Это была Зейнаб-Махал – старшая из шахских жен.
У них шел спор о наследнике престола.
– Твой старший сын, Факируддин, был скромен и благочестив, – говорила Зейнаб. – Он знал двадцать четыре главы Корана наизусть и совершил путешествие в святую Мекку… Но аллах не дал ему долгой жизни. Вот уже больше года, свет души, мы плачем о твоем сыне Факируддине…
Старуха сама отравила наследника престола искусно приготовленным блюдом из дичи и пряностей, с примесью ядовитой куркумы; Факируддин был сыном от другой жены. Все остальные принцы, запуганные, подкупленные, поставили свою подпись на бумаге, в которой говорилось, что они отказываются от престола в пользу сына старухи, Джевен-Бахта.
Воспротивился только один, первый по старшинству после погибшего, – Мирза-Могул. Началась борьба партий, подкупы, угрозы, оговоры. Британский резидент узнал о разногласиях и сообщил в Лондон, в совет Ост-Индской компании.
– Никаких наследников! – постановили в совете. – Бахадур-шах будет последним в династии, никто из сыновей не наследует престола.
Ост-Индскую компанию давно смущал этот царственный двор в самом сердце Индии, блеск древней династии, ее престиж среди мусульман, смущал старый неразумный шах, требовательные принцы, игра восточной дипломатии, интриги, а больше всего таинственные письма, которые Бахадур-шах, пользуясь относительной свободой сношений, засылал и к персидскому двору, и к самому египетскому султану.
«На Бахадур-шахе положить конец династии потомков Тимура!» – порешили лондонские купцы.
С началом восстания всё изменилось. Восставший народ объявил делийского шаха главой возрождающейся Индии. С первого дня занятия крепости повстанческими войсками старый шах снова стал правителем Дели. И вновь получил право избирать себе шах-задэ – наследника престола.
– Мирза горяч, жаден, необуздан, – шептала старуха Зейнаб. – Он станет причиной многих несчастий и гибели трона.
– Будущее нам не открыто, а Мирза – старший, – возражал Бахадур-шах.
– У него шрам на левом ухе, а увечные не наследуют престола!..
– Разрезанное ухо не есть увечье…
Сам Мирза, мрачный пятидесятилетний принц, в тяжелой парчовой одежде, с неподвижным, точно навсегда остановившимся взглядом тусклых черных глаз, проводил в праздности свои дни в покойных залах отцовского дворца.
– Тяжко мне, Ассан-Улла!.. – жаловался принц своему единственному доверенному другу, придворному лекарю Ассан-Улле. – Тяжко мне… Зейнаб, своевольная старуха, властвует над моим отцом. Пока она здесь, я – пленник в своих собственных покоях. Я, старший из сыновей шаха, неволен в своих поступках.
Принц знал, что Зейнаб не уступит, что блюдо с куркумой, пока Зейнаб жива, каждый день может быть поднесено и ему и что тот же Ассан-Улла, если повелит старуха, будет лечить его так же, как он лечил отравленного Факируддина: от лечения яд подействовал на два часа быстрее.
Принц не хотел ждать.
– Терпение, свет души! – твердил ему лекарь. – Аллах велик. Никто не знает, когда он призовет к себе того, кто уже отмечен в книге судеб.
Пока во дворце шли празднества, приемы и споры, британцы укрепляли свои позиции. Растерянность первых недель давно прошла, слабосильный Барнард умер, полковник Вильсон, получивший к тому времени чин бригадного генерала, успешно собирал силы. Своих солдат мало? Путь из Великобритании далек? Но есть старый, не раз испытанный способ: добывать солдат у соседей. Одним платили деньгами, другим – обещаниями или угрозами. Князек соседнего Непала дал две тысячи гурок – диких кочевых воинов. Непальцы уже вышли в поход частью в кибитках, частью на косматых низкорослых лошадях, с самодельными щитами и копьями.
Из Пенджаба, отряд за отрядом, прибывали сикхи на своих добрых конях. Пехота из Кашмира, конники из Белуджистана, – многоплеменный лагерь за Хребтом всё шире раскидывал палатки. По ночам огненный круг костров охватывал уже почти всю равнину за холмами. Всё злее становилась канонада, вылазки сипаев из крепости всё чаще и кровопролитнее.
Глава тридцать вторая
ПЯТЬСОТ РУПИЙ ЗА ГОЛОВУ ПАНДИ
В большом дворе резиденции, у фонтана, на исходе ночи, Инсур допрашивал пленных.
Их было много после большой ночной вылазки за стены города. К фонтану, неуверенно ступая, вышел раненный в руку солдат-индус. Он смущенно глядел на Инсура, ожидая вопросов.
– Полк? – спросил Инсур.
– Семьдесят четвертый, – ответил пленник. – Пенджабской пехоты.
– Давно у саибов?
– Всего несколько недель. Пригнали из Лагора.
Инсур оглядел пленника. Молод, очень молод и очень истощен, – должно быть, только недавно взят из деревни.
Темный провал, похожий на синий трехлепестковый лотос, – след пендзинской язвы, – уродовал щеку человека.
