– Турка всегда отчудит.
– Ей-богу, больше ни одной не знаю. И живу себе, живу. Хватает этих четырех. Заповедям он нас обучал: «Не убий…» А мы добавляли: «Без надобности» А если надо? Назад коли! вперед коли! Прикладом бей! Пали без промаха… «Не укради». А мы ему свою добавочку: «У бедного взять нечего, богача очисти…» Как-то во время общей беседы подкидываю я Пахомию вопрос:
«Все у нас отцы: бог – отец, царь-батюшка – отец, тебя мы тоже называем – отец Пахомий, родителя своего тоже отцом кличем. Когда же мы-то отцами будем?» – «Посчастливит, бог даст, и вы будете отцами. Жены небось поджидают, невесты – тоже».
– «А сколько, батюшка, молодых людей погибло, не стали отцами… Их жаль… А еще больше жаль тех детей, которые от них могли бы быть, да не родились, свету не увидели, ибо их „отцы“ во цвете своих лет в братских могилах лежат. Не успели ни жениться, ни деток натворить…» – «Война есть война», – увильнет поп от разговора и начинает плести, как прожектором ночью нащупали в облаках не цеппелин, не ероплан, а августовскую божью мать. А это, мы знаем, было сделано для дураков, но по-научному, как в кинематографе…
Иногда и крепко поспорим. Особенно на отдыхе да в бане. Там все равны. Голые – без погонов и аксельбантов. Поп с нами всегда в баню ходил для порядка. Шум, гам, прибаутки и такие слова хлесткие в поповы уши. Беда! Он моется, полощется, волосы закинет сзади наперед, ничего перед собой не видит. Мы ему шайку с грязной водой подставим:
– Вот тебе, батюшка, за твои длинные проповеди, скребись, мойся и греха не бойся…
Однажды он мне услужил. Глядит на мои сапоги, а они не текут, не промокают, только щепки попадают.
– Паничев, почему у тебя сапоги хуже всех?
– Бог увидит – хорошие даст.
Понравился ему мой ответ. На другой день каптеру было приказано заменить мне сапоги. Бог увидел…
Доходы у Пахомия в полку не ахти какие. С кого взять, за что? Офицерье знает ему цену и смотрит на попа с ухмылочкой: залетела, дескать, ворона, да не в свою стаю. Солдат тоже не дурак, притом безденежный. Нашел наш Пахомий приработок. Отведет, бывало, солдата в сторонку, вынет из-за пазухи ерусалимские листочки за три рубля, за пятерку:
– Кто знает, солдатик милый, сразит пуля тебя немецкая. На-ко вот, запишись на поминовение на листочке. Коль убьют, то похоронная команда перешлет это в Ерусалим…
И мне подсовывал, и меня уговаривал, а я, развеся уши, слушал смиренно, как святой:
– Бери, Паничев, за пять рублей. На вечное поминовение при гробе господнем во священном граде Ерусалиме и на самой горе Голгофе, где Христа пригвоздили. И за обедней, и на проскомидии, и на вечерне помянут раба божия Алексея. Пошлем по почте через Батум либо Одессу архимандриту Иосифу…
– А ты, батюшка, агентом от гроба господня? Проценты получаешь, как те, что зингеровские швейные машины продают? Мне не по карману. Да и грехов у меня нет и не бывало. Ты сам много раз говаривал, что солдат – воин Христов, душе, павшего в бою, место уготовано в раю. Так на кой мне хрен эта прокламация? Иди к интендантам, им продавай, хоть по сто рублей за билет. Те все воры, им без этой бумажки рая не видать…
Поп злится, прячет ерусалимские грамотки в глубокий карман подрясника, поворачивается ко мне задом и уходит, сам с собой разговор ведет: «Неграмотный, ни аза в глаза не знает, а смутьянов наслушался и нос воротит…»
Что это я о попе завел разговор? Самая не интересная, пустая личность. Кликнет, бывало: «На молитву! Шапки долой!..»
