И оставалось только слабое гудение тишины. Оно было похоже на нескончаемое жужжание насекомых в траве или на шум в ушах от крови, текущей по артериям. Шум тишины.Не так давно, но теперь ему казалось это было очень давно, он сидел на этом же самом месте, ходил здесь взад и вперед, туда и сюда и потом вернулся домой, чтобы объявить о своей капитуляции.Вот и сейчас он встал и начал ходить взад и вперед, добираясь до дальнего выступа пляжа и возвращаясь назад, туда и сюда, туда и сюда.– Ты не можешь жить в изоляции, – говорил какой-то внутренний голос. – Не можешь жить без… не можешь жить…И внезапно ему открылась и четко определилась идея, которая раньше казалась неприемлемой, чуждой всему тому, во что он верил и с чем соотносил свою жизнь. Это совершилось неожиданно и спокойно, как это бывает с туго скрученными бумажными цветами: когда их опускают в воду, они разворачиваются и распускают свои сверкающие лепестки.Он не мог жить без нее! И желание быть с ней целиком овладело им, как жестокий голод, от которого он почти умирал. И неожиданно его переполнило ощущение ее присутствия здесь. Он взглянул на холм, где она стояла в тот первый день, стояла тут, на этой дорогой сердцу земле. И ему показалось, что она стоит там и теперь, что она протягивает к нему руки, просит его остаться. Кэт! И он испытал неистовый прилив любви, любви к ней, к этой стране, любви ко всему, что живет. Вон гусеница, ползущая у его ноги. Забавное существо, черно-желтое, в полоску, с красной головкой. Она тоже хочет жить своей жизнью, насладиться своим коротким временем, своей свободой под солнцем. И он отступил в сторону, щадя ее. Сколько времени у него в запасе и сколько его у каждого из нас, особенно когда уже так много сказано и сделано? Ах, так мало! Кэт!И тут он пустился бежать, одним прыжком перескочил маленькую речушку и быстро домчался до дома.Марджори сидела на террасе перед серебряным чайным подносом. Она сменила костюм на домашний, в пастельных тонах: было бы нетактично присутствовать на похоронах в городе в одежде светлых тонов. При виде его она опустила чашку на стол.– Ну и ну! Должна сказать, ты выглядишь как только что оживший покойник.– Этот день был далеко не самым лучшим в моей жизни.– Хм! Нам еще повезло, что они не преследовали его и не решили убить здесь. Нас могли бы всех перестрелять заодно с твоим драгоценным дружком.Фрэнсис сел в кресло, облизал пересохшие губы. В памяти вдруг всплыло, как он сам в детстве злился на взрослых, которые по глупости женились и выходили замуж, когда даже ребенку было ясно, что они не подходят друг для друга и никогда не подойдут.– Я хочу, чтобы ты уехала, – сказал он. – Забирай Мейган. Уезжайте отсюда. Без меня.– Ты хочешь этого? – воскликнула она, расхохотавшись. – Ты хочешь, чтобы я уехала?– Да. Давай поставим последнюю точку на том, что было ненужным с самого начала.– Ненужным? О чем ты говоришь?– Я говорю о нашей с тобой жизни. Она не оставила ничего в душе каждого из нас. Что мы пытаемся доказать, живя вместе? Между нами ничего не осталось, и ты знаешь это сама. Ты хочешь отсюда уехать, а я не хочу. Вот и все.Она поднялась с кресла, гремя чайной посудой:– Ты хочешь жениться на Кэт Тэрбокс. Так следует тебя понимать?– Да, – сказал он просто.– Я знаю, ты ездил к ней той ночью, когда отложили выборы. Ты тогда сбежал с торжества! Я знала об этом! Но я не хотела выглядеть идиоткой, обвинив тебя в этом, потому что я могла каким-то образом и ошибиться. А она сучка! Проститутка!– Я не желаю это слушать, Марджори!