Он стоял, бледный, не поднимая взгляда.
– Как же ты пошел против своих? – в упор спросил Инсур.
Сипай задрожал.
– Офицеры грозили нам! Пистолет в спину, и гнали вперед. «Пускай идут в бой первыми! – кричали, – под пули, против своих же панди».
– Что? – спросил Инсур.
– Против своих же панди!..
– Да! Да! Они всех восставших сипаев называют «панди», – подхватили другие.
– Саибы говорят, – несмело продолжал первый пленный, – что здесь, в Дели, скрывается первый Панди, из первого восставшего полка, и будто бы этот Панди не человек, а дьявол.
– Вот как? – сказал Инсур.
– Да, да, саибы говорят: он большой и страшный дьявол или оборотень, со стальными зубами… и будто бы его петля не берет. Так что повесить его невозможно.
– Его можно только расстрелять из пушки!
– Ходсон-саиб прискакал в лагерь, – сказал другой пленник. – Он объявил большую награду тому, кто поймает этого Панди и приведет к нему живого.
– Пятьсот серебряных рупий!..
– Ого!.. – Инсур усмехнулся. – Дорого же они ценят этого Панди.
– Они очень злы на него.
– На всех панди злы саибы!
– Им никак не пробить ваши крепкие стены.
– Людей у них теперь много, а больших пушек нет.
– Они ждут сильных пушек из Пенджаба. Вся надежда саибов на эти пушки.
– Большой поезд осадных орудий скоро придет из Лагора, – торопился досказать первый пленный. «Вот когда, – говорят саибы, – мы пробьем наконец брешь в высоких стенах Дели и пойдем штурмом на город».
Тень легла на лицо Инсура.
– Так, – сказал Инсур. – Важные новости. – Он помолчал. – Можешь идти. В нашем лазарете тебе перевяжут руку.
Пленник побрел на террасу, поддерживая здоровой правой раненую левую руку.
«Значит, здесь не убивают пленных? – думал он. – А саибы говорили нам, что панди закалывают всех, без разбора».
Он вошел в лазарет. Женщина, повязанная белым, потушила бронзовый светильник – уже рассвело – и указала раненому койку.
«Значит, здесь не только не убивают пленных, а даже лечат? – продолжал удивляться раненый. – Зачем же нам лгали саибы?»
Там, в лагере англичан, раненые из туземной пехоты по много дней валялись на голой земле, без навеса, под солнцем, и никто не оказывал им помощи.
Индус-санитар принес корпию, бинты, приготовил мазь.
– Сейчас придет наш хаким, он тебя перевяжет.
«Хаким»? – пленный ожидал увидеть арабского ученого лекаря с седой бородой, в хитро повязанной чалме.
В зал вошел маленький сухой темнолицый человек с синими глазами европейца.
– Ты тоже пленный? – удивленно спросил сипай.
Хаким не отвечал.
– Покажи рану, – сказал Макферней.
Он ловко отодрал присохший рукав, разрезал ткань, омыл рану и уверенно начал накладывать повязку.
– А это что? – строго спросил хаким. Он увидел вздувшиеся темно-лиловые полосы на шее сипая и присохши гной.
– Избили, – неохотно ответил сипай.
– Зачем загноил? Зачем раньше не пришел? – рассердился Макферней.
– Это еще там. У них… – Сипай показал в сторону британского лагеря.
Макферней достал пузырек и протер загноившиеся рубцы раствором лекарства.
– Кто избил? – спросил он.
– Полковник. Ручкой пистолета, – покорно ответил пленный.
– Какой полковник? Как его зовут?
– Гаррис-саиб.
Хаким чуть-чуть изменился в лице.
– Гаррис? – спросил Макферней. – Ты твердо помнишь?
– Да, хаким, помню. Гаррис-саиб из Аллигура.
– Так, – сказал Макферней. – Так. – Он молча протирал раствором карболовой кислоты свои маленькие, обожженные лекарством руки.
«Значит, отец Дженни там, в лагере осаждающих…» – Пальцы Макфернея слегка дрожали.
– Скажи, хаким! – решился пленный. – Скажи, тебя силой привели сюда?
Макферней улыбнулся.
– Нет, – сказал Макферней. – Я мог и уйти. Но я не хотел.
– И ты по своей воле лечишь раненых панди?
Макферней кивнул головой.
– Значит, ты с ними заодно? – спросил пленный.
– Да, – просто сказал Макферней. – Я с ними заодно. Панди бьются за правое дело.
Раненый замолчал. Боль в руке утихла, но он не уснул. Он лежал на койке и думал.
«Даже и саибы с ними. Когда саибы честны», – думал пленник.
В час первой утренней еды женщина, повязанная белым, вошла и поставила перед ним чашку вареного риса.
– Я не хочу есть. Я хочу говорить с тем человеком, который допрашивал меня у фонтана, – сказал пленный.
Он был взволнован.
– Тот человек ушел, – сказала женщина.
Пленный лег на своей койке.
– Я буду ждать, – сказал пленный.
Допрос кончился. Инсур пошел осматривать посты.