А знало бы наше начальство, сколько под шапками голов, в коих от бога никакого следа не осталось… Вечерни, обедни, всякие бредни уши нам прожужжали. Плохая у попа должность. Не хороша и наша обязанность – слушать, чего не хочется.
Зато шутники-балагуры, увеселители наших черствых сердец, те всегда в почете. Сейчас приведу два-три примерчика. Слушайте, если не устали: у меня язык без костей. Что давно было, да не примелькалось – все хорошо помню. Свежая память, сегодняшняя, никуда не годится. Забываю, как мою Анюту звать. Онамедни лежим на постели, руку на нее накинул, говорю спросонья:
– Дунюшка, милая Евдоха, Авдотьюшка…
Она как развернется – да всей пятерней по лицу: «Какая я тебе Авдотья? Перепутал, блудник несчастный…» Что поделаешь? Вспомнил во сне чужую Авдотью, а рядом своя Анюта. Вам смешно, а у меня от ее когтей царапины и посейчас…
Да, о балагурах: служил в нашей роте рядовой из обыкновенных зимогоров, ни кола, ни двора; нищим был, пастухом, бурлаком, лесорубом и землекопом. Грамоту одолел, книжки-газетки почитывал. На язык острюга страшный. Как его фамилия? Дай бог память: не птичья и не рыбья, не Гусев и не Окунев, не Зверев, а из этой породы! Вот! Вспомнил! Тараканов, нашего уезда, из Замошья родом… Вокруг его постоянно солдаты толклись. А он им отмачивал. Возьмет, бывало, газету, вроде бы начнет читать, а сам на ходу выдумывает:
– «Слушайте новость, – водит глазами по листу, читает как по-писаному: – Славный разведчик, георгиевский кавалер ефрейтор Иван Безлошадников с группой подчиненных ему солдат при выходе на двухдневный отдых в тыл обнаружил в кустах необыкновенную голову, принадлежавшую неизвестному чину. Приметы головы таковы: (Тут наш балагур Тараканов начинает обрисовывать голову точь-в-точь, как у командира полка): лоб широкий, невысокий, брови черные, густые, глаза мутные, пустые. Нос глыбой, волосы дыбом, ноздри сморчком, усы торчком, распухшие губы и золотые зубы. При вскрытии черепичной коробки оказались в голове пробки. А где должны быть мозги – там не видно ни зги. В порожнем месте около затылка – разбитая бутылка и, неизвестно, с какого года, предметы женского обихода: разные тряпки, перья от шляпки, резинки, подвязки, ломаный браслет – и чего только нет! Врачебная комиссия голову в спирт замочила, обследовала и заключила: владелец головы, имея высокое звание, не подходил к окопам на большое расстояние. И еще комиссия уверена, что голова потеряна из-за пьянства, блудодейства и прочего злодейства. Туловище не найдено: видимо, по возможности находится в прежней высокой должности, но не на должной высоте…»
Все слушали Тараканова-говоруна. Некоторые смеялись, а другие с опаской переглядывались: нет ли кого с длинными языками, не доложили бы ротному, а там далее. И тогда плохо отрыгнется нашему балагуру Тараканчику…
Я тоже бухтинки-вранинки иногда отмачивал, но такие, чтобы за меня не зацепились. С неграмотного солдата что возьмешь?.. Но попробуй вытяни не в ту сторону язык – и поминай, как звали. Так мы больше занимались промеж собой россказнями о своих родных местах, где какая рыба в реках водится, какие птицы, звери, как свадьбы справляют и прочие обычаи.
