– Саибы назначили за меня пятьсот рупий, – сказал ему Инсур.
– Слыхал! – ответил Лалл-Синг. Он хитро улыбнулся. – Я скажу тебе: никто в Дели не получит этих денег.
– Почему же? Я хожу не прячась, все знают меня.
– Нет такого сипая в крепости, который выдаст саибам своего Панди, – твердо сказал Лалл-Синг. – Это значило бы выдать всех панди в городе.
У ворот резиденции Инсура окликнула женщина.
– Тебя ждет сипай, из тех, что привели сегодня ночью, – сказала женщина. – Не ест, не спит, ни с кем не разговаривает, всё спрашивает начальника. Он хочет что-то сказать тебе, Инсур.
Инсур прошел в лазарет. Пленный сразу сел на своей койке.
– Я ждал тебя, начальник! – сказал пленный.
Кровь прилила к его бледному лицу, даже след пендзинки на щеке стал светло-багровым.
– Прости, начальник, я не знаю, как тебя зовут, – послушай меня, я хочу видеть Панди, самого главного Панди, того, за которого назначили пятьсот серебряных рупий… Я хочу ему сказать… Большой разговор будет у меня с вашим Панди, о-о!..
– Что ты ему скажешь? – спросил Инсур. Он внимательно смотрел на худое, искаженное волнением лицо пленного.
– Позови ко мне его самого! – настаивал сипай.
– Ты не боишься? – спросил Инсур. – Он такой страшный, дьявол со стальными зубами… Ведь тебе говорили саибы?
– Нет, не боюсь, – с усилием выговорил пленный. – Я скажу этому Панди, что я и мы все, сколько нас ни есть пленных, мы все пойдем биться за Дели… Позови ко мне Панди, я хочу сказать ему самому!..
Улыбка осветила смуглое лицо Инсура.
– Ты уже сказал, – медленно произнес Инсур. – Я и есть Панди, тот самый.
Глава тридцать третья
ФАКИР ИЗ ФАКИРОВ
Со всех концов Верхней Индии стекались в крепость восставшие войска.
Новый полк сипаев пришел в Дели из Сахранпура. Его размещением занялся Лалл-Синг.
Лалл-Синг выжил из южного угла Серебряного Базара торговца топливом.
– Убери, сын навоза, свой грязный товар! – сказал торговцу Лалл-Синг. – Здесь расположатся герои Сахранпура.
Торговец снабжал сушеным навозом несколько богатых домов и потому считал себя важным человеком.
– Уходи, не мешай моей торговле, сын опозоренной матери, – сказал торговец. – Половина города умрет без моего товара, не приготовив пищи. Если опустеет моя лавка, на чем люди будут варить баранину с рисом?..
– На твоих костях, сын верблюжьего помета! – отвечал Лалл-Синг. – Уходи скорее, если не хочешь, чтобы брюхо шакала стало могилой для твоих останков!..
И Лалл-Синг вытолкал купца из лавки, а вслед ему кинул несколько больших лепешек его сушеного на солнце товара.
Торговец коврами сидел на улице, тоже изгнанный из своей лавки, и громко причитал.
– Они разорили меня, – кричал купец, – несносные сипаи! Они выгнали меня вон, а сами расположились на моем товаре. С каких пор нищие сипаи спят на дорогих мирзапурских коврах?..
– Проклятые сипаи! – кричал торговец зерном. – Из самого лучшего, отборного риса они пекут лепешки для своих раненых!
– Лавка моя опустела! – продавец навоза бился лбом о землю у входа в торговые ряды. – Весь мой товар сипаи раскидали по городу, я разорен!
К концу дня на Конном базаре появился старик. Он пробежал к деревянной башне водокачки в самом центре площади, к месту водопоя коней и верблюдов, где всегда толпился народ, упал на землю, зарылся в пыль и начал молиться.
