Поэтому в бывшей церкви основали сначала общественную баню, затем – мастерскую, вроде кузницы.
Вокруг – поленницы дров. За дровами, на месте бывшего кладбища, огород…
Однажды с поэтом Сергеем Викуловым мы отправились в путешествие по Вологодчине. Разумеется, оказались и у меня на родине. Сразу же пошли на бывшее кладбище.
Остановились за изгородью в трех саженях от южной стены бывшей церкви перед грудой наколотых дров.
Я снял шапку, склонил голову, попросил и Викулова последовать моему примеру.
Тот, видимо, догадался, сказал:
– Понимаю…
– А я пояснил:
– Помню, когда мне было пять лет, на этом месте похоронили мою мать… А когда мне было шесть лет, здесь же закопали и отца. В старопрежние времена тут были похоронены мой дед и прадед и еще не знаю кто. Так что место это как бы фамильное. Но только ни могил, ни крестов деревянных, ничего не сохранилось. Лежат над прахом предков дрова…
– Слышь, – сказал я своему взгрустнувшему спутнику, – мы тут стоим, подвергая себя воспоминаниям и минорному настроению, а вон там, за поленницами, на огороде, кто-то потешается навеселе, обыгрывает на патефоне пластинки. Пойдем посмотрим на чудака…
«Чудак» оказался моим знакомым, с которым я не встречался тридцать лет. Он приехал из Устюжны навестить родные палестины и, подвыпивший, с подогретыми чувствами, появился на бывшем кладбище.
Патефон четко выговаривал слова песни и производил трогательную, захватывающую душу музыку «На сопках Манчжурии».
– Ах, как мой родитель любил этот вальс! – смахивая слезу, сказал мой старый знакомый. – Он в четвертом году воевал с япошками. Вот я и приехал к нему. И музыку привез. Слушай, отец, слушай!.. Где ты тут лежишь? Слушай…
70. ПОВОРОТ СУДЬБЫ
…БЫВАЮТ интересные встречи и неожиданные «раскопки» в памяти. Дело было в Киеве. Сижу в ресторане. Напротив за столик садится пенсионер в штатском, но вся грудь занята орденскими нашивками в пять рядов. По меньшей мере генерал-майор в отставке. Слово за слово, узнаю говор – наш, вологодский. Интересуюсь:
– Судя по наречью, вы вологодский. Скажите, из какого сельсовета?
– Я из Святогорья…
– Знаю, бывал. У меня там дружок проживал, Павел Лазунов…
– Пашка! Так это мой брат!.. – удивленно воскликнул сосед.
– Жив ли он?
– А что ему сделается. Он крепок, вынослив, хотя и постарше меня. Около Белозерья, на вологодчине трудится. Колхозные поля от кротов спасает. Кротоловом заделался. И представьте себе, живет как барин. Здорово зарабатывает на шкурках… Такой поворот в судьбе у человека. Ведь с чего начал? Служил он некоторое время исправно, да споткнулся и с ответственного пути долой. Лови кротов и радуйся, что не без пользы живешь. Эх, Пашка, Пашка…
Я не стал выспрашивать, в каких чинах мой собеседник, где воевал и прочее. А сразу стал вспоминать о Лазунове Павле, которого я знал хорошо и близко.
Был он молод, холост, партиец, активист в уездном городе.
Пришла ему пора жениться. Влюбился в поповну, что было очень не во благовремении.
Разум подсказывал Лазуному: «Нельзя мне жениться на поповне». А у влюбленного сердца свои взгляды на этот вопрос: «Женись, и точка!»
Поп не отдает дочь без венчания, и невеста просит жениха под венец, хотя бы тайно от людей, но по всем церковным правилам… Любовь выше условных предрассудков. Никто не узнает. Поп – он же и тесть.
