XII
Прошла неделя. В одном из переулков около Казанского собора, в небольшой квартире сидели в своей спальне муж и жена – князь Девлет и крошечная княгиня…
С ними, вероятно, случилось какое-нибудь несчастие, у них было, очевидно, какое-то горе. Князь сидел, опершись локтями на стол и сжимая голову в руках, как бы в страшной заботе, а то и в отчаянии. Она сидела у окна в кресле и грустно, не опуская глаз, смотрела на мужа.
– Да! Грех и мерзость… – выговорил он. – Все есть, все налицо… И убийство, и мошенничество, и обман, и подлость… Все есть… После этого всего – счастия в жизни не жди. Господь таких наказывает. Того дела поправить нельзя, мертвого не воскресишь… Я утешаюсь тем, что тогда жестокосердно поступил с стариком, действуя не для себя. Тогда я еще тебя не любил и того всего предвидеть, что приключилось, не мог. Но теперь… Вот это поступление с благодетелем, с человеком и вельможей, от коего я, кроме чести и ласки, ничего не видал, мерзко, подло и даже грех… Не уступать тебя ему и взять хитростью?.. Не удовлетворить прихоти, чтобы спасти свое добро, свое счастье? Пожалуй, даже следовало. И совесть молчала… А теперь… Получить награду от человека за то, что обманул и насмеялся над ним?.. Не могу и не могу…
И Девлет глубоко вздохнул, встал и начал взволнованно шагать по маленькой комнате взад и вперед…
– В десятый раз сказываю тебе, – вымолвила княгиня. – Не ходи сам… Напиши, все расскажи и откажись от наград, от всего. А там убежим куда. На край света. Авось не разыщут… А если и разыщут по его приказу, то что же он сделает. Ты не его жену законную украл… Ну, в Сибирь сошлет… И там люди живут. А я так полагаю, что за чистосердечное признание и отказ от награды незаслуженной он отплатит молчком, а не мщением.
Наступило молчание. Князь походил еще с полчаса, волнуясь и вздыхая, и наконец воскликнул:
– Не могу… Решено! Укладывай пожитки, а я сяду писать…
– Слава Богу! По крайней мере, конец мучениям, – отозвалась она.
– И начало страхам! – прибавил он. – Да, он так не оставит. Он прикажет нас разыскать в Петербурге, а когда не найдут, укажет розыск по всем трактам почтовым. Да это что… Не сейчас, не теперь, так через месяц, ну, чрез полгода, ну, через год… а все-таки разыщет и угонит в Сибирь или засадит в Шлиссельбургскую крепость.
– Мне этого сердце не говорит… Да и беззаконие было бы это…
– Э-эх, бабы… Не знаешь ты ничего. А я сам на службе и знаю, что творится по воле сильных людей… Теперь вот один в Шлиссельбурге уже второй год сидит за то, что он только… Ну, да что зря болтать!.. Решено – и конец. Укладывайся, а я мигом все на бумаге изложу. Сами выедем на Ригу, а письмо оставлю, чтобы подали светлейшему чрез три дня.
В тот же вечер бричка с верхом тройкой почтовых лошадей выехала в Нарвскую заставу. В ней были беглецы от гнева всесильного вельможи.
XIII
Когда после быстрого пути без остановок муж и жена очутились в гостинице среди чужих людей и по норову, и по языку, – в Петербурге, в Таврическом дворце, среди кипы бумаг, полученных в этот день, была бумага, краткая, исписанная лишь на полутора страницах…
Вельможа, прочитав ее, перечел снова и, не обращая внимания на следующие за ней, встал и начал ходить по кабинету…
– Эй, кто там! – крикнул он наконец громко. На пороге появился молодой чиновник, недавно поступивший в канцелярию, сын родовитых дворян и крестник князя, которого он очень любил и отличал.
Князь взял со стола бумагу.
– Вот, Петруша… Снеси это Попову… Сам снеси и скажи, что я прошу прочесть, мне возвратить и прошу его совета, как мне поступить…
Когда молодой человек вышел, князь снова зашагал задумчивый, но нетерпеливо поглядывал изредка на дверь, из которой ожидал возвращения крестника и ответа.
Наконец этот снова явился с бумагой.
– Ну?
– Василий Степанович, – произнес он, улыбаясь, – прочитав, сказали: «ах, аспид!» А затем приказали доложить одно слово: «наплевать».
– Наплевать?!
– Точно так-с!
– Что он? Спятил!
Молодой человек молчал.
– Так слушай ты, Петруша. И будь третейским судьей… Ты умница у меня. Рассуди.
И князь внятно, медленно, вразумительно прочел письмо князя Девлета, который кратко, но горячо и сердечно объяснял свой обман, двойной обман. Относительно первого обмана, говорил он, его совесть была и осталась спокойна, но относительно второго обмана совесть его возмутилась, он не имеет ни дня, ни ночи покоя. Поэтому он решил не принимать награды, не являться за ней в канцелярию и вместе с тем бежать от гнева вельможи на край света. Кончив, князь спросил:
– Понял?
– Понял-с. Прав Василий Степанович, что аспид. Совесть взяла!
– Молокосос! Да разве аспидов совесть берет когда? – вскрикнул князь.