Старик был несомненно святой. Ногти на руках и на босых ногах у него были значительно длиннее самих пальцев, волосы не стрижены с самого рождения, всё тело в язвах от лишений и усердных молитв.
Простой народ, став тесным кругом у водокачки, с почтением и страхом глядел на старика.
– Я знаю его, – сказал торговец коврами. – Это святой человек. Он прошел на коленях весь путь от Бенареса до великих гробниц Агры. Все часы дня от восхода солнца и до захода он проводит в молитве, а по ночам спит на голой земле.
– Не на земле! Он спит на острых гвоздях, вбитых в доски!..
– Истинно святой!.. Факир из факиров!
Кончив молиться, незнакомый старик начал вещать Народу:
– Темный век настает! Брамины бросают Веды и совершают запретные дела. Рабам они объясняют закон, рабам служат, едят еду рабов. Презренные сипаи, рабы, набравшись гордости, уже занимают места дважды рожденных… Горе нам, горе, железный век настает: парии, чандалы, чамары будут властвовать над землей!..
Старик катался по земле, бил себя в грудь, тряс головой, хрипел. Шапка из грязных омертвевших волос послушно следовала каждому движению его головы.
Купцы одобрительно кивали головами. Какой-то человек в парчовой расшитой безрукавке, в зеленой шелковой чалме, завязанной хитрым узлом над самым лбом, как завязывают ученые, подойдя ближе, внимательно слушал факира. Это был Ассан-Улла, лекарь из шахского дворца.
– Горе нам, смешение каст настает, темный век, рабы, шудры властвуют над избранными! – вопил старик.
– Факир мудр! – сказал Ассан-Улла. – Он вещает правду.
Когда факир кончил свои завывания и народ начал расходиться, Ассан-Улла отозвал старика в сторону и долго беседовал с ним.
В тот вечер старый факир ел баранину с рисом на заднем дворе у шаха. Там же провел ночь, а на утро ушел через южные ворота за городскую стену.
Глава тридцать четвертая
СОВЕТ ПРИНЦА
Южные ворота Дели долго оставались открыты. Через эти ворота в крепость подвозили продовольствие, свободно входили и выходили сипаи, крестьяне, странствующие торговцы, посланцы из других городов.
До самого конца августа у британцев не хватало войска, чтобы обложить крепость со всех сторон.
В переулках подле ворот, на порогах курилен, в чайных, у водоемов постоянно толпился и шумел народ.
И вот, как-то раз поздним августовским утром жители Дели увидели необыкновенное зрелище.
Длинный поезд крытых коврами повозок, открытых телег, носилок, паланкинов выезжал из южных ворот.
Богато одетые женщины, слуги, дети выглядывали из носилок. Впереди на добрых конях ехали купцы, – богатейшие, именитейшие купцы города: Иссахар-Али, Нах-рандат-Бабу, Гуффур-Эддин и другие. Пояса купцов отяжелели от золотых и серебряных монет, зашитых в потайные карманы.
Позади, груженные огромными вьюками, шли верблюды.
Купцы уходили из Дели. Почуяв близкую опасность, они первыми бежали из крепости.
В тот же день к вечеру в крепости разнесся слух: у ферингов прибавилось войска, они собираются обложить Дели со всех сторон. С севера к ним подходят большие подкрепления.
Лица горожан помрачнели. Факиры и нищие в храмах вещали недоброе. Слухи росли, умножались, уже трудно было различить, что в них правда и что неправда.
– Нана-саиб разбит!.. – шептались в Дели. – Его войска сдались на милость ферингов…
– Восстание в Фаттехпуре подавлено. Морадабад окружен.
– Неправда! – говорили другие. – Еще силен Нана-саиб, и войска у него много. Он только отступил в леса, чтобы оттуда вернее нанести удар английскому генералу.
Посланцы с юга и с запада действительно скоро перестали приходить, и Дели, оторванный от других очагов восстания, отныне был предоставлен самому себе.