– Разве уж тайно, чтоб никто не видел и не знал, – соглашается жених. И в назначенное время для забытия напивается самогонки, берет ружье, вроде бы пошел на охоту. А по пути закатывается в церковь. Ружье ставит за печку, сам садится на широкий подоконник и засыпает с храпом. Привели невесту. Еле-еле растолкали уснувшего жениха и окрутили его вокруг аналоя. Ничего этого Павел даже не помнит.
Опомнился на партсобрании.
«За активную связь с чуждым элементом, за венчание в церкви и женитьбу на дочери служителя культа постановили: Лазунова со службы уволить, из партии исключить».
Маленькая резолюция, а жизнь Павла Лазунова с этого поворотного пункта судьбы пошла совсем по другому руслу…
Я взял адрес кротолова Лазунова, послал ему письмо. Получил ответ:
«Смотри-ка, жив курилка! – писал мне обрадовано Павел Лазунов. – Я тоже жив. А мне семьдесят. Живу, как бог: ружье отличное, патронов мешок, озеро под окном, рыбацкие снасти – какие угодно. Весной в разлив из окна избы острогой щук накалываю – и в котел. Для похвальных грамот на стенах места не хватает. Жена все та же. Удалась баба поповских кровей. Про детей что тебе написать? Все мои дети не в меня пошли. Все до одного – ученая интеллигенция. Приезжай рыбачить и охотиться. Рад буду, да и ты не пожалуешься…»
Я обещал приехать, да, к сожалению, так и не собрался. Надвинулась старость и помешала моим дальним разъездам.
71. ОПРОВЕРЖЕНИЕ
ЗА ВСЮ свою жизнь я знал только двух человек, которым перевалило за сто лет… Первый из них – наш приходский Паша-пономарь. Он не говорил, сколько ему за сто, но, рассказывая о себе, старался каждый раз напомнить, что родился он при Наполеоне и пережил на своем веку пятерых царей, и это легко доказывал перечислением их и пригибанием пальцев одной руки. И еще он называл себя «Бессмертным». Поводом для такого, весьма опровержимого утверждения было пономарю якобы видение: однажды, во время тяжкой болезни, самая настоящая смерть – костлявая, безносая, с косой и мешком гремучих костей – приходила к нему, постояла около постели и, махнув рукой, пролепетала: «Живи, Павло, от тебя ни пользы, ни вреда никому нет, а на том свете такие не нужны…» – и ушла смерть от него, не оглянувшись.
Ободренный такие «видением», Паша продолжал служить, подпевая попу во время молебствий. Правда, язык у Паши после ста годов стал заплетаться: вместо «господи» он говорил «вошь поди», вместо «верую» – «вырою» и т. д. Поп его терпел, а молящиеся считали, что бог не такой дурак, чтобы не понять истинный смысл язычного заплетания.
Умер пономарь как-то незаметно, тем самым опровергнув пущенный им слух о своем бессмертии…
Второй экземпляр долголетия – старушка дальняя родственница моей свояченицы, жительница Осиновой Рощи – бывшего имения князей Вяземских. Звать ее Агафья Степановна Алексеева.
В молодости, по ее словам, она была красива, и сам князь на ее красоту зарился. А служила она у князя кастеляншей, ведала всем бельевым хозяйством – от носовых платков до самых дорогих скатертей. Вышла замуж за княжеского банщика, прижила немало детей. Старшей ее дочери было восемьдесят семь лет, а на вид ей нельзя определить и шести десятков.
– Эта вся в меня вышла, моя копия, – говорила Агафья Степановна о своей старшей дочери.
Происхождением Агафья была чухонка, икон не признавала, а читала молитвенник на финском языке. Понимал ли ее господь-бог – о том судить трудно, надо быть слишком матерым полиглотом, чтобы всех иноязычников понимать.
