На его лице отражалась вся гамма чувств. Какие открытия предстоят ему в этом девственном краю? Какие диковинки, какие лакомые кусочки, какие ущелья и овраги встретятся на его пути? Пальцы его двигались вверх и вниз по этому небольшому участку, и лицо его было лицом потрясенного исследователя. Дженни оставалась как бы безучастной, но вдруг лицо ее пришло в движение, она закусила нижнюю губу. Что-то происходило – но что? Его глаза и ее рот широко раскрылись. Он нащупал что-то важное, то, в чем и заключалась суть, и Дженни тоже это почувствовала. А я? Что чувствовал я?
– Не больно? – только и спросил он.
Дженни не ответила, не могла ответить. Живот ее завибрировал, пришли в движение бедра. Этот начинающий половой разбойник завел ее, вызвал бурю кончиком пальца… а лицо, какое у него при этом лицо! А она – само блаженство, сама истома. Нравится! Ни страха, ни боли, она просто ошеломлена, млеет от удовольствия. «Ах, Тристрам», – прошептала она… мне вот уже сколько лет хочется, чтобы какая-нибудь прелесть с шелковистыми волосами, сладкая, как мед, прошептала так мне, прошептала мое имя… Келвин, а не Тристрам.
Его рука погрузилась в расщелину между ее ног, поверх она положила свою, а пальцы другой обвили его напряженный орган и то чуть шевелились, то просто сжимались. Она задышала прерывисто и шумно, звуки эти ударялись о стены сарая и отскакивали легким эхом, влетая через просверленное мной отверстие прямо в меня. До чего быстро, до чего стремительно, до чего громко, черт их дери… Тристрам совершает свой обряд, хотя толком не знает, что именно, но совершает, – это он знает наверняка. Вдруг Дженни взвизгнула, рука Тристрама метнулась прочь, и я едва не упал с моего кухонного табурета. На лице Тристрама отразился ужас.
– Дженни. Дженни. Что случилось? Я сделал тебе больно?
Она улыбнулась ему и тут же рассмеялась. Тристрам ничего не понял.
– Что же тогда?
– Сама не знаю, но больно не было. А я тебе больно не сделала?
Она посмотрела на свою руку, все еще крепко сжимавшую его член.
– Нет. Нет, конечно. Но, Дженни, что с тобой было?
– Сама не знаю, только…
– Что «только»?
– …было просто чудесно.
– Чудесно? И совсем не больно? Но ты как-то странно вскрикнула.
– От удовольствия.
– От удовольствия?
– Ну да. Было чудесно. Лучше не бывает. Ты молодец.
И словно в знак благодарности, словно делая ответный подарок, она соединила пальцы в плотное кольцо, и кольцо это заскользило вверх-вниз по его упругой дубинке. Тристрам застонал. И мне, мне хотелось стонать вместе с ним… бедра его задвигались… как это было мне знакомо. Только рука всегда была моя собственная. Он сделал какое-то хватательное движение, вцепился в то, что попалось под руку, и снова застонал. Залп. Хлоп. Шлеп. Браво! Сухо и беззвучно влажный снаряд влетел ей в руку, плюхнулся на живот, но это ее ничуть не испугало, она стала растирать его пальцами, как бы рисуя круги. Тристрам в изнеможении откинулся на спину, посмотрел на свой живот, с удивлением перевел взгляд на живот Дженни. На ее лице было написано блаженство.
– Ах, Тристрам.
Ах! И почему это «ах» относится не ко мне? Ни с того ни с сего Тристрам заявил:
– Хочу печенье.
– Это все, что ты можешь сказать?
– Хочу печенье – пожалуйста.
– Да я не про вежливость. Это все, что ты можешь сказать?
Он в смущении взглянул на нее.
– Извини. Но я просто не знаю, что сказать. Правда.
– Но что-то сказать хочешь?
– Да. Да, но… как-то нужные слова не подберу. – Он улыбнулся. – Будь это какая-то мелочь, слова бы нашлись, а тут… даже в голове не умещается.
– Честно?
– Ну да.
– Ах, Тристрам, как здорово было, да?
