю часть его лица.
Бенц почувствовал, что пора прекратить разговор. Оп встал и сказал твердо:
– Уведите мадемуазель Петрашеву из дома!
Лафарж не двинулся с места.
– Давайте поговорим еще, – предложил он.
Бенц с досадой промолчал.
Лафарж медленно поднялся, подошел к двери и зажег электричество. Ослепительный свет залил комнату. В ярком блеске хрустальной люстры и зеркал Бенц увидел прояснившееся, спокойное лицо Лафаржа. Постояв у двери, Лафарж уселся в свое кресло, устремив взгляд на переливавшиеся всеми цветами радуги хрустальные подвески люстры. Он как будто сосредоточенно что-то обдумывал. Все это тяготило Беица.
– Военный суд! – задумчиво произнес Лафарж. – А что, если вы опередите военный суд?
Бенц устало поднял голову.
– Если вы вернетесь в Германию до конца войны?
Бенц поглядел на него с тупым безразличием и закурил новую сигарету. Оп воспринял слова Лафаржа как насмешку, но слишком устал, чтобы реагировать.
– Что вы хотите этим сказать? – мрачно спросил он.
– Есть способ исправить вашу ошибку.
Венца взволновали не слова Лафаржа, а его загоревшиеся вдохновением глаза – предвестник слов и мыслей. Хотя Бенц еще не имел ясного представления о замысле Лафаржа, он почувствовал, что тот задумал нечто невероятное по смелости. Бенц видел, что Лафарж сочувствует ему – и потому, что он порядочный человек, и потому, что в вопросах чести существует некая солидарность, которую мундир создает между офицерами, даже если они враги. Понял он и то, что Лафарж предпринимает самые искренние усилия, чтобы отвести его, как тот думал, от неизбежного конца. Но то, что Лафарж произнесет слова, которые Бенцу предстояло услышать, было невероятно, уму непостижимо. Проявление такого великодушия со стороны француза к немцу, в то время как их народы сражались в гигантской битве не на жизнь, а на смерть, сбивало его с толку.
Лафарж сказал, что есть способ исправить ошибку! Сказал тогда, когда убедился, что Бенц не видит иного искупления, кроме смерти. Он упомянул о возвращении в Германию! И произнес эти слова обдуманно и оценив все возможности. Бенц не допускал, что Лафарж способен обмануть его пустыми надеждами, лживыми посулами, еще более жестокими, чем поступок Елены. Он встрепенулся.
– Как? – спросил он, почти не в силах выдержать напряжение.
– Вернувшись в Германию через какую-нибудь нейтральную страну. С болгарским паспортом. Вы понимаете?
У Бенца перехватило дыхание, потом сердце вдруг забилось с безумной силой. Боже мой, как не понять?… Но он все еще не верил своим ушам. Неужели это не коварная, жестокая шутка?
– Паспорт я вам достану, – продолжал Лафарж. – Это в моих силах. А также штатскую одежду. Вы вернетесь в свой полк, придумаете какую-нибудь причину опоздания и, разумеется, понесете известное наказание… Но вы дадите мне честное слово офицера, что по дороге не будете проявлять никакого интереса ни к чему, что касается армий Антанты.
Слова его, спокойные и ясные, были словами честного человека. Нервы Бенца были натянуты до предела, его охватило неописуемое ощущение жгучей радости и головокружительного облегчения, какое испытывает человек, вновь обретающий самое дорогое, безнадежно потерянное. Германия, Германия!.. Бенц понял, что, какое бы безумие ни владело им последний год, кат; бы мало он ни думал о родине, она продолжала существовать в нем, в его крови и духе, как нерушимое наследие веков, которое никакие страсти не могли подавить. Теперь родина поднималась над пепелищем его любви и, как нежная мать, которая все прощает, снова звала его к себе. Звала кровь Германии, ее страдания, звали раненые солдаты в ее госпиталях!.. Все незримые узы, соединявшие его с родиной, которые казались ему навек разорванными, возрождались и будили в душе жажду жизни. Он был так взволнован, что на некоторое время потерял способность рассуждать о чем бы то ни было. Он был ошеломлен, совершенно ошеломлен и не мог вымолвить ни слова. Внезапное возвращение к жизни вызывает у смертника почти такое же потрясение, как и нежданный призрак смерти, вдруг возникший среди радости и веселья.
Когда Бенц очнулся, он заметил, что Лафарж внимательно наблюдает за ним.