Впрочем, в этом усложнении сам бог и повинен. Не надо было во время строительства Вавилонской башни смешивать языки. Тогда бы не нужны и словари, и переводчики. Все стояло бы просто, прочно и на своем месте…
Однажды, во время выборов в местные советы, в Осиновую Рощу к дремучей старушке Агафье Степановне явился корреспондент вечерней газеты с фотоаппаратом и коротким разговором:
– Сколько вам лет, за кого голосуете? Доберетесь ли на своих ногах до избирательного участка?
Заглянув для достоверности и в паспорт, корреспондент прикинул в уме возраст избирательницы. Заснял ее в трех видах и решил еще побеседовать с одним из сыновей этой старушки, стародавним пенсионером:
– Будьте добры, расскажите в нескольких словах о вашей мамаше…
– С удовольствием. Годы ее вам известны. Она еще в силах. У нее свое хозяйство, мы не касаемся. Кормит двадцать куриц. Яйца носит на станцию Левашове по рублю за десяток. Каждый день выпивает по маленькому шкалику водочки и никогда-никогда ничем не болеет. Памятью стала ослабевать. Боимся, как бы, уходя из дому, не заблудилась. Себя в обиду не дает. Ругается, ни кому не уступит. В блокаду с места не сдвинулась. Впрочем, она и все мы, ее дети, в этом домишке родились, у пруда и княжеской бани… Еще скажу: зрением не страдает. Читает без очков. Пишет разборчиво, но иногда русские буквы по забывчивости ставит рядом с финскими. Живет она попеременно у своих сыновей, дочерей и внуков. Конечно, не обижаем. Все мы тут друг от друга неподалеку живем испокон, со времен Вяземских, а, может, и раньше…
– Очень благодарствую, – сказал корреспондент.
И назавтра в газете заметка:
«Самая старая избирательница»
Все в заметке было отражено правильно. В одном ошибся корреспондент: вместо «ста девяти лет», написал – «в беседе со мной она заявила, что ей сто десять лет и на избирательный участок придет сама, без посторонней помощи, и охотно отдаст свой голос за того, кто пропечатан в бюллетене…»
Давно так не возмущалась Агафья Степановна, как возмутилась, прочтя что ей в газете прибавлен целый год возраста.
– Надо пристыдить вруна! Где сто десять? Мне пока и до ста девяти лет восьми дней не хватает!..
Взяла большой лист бумаги и крупными, четкими буквами вывела:
«Опровержение»
А дальше, обратясь к сыну, зятю и внучатам требовательно сказала:
– Чего смеетесь, окаянные, подскажите, как от клеветы защититься. Отродясь в газету не сочиняла…
72. КАК РАСКУПОРИТЬ ЛОШАДЬ
КАК-ТО Лениздат направил меня в один из районов Ленинградской области – написать книжку об опытном пастухе Хамове. С этим заданием я оправился. Книжку написал. Ее никто не приметил, и попала ли она в руки другим, менее опытным пастухам, о том не ведаю.
Во время этой поездки в район мне запомнилась одна житейская деталь.
В колхозе жителей было немного, да и те по причине недостаточной заинтересованности не очень-то старались на колхозных полях.
Осенний месяц был дождливый, надо спешить убирать картофель.
Из Ленинградского университета приехали в колхоз студенты.
Дело двинулось, невзирая на непогодь и на то, что труд студентов не оплачивался. Одна из хрупких городских студенток, назовем ее Таней, была определена на более легкую работу. На тихой, смирной и заезженной лошадке она отвозила с поля выкопанную картошку и сваливала в деревне на луговину около хранилища.
Ребята-студенты еще продолжали трудиться, а Таня, кончив свое дело, приехала с последним возом, сгребала лопатой картофель с телеги, и теперь надо было выпрягать лошадку и пустить на подножный корм, а сбрую убрать под прикрытие, чтоб не мокла под дождем. Это оказалось для Тани самым трудным, невыполнимым.
И все-таки она попыталась обойтись своим умением и силами.
Сняла с лошади узду, и дальше дело не поддавалось. Она и так и эдак. Не получается, да и только!