– Иуду, предателя Христова, позвольте доложить вашей светлости, – и того совесть взяла, коли удавился. А Иуда хуже всякого аспида…
– Верно! Умница… Ну, говори, ты бы что сделал?
– Словить да поучить примерно. Что же другое?
– Как поучить?
– Как вашей светлости будет угодно.
– Не хочу я этого. Вот что!
– Тогда уж, как сказывать изволит Василий Степанович: наплевать надо.
– Ни за что! – воскликнул князь. – Так не оставлю, а, напротив, примерно поучу всех других…
Молодой человек улыбался почтительно и наконец вымолвил нерешительно:
– Из-за ослушника одного да всем другим в ответ идти… Как можно! Ваша светлость всегда справедливы. А это было бы по пословице: Матрена стащила, а Алена за нее взвыла.
– Да вот погляди, как у меня все твои Алены если не завоют, то заорут…
XIV
Строжайший приказ светлейшего был исполнен нескоро, но в точности.
Всякий день при докладе князь спрашивал у Попова, разыскан ли Девлет-Ильдишев с женой, и каждый раз снова строго приказывал: весь свет насквозь перерыть и перешарить, но чтобы офицер с женой были найдены и доставлены.
И наконец однажды, чрез полтора месяца, Попов доложил, что беглецы арестованы около Риги и уже привезены в столицу…
– Что прикажете с ними?
– Завтра же ко мне пораньше притащи и его, и ее… Я с ними сам разделаюсь, собственноручно. Узнают они меня, да и вы все тоже…
Наутро, много ранее часа, когда обыкновенно начинался съезд и прием у вельможи, в Таврический дворец были доставлены в бричке, с солдатом на козлах около кучера, офицер и маленькая женщина.
Их привезли не в парадные апартаменты, а другим ходом, чрез частные комнаты князя, прямо в его спальню… Но князь уже давно поднялся, умылся и, покинув халат, вышел в кабинет.
Камердинер, любимец князя, явился и доложил:
– Девлет тут в опочивальне.
– Один?
– Нет-с… С женой.
– Со своей, стало быть, дражайшей половиной. Вернее сказать… с своей восьмушкой… И не дражайшей, а поди, теперь, дрожащей, – шутил князь.
– Это точно, ваша светлость. Даже смотреть жалко… Ей-Богу… Лица на них обоих нет… Белые, ошалелые. Просто я не знаю… Я бы вот… Вот пред Богом…
– Что?
– Уж не знаю… А я бы обратил гнев на милость.
– Потому, что ты дурак. А вот погляди, что я сделаю. Давай его сюда, а ей вели ждать.
Чрез несколько мгновений на пороге показался князь Девлет-Ильдишев, сильно изменившийся за малый промежуток времени со своего бегства и до поимки. Он похудел и к тому же был теперь бледен как полотно.
– Подойди, вор, лгун и обманщик, – выговорил князь тихо.
Офицер приблизился неверными шагами, потупившись, глаза были опущены, и он не видел князя, а шел на голос.
– Посмотри на меня.
Офицер поднял глаза, но глядел в сторону, на стену.
– На меня смотри! Прямо в глаза!
Чрез силу глянул несчастный в лицо вельможи и встрепенулся…
– Поцелуемся…
И, обняв офицера, князь трижды расцеловался с ним.
– Честного человека мне не всякий-то день облобызать приходится, Девлетка… Ну, слушай. Первое твое дело, кто из нас вспомянет – тому глаз вон. А за второе дело – отказ от награды я тебе даю теперь чин капитана, а к прежней данной сотне душ накидываю пустопорожнюю землю в Новороссии да беру опять к себе для важнейших поручений, в коих совестливые люди нужны… Ну, вот…
Девлет упал на колени, не имея сил вымолвить ни единого слова.
– Полно. Вставай. Это честно заслужено. Тысячу человек поступили бы не по-твоему. Ты, братец, один на тысячу. Пока я жив, ты будешь при мне и мой самый доверенный… Ну, ступай, обрадуй жену…
Офицер поднялся и от счастья и восторга глядел как безумный…
– Да. Вот что еще… Крохотули твоей я видеть не хочу… Сначала было хотел… А утром ныне куражу не хватило. Все-таки… все-таки все мы грешные, слабые люди, человеки. Вот я и испугался, что меня вдруг завидки возьмут… Вдруг крохотуля опять меня сразу заворожит. Что тогда?.. Ну, стало быть, подальше от греха… И я тебе вот что скажу, ты обожди мне ее показывать… Вот когда она тебе парочку деток подарит, тогда смело кажи ее мне. Матерей семейств я глубочайше уважаю…
– Ваша светлость! – воскликнул наконец Девлет. – Такому золотому человеку, как вы, то есть великодушнейшему в мире, может иной и дорогую, любимую жену уступить. Ну, хоть один на тысячу человек, да пойдет на это.
Князь улыбнулся, а потом рассмеялся.
– Полно. Неправда. По нашим временам такому, как я, то есть Таврическому князю, один на тысячу не уступит. Вот поэтому-то ты рабу Божьему Григорию и люб, что не уступил тогда даже чужую, не только свою…

1 2 3 4 5 6 7