Черт. Ничего себе спектаклик! Она вытерла руку об одеяло, потом дала ему печенье и взяла себе. Они лежали голые поверх одеяла и лопали печенье. А у меня мурашки уже добрались до самой задницы. Табурет-то из пластика. Надо будет притащить себе подушечку. Но я тут же одернул себя – какую подушечку? О чем ты вообще думаешь? Перед тобой распростерлись два ангела, а ты – подушечка. Многим ли удается лицезреть такое? Это же божественное зрелище! Смотри и наслаждайся.
И внимательным, всеохватывающим взглядом я окинул сцену. Так-то, детишки, больше у вас от меня секретов нет. Я вижу все. Тело Дженни, его изящные изгибы, чуть выступают наружу кости маленьких бедер, торчком торчат грудки, волосы лежат вокруг головы венчиком, чуть топорщится нежный и округлый бутон плоти. Тристрам – его Большой Джон на время завял, притулился набок, отдыхает… И я отдыхаю – устал не меньше его. Вдруг на лицо Дженни набежала тень, она погрустнела.
– Тристрам?
– М-мм.
– Как думаешь, то, чем мы занимаемся, – это хорошо?
– Конечно, хорошо. У меня никаких дурных мыслей в голове нет, а у тебя?
– Вроде нет, просто вспомнила, как к этому относятся другие, что бы они о нас подумали, если бы узнали.
Она положила руку ему на грудь.
– Ничего они не узнают и вообще они дураки – все вместе. Есть только ты и я, кроме нас с тобой никто ничего не понимает.
– А если они узнают?
– Будут слюной исходить от зависти или какую-нибудь дурость придумают.
– А родители?
– Родители – они и есть родители. Им только дай повод посердиться, скажешь, не так?
– Да, это точно. Почему же так устроено, что люди – такие глупые?
– Вот уж такие.
Она принялась поглаживать его по животу.
– Смотри. Больше становится.
– Знаю.
– А ты его остановить не можешь? Почему это происходит? А можешь его заставить?
– Не знаю.
– Он очень умный.
– У любого так.
– У любого?
– Если ты достаточно взрослый. Даже у меня так, Дженни.
– Правда?
– Ну да.
Он не заставил себя долго ждать. Понежился на боку – и хватит. Он отвердел, выпрямился, заострился. Дженни обвила его рукой, обвила мой пошатнувшийся разум.
– Какой умный, в жизни ничего умнее не видела.
– Не знаю.
– А что тебе не нравится?
– То, что потом весь мокрый – внизу. Дженни вспыхнула.
– Все равно, умный. Наверное, по-другому никак нельзя.
Ее рука продолжала скользить по окрепшему валу, бедра его задвигались в такт, он положил руку на ее плоть. Лежа вот так, со скрещенными руками, они напоминали дурацкие карикатуры, когда все кругом голые, но пытаются прикрыть интимные места друг друга. Но эти детишки и вправду решили дать волю рукам. Через полминуты они глубоко сопели в унисон, и Тристрам перекатился на нее. Она застонала, с губ ее едва не сорвалось «не надо», но, видно, произнести эти слова не хватило сил. Они явно намеревались совершить свой акт – прямо у меня перед глазами. Да, это тебе не рисуночки, не кино, не резиновые игрушечки – совокупление без дураков, крупным планом. А мой собственный вояка – МОЙ СОБСТВЕННЫЙ – вовсю бунтовал в штанах, требуя свободы, и я расстегнул молнию.
Бедра Тристрама ходили ходуном, Дженни постанывала под ним. Они хотели, чтобы у них получилось, получилось по-настоящему, а я достал моего Большого Джона из его ларца и дал ему подышать вечерним воздухом… я вцепился в него, глядя, как ворочаются и мнут друг друга детишки. Вдруг они остановились. Все звуки исчезли, Тристрам скатился с нее. Уже? Так быстро? Не может быть. В глазах Тристрама стояли слезы, Дженни была ошеломлена.
– Дженни, Дженни, прости меня. Я не знал, что нужно делать. И все испортил.
Я был готов плакать вместе с ним. Она нежно погладила его по руке.
– Ничего страшного. Это ведь первый раз, а я… я же девственница, да? Значит, ты должен прорвать эту штуку.
– Забыл. Это я во всем виноват. Только я.
– Нет. И я тоже. Надо было тебе помочь.
И я тоже. Привет, ребята, я виноват вместе с вами.