По земляному скату, потом по каменным ступенькам, обложенным мешками с песком, он поднялся на вышку своего бастиона.
Солнце взошло. Широким взглядом охватил Инсур крепость и небо над крепостью.
Облака плыли над Дели. Дым трепетал над листвой, над плоскими крышами зданий. За садами теснились дома, храмы, голуби кружились над синим куполом Большой Мечети. Большой прекрасный город лежал по эту сторону крепостной стены.
За грядой холмов, по ту сторону стены, широким полукругом раскинулись палатки британского лагеря. Склоны холмов, обращенные к городу, были почти обнажены, ни один человек не мог бы приблизиться к городской стене. Но в самом центре хребта, чуть правее Флагстафской вышки, довольно глубокий овраг пересекал гряду холмов и бежал наискосок по равнине. В этом месте Инсур видел какое-то движение. Черные фигурки шевелились по краю оврага, под прикрытием редких кустов.
Британцы начинали в этом месте какие-то большие земляные работы.
Долго смотрел Инсур на склон холма. Что замыслили саибы?.. Скоро на помощь им придут большие пушки из Пенджаба, – такие, которые смогут пробить брешь в могучих стенах Дели. И тогда настанет день штурма – решающий день.
Старый сержант Рунджит копался у своей пушки.
– Ты озабочен, Инсур, – сказал Рунджит. – Плохие вести оттуда?
Он указал на белые островерхие палатки за холмами.
– Вести добрые, – усмехнулся Инсур. – Саибы назначили за меня хорошую цену: пятьсот серебряных рупий.
Старые артиллеристы переглянулись.
– У нас с саибами другой счет: чугунной монетой, – сказал Рунджит и положил руку на ствол своей большой пушки.
– А сдачу даем картечью! – подхватил Шайтан-Ага, глядя веселыми озорными глазами прямо в глаза Инсуру.
Инсур улыбнулся. Он знал, что эти не подведут.
Пока сердца повстанцев сплочены единой волей, единым желанием отстоять крепость, до тех пор Дели стоит крепко.
Только бы злые силы не разбили этого единства.
В самом Дели есть враги восстания. Сипайская вольница досаждает богатым горожанам. Всё чаще слышатся недовольные разговоры. Надо кормить и содержать многотысячное войско. Купцы не любят войны, если на ней нельзя наживаться.
И еще… Инсур поглядел в сторону высоких стен красного камня над самой рекой. Как крепость в крепости, огражденное стенами, укрепленное фортами, высилось над водами Джамны великолепное здание шахского дворца. Там затевались интриги, споры то одной придворной партией, то другой. Многочисленная челядь, советники, слуги, огромная разросшаяся семья, враждующие друг с другом принцы, и в центре всего этого – старый, выживший из ума шах – игрушка в руках тех, кто его окружает.
Гнездо предателей, откуда рано или поздно попытаются нанести удар.
Обходной дорогой, мимо развалин Арсенала, Инсур пошел обратно к дому резиденции.
Повстанческий табор шумел, просыпаясь. На майдане перекликались первые утренние голоса. Из раскрытых дверей кузницы летела сажа, слышались гулкие удары железа по железу. У входа в Большую Мечеть толпились нищие. Из ворот большого дома, брошенного своим владельцем, с звонким цоканьем копыт выезжали конные совары. Слуги несли в нарядных носилках знатную женщину-мусульманку, и ханум, отогнув уголок ковра, со страхом глядела, как скачут через площадь молодцы-совары, как пробуют остроту своих шашек на связках свежего тростника.
Скоро начнется бой, решающий бой за Дели. Будут ли сердца горожан едины, когда начнется бой?..
Две плетельщицы циновок сидели под навесом своего дома. Одна сучила в ладонях толстую травяную нить, вторая натягивала ее на колышки и переплетала другими. Обе поглядели на Инсура.
– Вон идет Инсур-Панди, – сказала одна. – Саибы назначили за его голову пятьсот рупий… Он идет, не прячась: должно быть, не боится.
– Чего ему бояться? – сказала вторая. – Разве есть в Дели хоть одна плетельщица циновок, которая отдаст саибам Инсура-Панди?..
Инсур свернул в тесную улицу Оружейников. Из раскрытых дверей низкого каменного строения на него пахнула волна жара, более сильная, чем накаленный солнцем воздух улицы. Это была оружейная мастерская. Молодой оружейник Застра склонился над изогнутым клинком. Пламя горна освещало его худое красивое горбоносое лицо, темное от копоти, и блестящие глаза.
– Привет тебе, Застра! – сказал Инсур. – Слыхал о новостях?
– Слыхал, – сказал оружейник. – За тебя назначили большую цену.
Застра улыбнулся.
– Ты можешь ходить открыто, Инсур, – сказал оружейник. – Нет в городе Дели кузнеца, медника, жестяника или оружейника, который выдаст тебя саибам.
В восточном тупике Серебряного Базара шумел Девятый артиллерийский полк. В этом углу сипайского стана распоряжался Лалл-Синг. Он вышел из рядов к Инсуру, разгоряченный, потный, полный забот и веселья, со смеющимися глазами, как всегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30