Черные лица этих молодых мужчин, непроницаемые черты которых вызывали в памяти древнеегипетские барельефы, были масками роковой красоты. И самым красивым, самым таинственным, самым пугающим было увенчанное массой медно-красных волос и львиной гривой лицо морана Ориунги.
Когда мне удалось оторвать взгляд от этих лиц и этих тел, двигающихся на фоне низкой стены маниатты, за которой в качестве заднего плана простиралась залитая солнцем брусса, я увидел Буллита и Сибиллу, сидящих на квадрате такой же ткани, которая служила масаям одеждой. Патриция была между ними; чтобы лучше видеть, она стала на колени. Я пробрался туда и сел сзади них.
– Что они говорят? – спросил я у девочки.
– Они рассказывают, как Ол Калу охотился, когда был молодым, – шепнула Патриция, не оборачиваясь. – Эти клыки, когти и грива принадлежали льву, которого он убил.
– И о каком моменте охоты сейчас идет речь? – спросил я опять.
– Сейчас они окружили льва, – нетерпеливо ответила Патриция. – Дайте мне послушать.
Тут Сибилла медленно приблизила свою голову к моей голове и шепотом спросила, глядя на сосредоточенный профиль девочки:
– Ну и как? Она согласилась уехать?
– Я оказался не в состоянии убедить ее, – тихо ответил я.
Выражение лица у Сибиллы не изменилось. Она только вытащила из кармана машинальным жестом свои черные очки и надела их. Надо сказать, солнце и в самом деле нещадно жгло земляную площадку в центре маниатты. Глаза Сибиллы, теперь скрытые очками, неотрывно смотрели на Патрицию.
Девочка не обращала на нас никакого внимания. Она полностью принадлежала тому, что ее окружало и что с каждым мгновением все больше походило на коллективное помешательство, на одержимость. Топтание, от которого гудела вся площадка становилось все более быстрым, а маршрут движения – все более ломаным. Дергались конечности, перекручивались поясницы, вихляли бедра, сталкивались со стуком колени и лодыжки, тряслись в конвульсиях плечи и животы, и темп все убыстрялся, движения становились все более интенсивными, а амплитуда их – все более широкой. Но самое интересное впечатление производили длинные черные шеи танцоров, сильные и невероятно гибкие, игравшие в этом действе роль главной пружины. Они то втягивались внутрь, как бы исчезая совсем, то вдруг распрямлялись, возносились вверх, как тонкие колонны, то отбрасывались назад, вращались и изгибались, словно какие-то беспозвоночные животные или рептилии; они вели свою собственную игру, танцевали свой собственный танец. А на поверхности этих шей от крика вздувались вены и мышцы, напоминающие узлы лиан.
Мужчины и женщины, выстроившиеся вдоль стены маниатты, подхватывали, усиливали эти вопли, и, хотя сами оставались на месте, их шеи тоже участвовали в танце, быстро и причудливо раскачиваясь.
Внезапно воины подпрыгнули все одновременно с поднятыми вверх копьями и тесаками, с выставленными вперед щитами. Металлические лезвия со звоном ударили по толстому кожаному покрытию щитов.
Я наклонился к Буллиту, сидевшему впереди меня и спросил:
– Это, наверное, они изображают конец охоты, да? Смерть льва?
– Да, – ответил Буллит, не оборачиваясь.
Я обратил внимание, что мышцы его тяжелого затылка дрожат. И почувствовал, что и у меня происходит то же самое. Исступление масаев передалось и нам.
Я посмотрел на Патрицию. Она по-прежнему стояла на коленях, очень прямая и напряженная. Лицо у нее было спокойное, ясное, но губы ее очень быстро шевелились. Она беззвучно повторяла слоги, которые вырывались из глоток танцующих воинов и подхватывались всем кланом.
И только Сибилла, сидевшая спрятав глаза за темными стеклами очков, не поддавалась суровой магии этого исступления. Разумеется, на щеках у нее и в уголках рта мышцы иногда подергивались. Однако это мне уже знакомо. Это были признаки хронического недуга, правда недуга, от которого она вроде бы оправилась, как мне казалось, в последние дни. Я подумал обо всем том, что она сказала мне на веранде и о ее трезвом уме, которым она тогда руководствовалась. Я подумал было о том, чтобы напомнить ей ее же слова, чтобы она опять взяла себя в руки. Но как это можно было сделать и как она могла бы меня услышать?
Между тем рваный ритм хоровода убыстрялся: в рычании и пыхтении, вздымавших потные груди, не осталось уже ничего человеческого. Копья и мечи вовсю дубасили щиты. Шеи теперь походили на черных ужей, охваченных неистовыми спазмами.
Вдруг две девочки, три, четыре, десять девочек сорвались со своих мест и тоже образовали цепочку. И эта цепочка выстроилась рядом с цепочкой находящихся в трансе воинов и стала повторять, от затылка до кончиков пальцев, все движения этого транса. Хрупкие запястья, тоненькие лодыжки, узкие бедра, бесплотные плечики задрожали, завихляли, задергались в конвульсиях, подключаясь к изнурительному дикому хороводу, который расчленял тела молодых мужчин. Только в отчаянно вопящих ртах девочек вскоре выступила пена, а глаза закатились.