– Я знала об этом и тогда… в первый раз в Элевтере! Я видела все!– Значит ты видела даже больше, чем я.– Мне следовало изуродовать ей лицо так, чтобы тебе больше не захотелось на нее смотреть. Плеснуть ей щелочи в глаза, как это здесь делают туземцы.– Зачем? – удивленно воскликнул он. – Тебе же нет никакого дела до меня, до нас. И уже давно не было, давным-давно.Она не ответила. Слезы бешенства текли по ее щекам, она шарила по столу, искала носовой платок и не находила его. Он подал ей свой.– Тебе же до меня нет никакого дела, – повторил он. – Мы ведь больше и не спим вместе.– И в самом деле, – издевательски произнесла она. – Если говорить о таком пылком любовнике, как ты…– Я знаю, – перебил он ее, – я уже давным-давно таким не являюсь. А разве тебе это ни о чем не говорит? Я же еще молод, и я здоров, – говорил он, и голос его обретал страстность. – Какая это жизнь… на двух одиноких постелях…– О, ради всего святого! Умерь свой тон, дурак! Ты что, хочешь, чтобы наш разговор услышали слуги?– Слуги, слуги! Они такие же человеческие создания, как ты и я. Думаешь у них нет глаз и они ничего не видят? У меня нет твоего чувства превосходства…– Я сказала, понизь голос! Мейган задремала! Ты хочешь разбудить и напугать ее?Он тут же перешел на шёпот:– Если бы у нас не было Мейган, мы бы прекратили это уже давно, Марджори. И мы используем ее, каждый для себя. И мне никак нельзя было привозить тебя сюда. Это была моя ошибка. И несправедливо по отношению к тебе.– Ты прекрасно знаешь, что я пыталась как-то все наладить. Я вела твой дом, хозяйство и принимала твоих гостей. Я делала тебе честь.– Да, верно, – сказал он.Однако пропасть между нами, подумал он при этом, шире, чем Сен-Фелис, и она пролегла бы даже если бы мы никогда и не слышали об этом месте.– Я делаю все возможное, заботясь о дефективном ребенке, которого ты мне подарил.Эта жестокость с ее стороны заставила его замолчать, и он опустил голову, в то время как она продолжала говорить:– Мой ребенок не был бы таким, если бы не твоя семья.– Не нужно мне об этом напоминать, – сказал он потухшим голосом.– Очевидно нужно, если ты уже совсем готов бросить пас. Обменять нас на полоску земли и новую бабу.Он поднял голову. Она явно хотела принизить его чувства. Он это понял. И он не хотел этого допустить.– Я вас не «бросаю», – сказал он зло. – Я намерен хорошо позаботиться о тебе и Мейган. Всегда, даже если ты сумеешь… устроить свою жизнь. В любом случае.– Устроить свою жизнь! Каким это образом, скажи мне, пожалуйста? Какие у меня шансы обучиться чему-либо? Я бросила свою жизнь тебе под ноги!Он с пренебрежением представил себе, чему она могла бы научиться и что бы стала делать, не брось она свою жизнь «ему под ноги». Однако это не так, это нечестно. Она была вполне интеллигентной женщиной, да и мир жил уже в восьмидесятых годах двадцатого века. При других обстоятельствах она, может быть, занялась и чем-то иным.– Или ты полагаешь, я могла бы устроить свою жизнь с другим мужем? С богатым?– Устроишь или не устроишь – это несущественно. Я ответственен за Мейган. Но я надеюсь, что ты действительно найдешь другого мужа, такого, который больше тебе подходит, чем я, – добавил он с горечью.– А как же быть с Мейган? Так неожиданно ты готов расстаться с ней! Новый этап развития, мягко выражаясь.– Нам все равно придется это сделать. Ей предстоит вскоре учиться в специальной школе. И ты это знаешь, – сказал он и остановился: закололо сердце. – Ох, ну разве ты сама не видишь, как это все грустно? И для тебя, и для меня, и для Мейган? Но ведь с самого дня ее рождения мы жили так, словно каждый из нас оставил все свои надежды. А это неправильно! Этого нельзя требовать ни от одного человека. Мы будем делать для нее все, что можем, на протяжении всей нашей жизни, но…– Ты ублюдок!