Никто не руководил собравшимся в крепости повстанческим войском. Каждый полк, – больше того, – каждый батальон и даже каждая рота отдельно от других решали для себя вопросы обороны и нападения и выходили на вылазку за стены крепости храброй, но беспорядочной толпой.
Никто не заботился о снабжении солдат, о выплате им жалования. Купцы отказывали сипаям в муке и соли. Купцы требовали денег за продовольствие, а у солдат нечем было платить.
Выборные от войска пришли к Бахадур-шаху.
– Купцы требуют у нас денег, – сказали выборные. – Большая армия собралась в твоем городе, великий шах, а ты не платишь ей жалования. Купцы закрыли свои лавки, они не дают нам хлеба.
Старый шах вышел на балкон. Старческими подслеповатыми глазами он оглядел солдат, собравшихся у его дворца.
– Нет у меня золота для вас! – слабым голосом крикнул шах. – Глядите, как я беден, сипаи! – Он выхватил маленький коврик из-под ног и затряс им над головой. – Вот всё мое имущество, нет у меня ничего для вас, солдаты!..
Шах заплакал. Министры увели его под руки с балкона.
Лазутчики из британского лагеря проникали в крепость и приносили своим офицерам утешительные вести: в городе нет порядка, все врозь, повстанцы не могут ни о чем договориться с шахом, а у шаха несогласия внутри самого дворца.
В сипайском таборе до ночи не утихал шум. Файзабадские сипаи хвалились своими заслугами, порочили сипаев других полков.
– Мы храбрее всех! – шумели файзабадцы. – У нас самые меткие стрелки!.. Мы больше чем все другие убили в бою офицеров-саибов!
– И мы сражались наравне с вами!.. Разве наши пули летят мимо голов ферингов? Кто из нас дрогнул перед штыком англичанина? – говорили другие.
– Да, да! Стрелки, гренадеры, саперы, конные, пешие, – все мы братья одного дыхания! – раздавались голоса. – Всякий, кто обнажил меч в войне против чужеземцев, достоин равной славы.
– Мирутские, файзабадские, бэрелийские сипаи – все братья! Бхай-банд!..
Но файзабадцы ничего не хотели слушать. Перессорившись со всеми, они ранним утром протрубили подъем, снялись с места и, громко крича, стреляя в воздух, двинулись прочь из крепости по плавучему мосту через Джамну.
Английские офицеры смотрели на уходящих в бинокли со своей вышки на Хребте и поздравляли друг друга, поднимая руки в белых перчатках.
– Веселый сегодня день у саибов, – с грустью сказал в тот вечер Инсуру Чандра-Синг.
– Войско без начальника, что тело без головы! – сокрушался старый Рунджит, товарищ Инсура по батарее. – Саибы уже роют траншеи в трех местах по равнине, готовятся ударить по стенам Дели, а мы всё еще не знаем, кто будет руководить защитой крепости.
Пальба по ночам становилась всё сильнее, свежие силы подходили к британцам. Беспокойнее стало в покоях шаха, на дурбарах слышались уже не пение и музыка, а резкие голоса, крик, свара. Бахадур сердился на своих министров: зачем допустили сипаев в город? Зачем связали судьбу его трона с судьбой восставшего войска?..
Всё реже звали музыкантов, плясуний во дворец, всё меньше объедков высылали им к фонтану. Уныние настало во дворце, слитный гул до полуночи стоял в городе.
А по Курнаульской дороге, подняв длинные стволы к небу, уже ползли, влекомые слонами, мощные гаубицы, большие осадные мортиры, ящики со снарядами, с ядрами, с боевым снаряжением.
Джон Лоуренс наконец решился. Он снимал пушки с афганской границы и посылал их на помощь британцам, осадившим Дели. Своей Летучей пенджабской колонне сэр Джон велел готовиться к походу.