Однажды с Далекого Востока, где люди в кандалах рудники копают, солдат Кучерявенко, ужасный говорун-сказочник, похвастал:
– У нас в тайгах тигры, удавы – сколько угодно. Спасения от них нет…
Надо же его перехвастать. Мне про волков и медведей рассказывать неинтересно, где их нет? Во всех губерниях полным-полно. А вот, говорю, у нас какое чудо: в Вологде из цирка сбежали ночью два крокодила, муж и жена. С берега в реку, по реке доплыли до Кубенского озера. Там питание хорошее, рыбы много, и определились крокодил и крокодилиха на постоянное житье. Стали плодиться. И знаете, у крокодилихи каждая икринка с воронье яйцо. А икры полное брюхо. Что ни год, то в нашем славном Кубеиском озере тысяча новых крокодилят. Станешь сеть закидывать – всю, дьяволы, порвут. Купаться опасно: руки, ноги и всякие конечности напрочь откусывают. Забредут коровы в озеро купаться, а крокодилы тут как тут и начнут у коров молоко высасывать, а те, дуры, стоят по брюхо в воде и думают – так и надо. Кроме шуток, за лето пятнадцать телушек проглотили и двух жеребят. Что делать? Незнаем, чем и как с крокодилами бороться. Наконец догадались: зимой этой породе тошно. Лед им дыху не дает. Дрорубим проруби и стоим на льду с топорами и рогатинами (пуля их не берет), как только высунутся подышать, мы их и кокаем по башкам. Перебили, да не всех, война помешала. Стало некому бить. Бабам это занятие не под силу. Со страху бегут. Пробовали крокодилье мясо – невкусное. Даже собаки не едят. А вот кожа что надо! Все наши девки моду завели: башмаки-полусапожки, сумочки-редикюлечки – нее из крокодиловой кожи… Ну, кто поглупей, тот верит, кто поумней, тоже не перебивает. Мели, Емеля, твоя неделя!..
– Скажи, Олеша, ты много городов повидал на своем веку и в японскую войну и с немцем. Какой же город лучше всех?
– Конечно, Петроград! Тут и разговору быть не может. Там мне и ребра в лазарете сращивали, и мозги от контузии на свое место ставили. Ну, это город – всем городам город! – восторженно отзывался Турка о столице. – Вот, скажем, Казанский собор… Раньше под ним земля казанскому хану принадлежала. Наши отвоевали и поставили такую церковь с крыльями, будто птица на взлете, а супротив ее чугунный Кутузов рукой показывает то место, где надо убить царя. Царя бомбой разнесли на кусочки, и там опять церква, будто десять разных бутылок в куче. Не налюбуешься! А сколько окон, а сколько труб на Зимнем дворце. Сам черт не сочтет… Петропавловка! Церковь, крепость, внутри тюрьма. Наши же деды-прадеды ее строили на собственных косточках. При Петре начали, при Павле кончали, потому и Петропавловкой зовется. Говорят, там и деньги куют, и людей вешают… Да мало ли чего говорят, всего не упомнишь и не обскажешь…
Кончил Алеха Турка свой вечерний рассказ. Нехотя расходились соседи по своим избам. На улице, под окнами хрустел снег под ногами и от лунного света искрился жемчужным переливом. Крепко подмораживало. Где-то в соседней подлесной деревушке, не то в Шилове, не то в Кокошеннице, почуяв близость волков, истошным лаем заливались из-под ворот собаки.
До весны еще далеко. И далеко от Вологодчины гремела война с кайзеровской Германией.
В Питере, по слухам, начинались «беспорядки».
Последние дни царствовал последний царь.
76. ВСЕ ТЕЧЕТ, ВСЕ МЕНЯЕТСЯ…
ОБСТОЯТЕЛЬСТВА сложились так, что мне пришлось покинуть Попиху, уйти навсегда в город. Город обещал мне образование – только не ленись, учись. Он мог приобщить меня к настоящей культуре, только будь готов к этому, учись.