– Ну почему? Неужели потому, что я хочу прекратить это мучение? В прошлом месяце все сошло гладко, когда ты стала угрожать, что уйдешь вместе с ребенком, если я не поступлю так, как хотела ты. Тогда все было в порядке, да! А сейчас в тебе говорит твое оскорбленное самолюбие и ничего больше. «Что скажут люди?» Ладно, не волнуйся. Я поступлю по-рыцарски. Я никому ничего не скажу.– Ты ублюдок!– Если тебе это доставляет удовольствие, продолжай это говорить.– Ох, пошел к черту! – закричала она, прижав ко рту кулак и готовясь заплакать.Он знал, что она стыдится плакать в его присутствии, и потому отвернулась.– Ох, пошел к черту! – услышал он опять ее голос.Хлопнула дверь, и послышалась дробь ее высоких каблуков по лестнице.Спустя несколько дней он встал рано утром и взглянул в зеркало на свое измученное лицо, осунувшееся в суматохе последних дней и бессонницы. И словно ища совет у этого лица, он заговорил с ним:– Да, лучше быть честным и даже пройти через эти муки. Развод ужасен сам по себе. Это разрыв, разлом. Разрушение. Когда женишься, ты уверен, что это навсегда. Но что я мог знать? Ничего. И она тоже. Какие-то флюиды. Это и иллюзии. И странно, что все это превратилось в ненависть. Злость. И она больше злится, чем я. Женская гордость. И ей нужен кто-то более подходящий. Кто-то с Уолл-стрит. Кто-то не столь… не столь что?… не такой как я… Не столь пылкий, что ли. Она в каком-то смысле богаче, чем такие люди, как Кэт и я. Мы ищем друг у друга душу, мы хотим получить друг от друга все. Что же делать, такие уж мы уродились.На краю террасы он когда-то устроил большую кормушку для канареек, наполненную сахаром. Она предназначалась для Мейган как забава. Но ее внимания хватало очень ненадолго, не больше чем на полминуты. Когда он спустился на террасу, они стояли там. Марджори показывала пальцем на вьющихся птиц, а Мейган безучастно смотрела в другую сторону. Ему показалось, что Марджори ведет себя как гостья, как посторонняя.Услышав его шаги она обернулась. Вокруг глаз ее были темные круга, и он почувствовал внезапный приступ жалости.– Ну? – произнесла она, и этот звук был чист и холоден, как кусочек льда.Он снова предпринял попытку примирения:– Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Все прошло.– Как будто тебе не все равно, как я себя чувствую!– Хочешь верь, хочешь нет, но не все равно.– Если мне что-то и отвратительно в людях, то это ханжество!– Сколько бы недостатков ты во мне не отыскала, я не думаю, что ханжество – один из них.Она прикусила губу. На нижней губе у ней был кровоподтек.– Марджори, уж если мы собрались сделать это, то не лучше ли вести себя прилично и спокойно?– Прилично и спокойно! Полагаю, следующим определением будет «цивилизованно»… «Цивилизованный развод».– Почему бы нет? Ты хочешь уехать. Почему же не уехать с миром?– С миром! И с другой женщиной, стремящейся въехать сюда, пока еще не остыла моя постель.Мейган смотрела на них широко раскрытыми глазами. И он спросил себя, могло ли что-нибудь из происходящего произвести впечатление на рассудок, скрытый за этими апатичными голубыми глазами. И он заговорил тихо и спокойно:– Если у тебя есть какие-то… сомнения в отношении себя, то я хотел бы тебе кое-что сказать. Марджори, ты очень привлекательная и желанная женщина. Я не знаю никого, кто был бы более привлекателен. Ты очень красивая женщина. Люди оглядываются на тебя…– Чертовски много от этого толку!