– Вы с ума сошли, – еле выдавил из себя Бенц.
– Возможно, – сказал Лафарж, – но в меньшей степени, чем вы.
Он снова предложил Бенцу сигарету. Бенц закурил и с торопливостью невменяемого зашагал по комнате.
– Вы не имеете права так поступать!.. – с горячностью заявил он, словно открывая Лафаржу глаза на неизвестную ему истину.
– Знаю, – сказал Лафарж.
– А я – соглашаться с риском, который вы берете на себя.
– Не беспокойтесь обо мне.
– Но если меня задержат?
– От этого ваше положение не станет хуже.
– А ваше?
– У меня достаточно власти, чтобы объяснить все, как я сочту нужным.
Оба очень удивились, когда, выйдя из комнаты, обнаружили, что Елена исчезла.
Лафарж обошел весь дом, но не нашел ее.
– Она ушла!.. – с изумлением сказал он.
– Вы ее отыщете, – сказал Бенц с горькой усмешкой.
– Да, но почему она ушла?
– Из страха.
– Не может быть. Она видела, как мы разговариваем. Ей нечего было бояться…
Лафарж еще раз обошел все комнаты, зажигая лампы и вглядываясь в каждый угол. Когда он вернулся, лицо его выражало затаенную тревогу.
– Я приду завтра вечером, – сказал он быстро, надевая плащ. – Паспорт и визы будут готовы не позже чем послезавтра. А пока…
Он протянул руку и взглянул на Бенца.
– Дайте мне честное слово, что не прибегнете к другим решениям!
– Даю, – сказал Бенц.
– А я вам – мое.
Они обменялись рукопожатием. Глаза их встретились. Оба почувствовали, что в этот миг они забыли про ненависть, которая движила миллионами немцев и французов, еще продолжавших сражаться. Встретились две человеческие души, между которыми проскочила искра сочувствия – таинственный, милосердный свет, единственный, который мерцает иногда во мраке безысходности и отчаяния.
Лафарж Пьер Жан!.. Почему это имя так глубоко отозвалось в сердце Бенца? Как будто судьба, сведя его с Еленой и с Лафаржем, хотела одновременно показать ему крайности ненависти и великодушия!
Можно ли верить Лафаржу? Вот вопрос, который задал себе Бенц тотчас же после его ухода. Происшедшее казалось ему столь невероятным, что, оставшись один, Бенц в первые минуты усомнился в выполнимости обещания Лафаржа. Однако неоспоримые факты говорили в пользу капитана. Лафарж, положившись на слово Бенца, предоставил ему полную свободу действий – вплоть до бегства. Он явно сочувствует Бенцу. И наконец, Лафарж – офицер и дал ему честное слово. У офицеров своя мораль, которая сурово осуждает измену, подлость, вероломство. Если Лафарж почему-либо намеревался выдать Бенца, неужели он прибег бы к такому чудовищному лицемерию, давая Бенцу свое обещание?
Все эти соображения успокоили Бенца. Возвращение к жизни людей, примирившихся было с необходимостью умереть, подобно второму рождению. Стихает мучительная душевная боль, мысль работает трезво, воля готова к действию. Дух возрождается, и люди скоро создают себе новые иллюзии или незаметно возвращаются к старым. Бенц переживал именно такой подъем жизненных сил. Он потерял Елену, но все еще любил ее. И это чувство, так же как и возможность спасти свою честь, снова привязывало его к жизни. Когда Бенц увидел Елену впервые, он и думать не смел, что она станет его любовницей. Разве не смирился он тогда со своей скромной участью, разве не был счастлив, как Андерсон, просто от того, что дышит одним с ней воздухом? Чем же это состояние отличалось от его теперешнего и от того, которое было ему уготовано в будущем? Имел ли он право осуждать и ненавидеть Елену? Ах, как жестоко раскаивался сейчас Бенц, как сожалел о пощечине!.. Он мечтал вновь встретиться с ней, целовать ей руки, умолять о прощении. С грустным смирением его любовь оживала и, как побитая, униженная собака, была готова переносить новые обиды…
Бенц съел оставшиеся в столовой бутерброды. Голод – удивительная сила, которая заявляет о своих правах даже в самые возвышенные моменты. Бенц в конце концов успокоился или, точнее, смирился с судьбой. Внезапный и полный разрыв с Еленой имел ту хорошую сторону, что избавлял его от мучительных сомнений, которые он испытывал бы, если бы слухи об ее отношениях с Лафаржем доходили до него со стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26