В мою ладонь впились ногти, ногти Сибиллы. Она выпрямилась и сказала:
– Я думала, что смогу… Но нет… Слишком уж это отвратительно… Эти малышки… Они уже… Они уже жены этих сумасшедших…
Сибилла добавила, почти срываясь на крик:
– Спросите, спросите у Джона!
– В самом деле, – подтвердил Буллит, не оборачиваясь. – Но по-настоящему женаты только те, кто уже перестал быть мораном. А у остальных пока что не жены, а сожительницы.
Тут раздался вдруг голос Патриции, отрывистый, хриплый, неузнаваемый.
– Умоляю вас, перестаньте разговаривать, – сказала она. – Сейчас самый важный момент. Мораны вернулись в маниатту с убитым львом.
Две параллельные цепочки развертывались, свертывались.
– Вы только посмотрите на нее, – шепнула мне Сибилла. – Это ужасно.
Патриция стояла на коленях, но ее бока, плечи, шея – особенно ее шея, такая нежная, такая чистая – задрожали, завибрировали, завихлялись.
– Джон! Джон! – позвала Сибилла.
Буллит не успел ответить, потому что в этот самый момент Ориунга, увлекая за собой всех остальных, подбежал к нему и, потрясая копьем, что-то прокричал.
Я невольно повернулся к рейнджерам. Опершись на свои ружья, они смеялись.
Буллит глазами спросил Ваинану, стоявшего рядом с ним. Новый вождь клана повторил на суахили слова морана. Он говорил медленно, старательно произнося слова. Сибилла поняла, что он сказал.
– Джон! – закричала она. – Он просит отдать Патрицию ему в жены.
Буллит неторопливо встал. Он обнял одной рукой Сибиллу за плечи и тихонько сказал ей:
– Не надо пугаться, милая. Это же ведь не оскорбление. Напротив, это честь. Ориунга – их самый красивый моран.
– И что ты собираешься ему ответить? – спросила Сибилла, едва шевеля побелевшими губами.
– Что он еще не мужчина и что потом мы посмотрим. А поскольку в конце этой недели они покинут заповедник…
Он повернулся к Ваинане, сказал ему что-то на суахили, а Ваинана перевел его слова Ориунге.
Сибилла теперь вся дрожала, несмотря на нестерпимую жару. Она сказала Патриции неровным, близким к истерике голосом:
– Да встань же ты. Не стой на коленях перед дикарем.
Патриция встала. Лицо у нее было спокойное, но в глазах чувствовалась какая-то настороженность. Она ждала еще чего-то.
Ориунга остановил на ней свой бессмысленный взгляд, сорвал со лба львиную гриву, поднял ее очень высоко вверх на острие копья и, обратив лицо к небу, выкрикнул какое-то яростное заклятие. Потом шея сникла, снова выпрямилась, заколыхалась, позвонок за позвонком, конечности вдруг тоже стали гибкими, словно лишенные костей, таз будто бы надломился, суставы разошлись, и он снова повел за собой хоровод. Остальные воины последовали за ним, ломая свои тела в том же ритме. А рядом с ними задергались в тех же конвульсиях девочки с выступающей на губах пеной и остекленевшим взглядом.
Патриция дернулась в их сторону. Сибилла обеими руками вцепилась в нее.
– Поехали домой, Джон, немедленно! – кричала молодая женщина. – Мне сейчас будет нехорошо.
– Да, конечно, милая, – сказал Буллит. – Но мне нужно еще ненадолго задержаться. А то они воспримут это как оскорбление. Нужно их понять. У них тоже свое достоинство.
На этот раз он употребил это слово безо всякой иронии, без какого-либо намека.
Буллит попросил меня:
– Будьте добры, проводите Сибиллу и малышку. Рейнджер отвезет вас, а потом пригонит мне «ровер» обратно.
Даже отъехав на порядочное расстояние от маниатты, мы продолжали слышать ее гомон. Из-за этого царившее в машине молчание казалось еще более тягостным. Чтобы прервать его, я спросил у Патриции:
– Праздник долго продлится?
– Весь день и всю ночь, – ответила Патриция.
Сибилла, державшая дочь на коленях, жадно, словно после обморока, вдохнула воздух. Она склонилась к стриженным в кружок волосам и спросила у Патриции:
– А что тот моран крикнул в самом конце?
– Я не поняла, да и к тому же, милая мамочка, это не имеет никакого значения, – любезно ответила Патриция.
Не вызывало сомнения, что она солгала, и мне казалось, что я знал почему.
XIV
Патрицию я увидел лишь на следующий день. Она появилась у меня в хижине, когда утро уже подходило к концу. На этот раз она была одна, без газели и без крошечной обезьянки. Хотя пришла она не после общения с животными, не со стороны водопоя. На ее тапочках для бруссы не было ни малейшего следа жидкой глины, а на очень поношенном бледно-голубом комбинезончике, который она носила в этот день, не было ни пятнышка, ни морщинки.