Прошли годы, десятилетия…
На старости лет мне (да и не только мне) вспоминается давнее прошлое. Это прошлое навязчиво встает даже в сновидениях. Я часто вижу во сне Попиху, себя – юношей; живыми – всех давно умерших. Вижу село, ярмарки, крестные ходы, рыбную ловлю. Часто, особенно часто снились два речных омута на приозерной речке Каржице, там, где полвека назад всегда на мою долю выпадал удачный лов окуней, щук и ершей. Как хотелось, чтобы это повторилось еще хоть раз наяву…
Через много лет собрался я навестить родные места. От Попихи не осталось и следа.
Тракторами вспахана вся окрестность.
На месте деревни – стога совхозного клевера да единственная зачахшая береза.
Люди понадобились в городах, на новостройках в Череповце, Ухте, Воркуте, на Кольском полуострове, на новых железных дорогах, в Северодвинске, на строительстве газопроводов – повсюду нужны люди. И тысячи северных деревень двинулись на новые места строить, производить, обогащать страну.
Побывал я в родных местах и не узнал их. Исчезла наша любимая речушка Лебзовка, будто сквозь землю ушла.
Пришел на Каржицу, где были рыбные речные омуты: такие ли они неизменные, как полвека назад?
Я не нашел их. На два-три метра вода поднялась, затопила берега, кустарник…
Все изменилось неузнаваемо. Я лег на лужайку, долго лежал в раздумье над прошлым, настоящим и будущим здешних мест.
Видел перед собою бездонной глубины бирюзовое небо, неизменное, как вечность, без начала и конца… После этой поездки на родину речка Каржица мне ни разу не приснилась.
77. МИР ИЗ ДВУХ ОКОН

Окно первое
НЕ МОГУ на судьбу жаловаться. Место, где я родился и вырастал, не худое. Не глухота какая-нибудь – живое, бойкое место.
В ту пору, до революции, бывало, выглянешь из окна нашей избы, и вот – хоть верьте, хоть нет – перечислю все видимое, а вы судите сами, что это за панорама. Деревенька наша стояла на взгорье, в один посад, задворьем на север, окнами на юг, прямо на село Уетье-Кубенское. Через полосу болотного сосняка видно из окна уходящее за далекий горизонт продолговатое, на семьдесят верст, Кубеиское озеро. Ближе к нашему берегу – древнейший на острове Каменном монастырь.
Летом видно, как проходят по озеру пароходы и баржи. Немного левей – два лесопильных завода, один стекольный. Ночью все три полыхают электричеством.
Еще левей, прямо против наших окон, – самое село, тогда богаче его не было в Вологодчине.
На левам берегу Кубены-реки, на Лысой горе, две церкви, в селе целых пять, одна другой белей и краше. Богачи не жалели денег на украшение, да и от небогатых перепадало.
В длинный ряд стояли и также были видны из окна за четыре версты Народный дом, училища: городское, министерское, техническое, земское двухклассное, женское, ремесленное – и даже школа глухонемых.
Правда, ни в одной из этих школ мне учиться не пришлось.
Учились дети богатых и зажиточных. И хотя благами богатого села мне пользоваться не приходилось, все же смотреть из окна как-то было весело и отрадно. Ведь жители других деревень, отдаленных от нас на огромные расстояния, ничего подобного из своих окон не могли видеть. Только поля, леса и небо. И мы, ребятишки, гордились тем, что живем близко от большого, как город, села. До нас даже доносились заводские и пароходные гудки. В Попихе по этим гудкам проверяли время и ставили стрелки на часах. Часишки кое у кого были.
Иногда, в досужие воскресные дни, мы, став подростками, ватагой бегали в село подивиться с близкого расстояния на чужую, не нашу жизнь села, где много торгашей, конторщиков, учащих и учащихся, где многие ухищряются жить, руками не прикасаясь к земле. Да еще как жить! Дома крашеные, сирень в палисадниках, улицы устланы бревенчатыми мостовыми, тротуары из досок. Стучит водокачка, из казематки доносятся пьяные голоса посаженных за буйство мастеровых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26