Она закрыла лицо руками. Потом прошла в дальний конец террасы и села спиной к нему. В своей горделивой сдержанности она молчаливо боролась с собой. Он знал эти моменты: достаточно часто видел их. Опечаленный, он отвернулся, рассматривая сверкающую утреннюю росу на кустах.Немного погодя, услышав скрип кресла, он поднял голову.– Ладно, Фрэнсис. Давай прекратим все это, – сказала она быстро. – Я поеду в Мексику или еще куда-нибудь, куда подскажут адвокаты и где это делается просто и быстро. Я не хочу каких-либо затруднений.И с некоторой горечью добавила:– Уверена, ты очень обрадовался, услышав это.– Нет, Марджори, я вовсе не рад этому…– Тебе придется побыть с Мейган, пока все не закончится.Он кивнул: к горлу подступил такой большой комок, что он просто не мог говорить. Вместо этого он поднял Мейган на руки и стал тереться щекой о ее волосы.– Папочка, – сказала она и попыталась освободиться от него.Он опустил ее на землю.– Извини меня, Фрэнсис, я наговорила всяких вещей, но я не хотела тебя обидеть. Ну, про щелочь. И о том, что ты подарил мне Мейган…– Конечно, я знал, что ты говорила это без желания обидеть. Люди во зле говорят всякое. Я тоже.– Нет, ты так не делаешь никогда. Я не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь сказал мне что-то действительно скверное.Впервые после того, как начался этот кризис, она посмотрела ему прямо в лицо. Он был тронут.– Я рад, что ты запомнишь меня таким.За оградой послышалось ржание лошадей, выведенных на луг. Чей-то ребенок, вероятно один из озборнских мальчишек, зашумел, встречая утро веселыми криками.– Знаешь, Фрэнсис, я должна тебе сказать со всей откровенностью. Здесь было не так уж плохо.Это была одна из характерных черт Марджори: несмотря на свою спесь, она обычно умела оставаться справедливой и по здравому размышлению могла смягчать и злость, и горделивость. Эту ее черту он про себя называл пробуждением после причуды. И еще, так как она была реалисткой, она знала, когда следует атаковать, а когда отступать. И теперь он сказал:– Я хочу, чтобы ты была счастлива, Марджори. Я на самом деле этого хочу.Она сжала кулаки:– Как же я ненавижу проигрывать! Я спрашиваю себя, могло ли все быть по-другому. Ты даже не можешь себе представить, как я ненавижу проигрывать! Ненавижу!Ее горячность не удивила его:– Я это знаю. Ты не терпишь, когда все идет не самым лучшим образом. Если бы ты могла терпеть, тебе было бы легче. Я лишь надеюсь, что ты найдешь…Он говорил это тихо и мягко.– Ты полагаешь, я найду кого-нибудь, кто меня полюбит? Так я тебе кое-что скажу. Я не думаю, что все женщины действительно хотят быть любимыми, во всяком случае, не в том смысле, какой имеешь в виду ты. Оставаясь одна, я никогда не бываю несчастной. О, ты думаешь о моих визитах, вечеринках и тому подобном, но это не то, о чем я говорю. Я говорю о своем внутреннем я. Вероятно, мне вообще никто не нужен. Вот почему я не смогла дать тебе то, что ты хотел.Возможно, это была правда, но, может быть, всего лишь горечь обиды. Если то была горечь, а он надеялся на это, то ее разочарование должно было пройти.Он положил руку ей на плечо:– Я говорил тебе, что всегда буду заботиться о тебе. Об этом не нужно беспокоиться.– Я никогда в этом и не сомневалась, Фрэнсис. Но вот что я считаю… Прошлой ночью я много думала… Может быть, мне зарыться бизнесом с антиквариатом или найти какую-то работу в этой области.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56