Колхозников она постыдилась просить на помощь.
Я проходил мимо. Видит, что человек городской, посторонний, решила обратиться:
– Гражданин, товарищ, знаете что? У меня не получается… Помогите, покажите, как раскупорить, ну, раздеть, что ли, лошадь?
– Это дело нехитрое, пожалуйста. Зачем вы узду сняли? Узда снимается в последнюю очередь.
Я стал показывать девушке, как надо отпустить чересседельник, рассупонить хомут, снять гужи с оглобель, убрать дугу, затем показал, как снимается хомут и седелка…
Девушка, вся промокшая за день на дожде, смотрела на меня благодарными глазами.
– Вот спасибо-то! Знаете, в следующий раз я сама смогу.
– Вы из Университета?
– Да, с четвертого, филологического.
– Мой сын там учится. Не знаете ли такого-то?
– Как же, знаю. И, пожалуй, я не расскажу ему о встрече с вами.
– Дело ваше, но будьте уверены, он вырос в городе и тоже не умеет ни «раскупоривать», «ни закупоривать» лошадей. Хотя премудрость тут и невеликая.
73. В ПОЛЮШКЕ НА КАМЕШКЕ…
(Этюд)
ЗАХОТЕЛ навестить свою деревню. Приехал – нет деревни. Ни одного строения, ни единой изгороди, ни деревца, ни кустика. Кругом совхозная пахота да клеверные луга. Отыскал большой серый камень, глубоко ушедший в землю. И по этому камню, подпиравшему угол избы, еле-еле определил то место, где была моя родная деревенька. Куда что девалось?
Сел на камень, задумался. В записной книжке черкнул сначала четыре строчки:
Было в Попихе 15 дворов,
Было в Попихе 30 коров,
Исчезла деревня в 30-м году,
Теперь от Попихи следа не найду…
Потом расстегнул рюкзак. Достал военных лет флягу с охотничьей водкой.
– Прости, Попиха, что не видел твоих последних дней существования. Здравствуй, земля непустующая, дающая урожаи хлебов и трав с помощью тружеников, оставшихся в поредевших окрестных селениях…
Я наполнил оловянную стопку. Выпил.
В записной книжке добавил:
…Да, исчезла моя деревенька,
Словно сквозь землю ушла.
Не знаю, во что дальше вылились бы мои горе-горькие вирши, если бы я не услышал чьи-то приближающиеся шаги. Обернулся, посмотрел супротив солнца прищуренными глазами, увидел матерого мужика с косой на плече. Он меня, конечно, сразу не узнал.
– Здравствуй, Афоня, здравствуй. Рад видеть хоть одного из здешних старичков.
– А ты кто? Откуда меня знаешь? – спросил он, крепко пожимая и не выпуская из своей шершавой руки мою, изнеженную физическим бездельем ручонку.
– Узнал я тебя, Афоня, по этой самой бородавке на щеке.
– Да, бородавка подвыросла, и не могу собраться срезать, по правде говоря, побаиваюсь. Говорят, может произойти кровотечение. Привык, не за красотой мне, старику, и гнаться… Так скажи-ка, кто же ты такой?
Я назвал себя.
– Да не может быть! Не верю. Непохоже никак. Покажи документ.
– Может, без документа докажу: я малышом был, бегал с ребятвой в церковь, когда тебя с Марьей Федоровной поп венчал…
– Господи боже! Помнит… – удивился Афоня.
– С братом твоим Алешкой гулял вместе. Он меня постарше, кажись, годов на пять.
– Алешку в гражданскую войну белые убили на юге. Отчаянный башка, герой… Ой, ой, кого встретил-то! Давай-ко и я присяду на камешек. Потолкуем. Куришь? Ну, ладно, один подымлю. Смотри-ка, в родные места потянуло. Надолго сюда? Говорят, ты в Ленинграде прижился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26