Лазутчики из Курнаула принесли о том первые вести. Боевой жар, волнение охватило собравшиеся в крепости полки. Стрелки, гренадеры, конники, артиллеристы вышли на Большую площадь.
– Чего мы здесь сидим, как мыши, которые ждут, чтобы их заперли в мышеловку? – зашумели сипаи Девятого аллигурского полка. – Выйдем из крепости, ударим по врагу! Пробьемся на юг, на восток, вся страна за нас, соединимся с повстанцами Агры, с войсками Нана-саиба, они бьются за то же, за что бьемся и мы!..
– Да, да, братья!.. – кричали конники. – Индия велика. Пробьемся на юг, соединимся с повстанцами Ауда, Рохильканда, – тогда скоро ни одного англичанина не останется на индийской земле!..
– Не обороняться надо, а первыми бить по врагу! – поддержали конников опытные старые пехотинцы, помнившие волнения в Бенгале в 1842 году. – Оборона погубит восстание.
– Шах еще не отдал приказа о выходе из крепости, – возражали солдаты Восемьдесят второго. – Шах совещается со своими министрами.
– Слишком долго совещается великий шах! – кричали конники. – Пускай пойдут наши посланцы во дворец, поговорят с самим Бахт-ханом.
– Панди пошлем!.. Нашего Панди! – подхватили артиллеристы Тридцать восьмого. – Он сумеет поговорить с дворцовыми начальниками.
– Да-да!.. Пускай Инсур-Панди, наш лучший бомбардир, пойдет во дворец к шаху! – зашумел весь Пятьдесят четвертый полк.
Инсур пришел во дворец Бахадур-шаха.
Бахт-хан, назначенный начальником над всеми конными и пешими войсками, разрешил Инсуру войти в стланный коврами нижний зал дворца.
Бахт-хан был невелик ростом, худ лицом и шеей. Глаза с темными болезненными подглазьями глядели мимо Инсура.
Движением руки он пригласил сипая сесть у стены на подушки, устилавшие ковер.
Инсур не сел на шитые шелком подушки, не взял в руки длинной трубки кальяна и не начал речи с обычных приветствий. Лицо у Бахт-хана сразу помрачнело.
– У тебя двадцать пять тысяч солдат в крепости, начальник! – сказал Инсур. – Мирутские конники, молодцы-аллигурцы, гренадеры Тридцать восьмого рвутся в бой. Есть и легкие и тяжелые орудия в нашем Тридцать восьмом, есть и бомбардиры к ним… Мои артиллеристы послали меня к тебе, Бахт-хан… Зачем ты ждешь, когда феринги накопят силы за своими холмами и пойдут штурмом на крепость? Отдай приказ, вели своим солдатам ударить по войску противника и отогнать его далеко от стен Дели… Вся страна, все города Индии поддержат войско повстанцев.
Бахт-хан недовольно глядел на Инсура.
– Зачем полкам, присягнувшим шаху, выходить за стены Дели и ослаблять город? – ответил Бахт-хан. – Великий шах говорит: оборона трона – превыше всего. Если трон делийский качнется, кто поддержит его в других городах Индии?
На том и кончил Бахт-хан разговор с Инсуром.
– Не жди добра от Бахадур-шаха, – сказал в тот вечер Инсур своему другу и помощнику Лалл-Сингу. – Слишком много думает шах о своем троне и слишком мало – об Индии.
Сам шах, узнав о приходе посланца сипаев, смертельно испугался. Он приказал никого больше не впускать во дворец, ни от горожан, ни от повстанческого войска.
Шах укрылся в своих покоях, велел плотно занавесить все окна, а у дверей поставить охрану из черных африканских слуг. С полудня до полуночи по всем внутренним залам жгли свечи розового воска и сладко пахнущие травы. Черной тушью по голубой персидской бумаге шах чертил стихи о любви соловья к розе, тысячу раз воспетой поэтами старого Ирана.
Шах не дописал своих стихов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30