– Я все утро была с мамой, – сразу же заявила мне Патриция, как бы желая извиниться за то, что не уделяет мне достаточно внимания. – Мы хорошо поработали и много говорили. Сейчас она чувствует себя хорошо, совсем хорошо.
Ласковое, очень детское лицо Патриции было гладким, спокойным. Она улыбнулась мне самой милой своей лукавой улыбкой и сказала:
– Мама разрешила мне пообедать у вас.
– Прекрасно, – сказал я, – но у меня все только холодное.
– Я как раз на это и рассчитывала, – сказала девочка. – Быстрее закончим.
– А ты что, торопишься? – спросил я.
Она не ответила на мой вопрос, а только воскликнула:
– Предоставьте мне заняться этим самой. Покажите мне, где у вас продукты.
В хижине-кухне были банки с сардинами и говяжьей тушенкой, масло, печенье, сухой сыр. Патриция, высунув кончик языка и сдвинув брови, выложила весь этот провиант на тарелки, перемешала его, сдобрила горчицей, добавила пряностей, расставила тарелки на столе на веранде. Лицо у нее было серьезное и счастливое.
Мы заканчивали нашу трапезу, когда подошел Бого, собираясь приготовить мне обед. С ним был Кихоро.
– Ну вот и прекрасно, – сказала Патриция. – Пора ехать.
– Куда? – спросил я.
– К дереву Кинга, – ответила Патриция.
– Так рано?
– Заранее трудно сказать.
Она смотрела на меня своими большими темными глазами с тем невинным и упрямым выражением, которое у нее всегда означало, что спрашивать у нее каких-либо объяснений совершенно бесполезно.
Мы поехали, как обычно, сначала по средней дороге, потом по тропе, ведущей к месту встреч девочки и льва. Бого как всегда остановил машину на этой тропе, вскоре после перекрестка. И как всегда Кихоро сделал вид, что остается с ним. Пока мы ехали, мы не обменялись с Патрицией ни единым словам. Так же молча мы дошли с ней и до тернистого дерева с длинными ветвями в форме зонтика.
Кинга там не было.
– Ну вот видишь… – сказал я девочке.
– Не имеет значения, – ответила Патриция. – Здесь ждать гораздо приятнее.
И она легла под деревом.
– Как же здесь хорошо! – вздохнула она. – Как хорошо тут пахнет.
Я не знал, имела ли она при этом в виду сухой, терпкий, немного резковатый аромат бруссы или же неуловимый для меня запах, оставленный в траве львом-исполином.
– Да, здесь просто чудесно, – прошептала Патриция.
Она, казалось, запаслась бесконечным терпением. И была уверена, что ожидание будет не напрасным.
К дереву подбежала, высоко и небрежно поджимая в прыжках ноги, прекрасная антилопа, но, увидев нас, резко прыгнула в сторону и исчезла.
– Она приняла нас за Кинга, – весело рассмеявшись, сказала Патриция.
Потом она закрыла глаза и задумчиво произнесла:
– Она немного похожа, особенно ростом, на одну антилопу, которую в этом заповеднике вообще невозможно встретить.
Девочка вдруг приподнялась на локте и, внезапно оживившись, продолжала:
– Я сама ее не видела, если не считать фотографий, но родители часто рассказывали мне о ней. Ее привез совсем маленькой из Уганды один друг моего отца и подарил ее на свадьбу моей маме. Я даже не знаю, к какой породе принадлежит эта антилопа. Ее звали Уганда-Коб. Мама потом взяла ее с собой на ферму около озера Наиваша. Отец арендовал ту ферму сразу после брака. Перед тем как перебраться в этот заповедник, он попытался, чтобы доставить удовольствие маме, стать плантатором.
Патриция пожала одним плечом, тем, на котором покоилась ее голова.
– Мой отец… плантатор в таком месте, где живут гиппопотамы, большие обезьяны, где водятся дикие утки. Он смотрел целыми днями на гиппопотамов, играл с обезьянами, стрелял в уток. А знаете, что он сделал с Угандой-Коб? Он приучил ее таскать ему упавших в болото уток, и она делала это лучше любой собаки. Можете спросить у него самого.
Пыл Патриции как-то вдруг угас, и она закончила совсем другим голосом:
– Когда мы вернемся домой.
Она опять легла на землю и повторила, точнее выдохнула:
– Когда мы вернемся домой.
Что за видение за прикрытыми веками превращало это детское лицо в маску, полную страсти и таинственности? Мне казалось, что я знаю. Я был в этом уверен.
И все же я боялся не только говорить об этом, но даже думать. Я сел рядом с Патрицией. Она открыла глаза. Они были ясные и ласковые.
– Мама опять просила меня, чтобы я уехала в пансион, – сказала Патриция. – Она была такая печальная, а я так люблю ее… Она ведь не представляет себе… («Слишком хорошо представляет», – подумалось мне). Ну, я ей и пообещала, но только позднее. – Девочка подмигнула. – Понимаете, это будет гораздо позднее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25