И они свернулись калачиком в объятиях друг друга. Им было плевать, что в этот вечер они не довели дело до конца. Они уютно приткнулись друг к дружке – счастливые, умиротворенные, довольные, а я сидел на холоде и держал в руках мой жалкий член. Им там тепло… он – отец и сын, она – мать и дочь. Я поежился, табурет подо мной скрипнул, и они это услышали.
– Слышал? – спросила Дженни. – Что это?
– Не знаю. Птица, наверное, или белка какая-нибудь. Не человек же – мы бы его давным-давно засекли.
– А который час?
– Одиннадцать.
– Тебе уже пора, да?
– Ты бы хотела, чтоб я остался?
– Конечно, но зачем тебе подставляться? Начнут приставать, выпытывать.
– Тогда давай уйдем вместе. Ладно?
– Конечно, как же еще? Вот было бы здорово, если бы мы в одну школу ходили.
– Мы бы учебу совсем забросили. Представляешь, идет алгебра, а мы на задней парте держимся за руки. Эй, Холланд, прекрати целоваться и слушай. А что касается вас, мисс Траншан…
Они оделись, уже совершенно не стесняясь друг друга, не глазея в изумлении. Сложили шерстяное одеяло, стеганое, убрали печенье в коробку, все завернули в пластиковый мат и убрали в угол.
– Лампа, – напомнил Тристрам.
Дженни завернула фитилек, подула – и все исчезло. Они больше не сказали ни слова и вышли из сарая. Разошлись по своим садам, потом свистнул он, а через несколько секунд и она.
А я сидел один на кухонном табурете, чувствуя себя паршивее некуда; Большой Джон, скукожившись, безвольно свалился на бок.
ГЛАВА 13
Наутро за завтраком мама спросила, где я был и чем занимался вчера вечером. Я огрызнулся – тебе какое дело? Раньше я никогда в таком тоне с ней не разговаривал, и она, никак внешне не отреагировав, просто вышла из кухни. Когда спустился отец, она вернулась и вела себя так, будто ничего не случилось, стараясь, впрочем, ко мне не обращаться.
По пути в школу участок вдоль Малберри-роу я преодолел крадучись, стараясь никому не попасться на глаза. Столкнуться лицом к лицу с Тристрамом – это было выше моих сил. Мне хотелось увидеть его, понаблюдать за ним – но не встречаться наедине. Я не чувствовал за собой никакой вины, мне не было стыдно. Не было тут и зависти, а просто глубокая боль: ведь и сам он, и то, чем он владеет, – отчасти это должно принадлежать мне. Господи, эту глубокую боль мне причиняли они оба.
В школе какой-то мудрила-староста навесил на меня дежурство по буфету, где я и увидел Тристрама – он стоял с группой тех же мальчишек, что в прошлое утро кричали ему «давай к нам». Он пил свою полпинты молока и заедал булочкой с кремом. Вид у него был вполне обычный, и это мне напрочь не понравилось. Он стоял с мальчишками и как ни в чем не бывало смеялся.
– Вечером пойдешь?
– Вся шайка идет.
– Фейерверк будет и все такое. Печеные яблоки, картошка – все, как положено. Можем с собой даже Евнуха притащить, если захотим.
– Нужен он больно. Из-за него картошка в горле застрянет.
– И из классической школы народ придет. Вот уж повеселимся – особенно если будут нарываться. Наших-то будет, самое малое, человек тридцать. Так что всем нос натянем в случае чего. Ну, Холланд, пойдешь?
– Не знаю.
– Мамочка не пустит?
– Ладно тебе дурить.
– В чем же тогда дело?
– Просто… просто нет желания.
– Мамочка не пустит, ясное дело.
– Отвали.
– А что же тогда?
– Вы же не все идете? – спросил Тристрам.
– Как не все? Все. А ты? Что делать с мамочкой?
– Да ни при чем тут мамочка, что пристали? Не могу, и все.
– Почему? Почему?
– Не суйте свои дурацкие носы, куда не надо.
– Почему? – хором закричали они.
– Потому что занят я. Встречаюсь с кем-то. Довольны?
На мгновение наступила тишина.
– Ишь ты, какие мы важные. Холланд, важная птица.
– С нами и знаться не желает, а?
– Ну и птица. Важная птица. Птица-Холланд. Птица-Холланд.
– Это девочка.
Снова наступила тишина. Тристраму стало неловко.
– Девочка?
– Завел себе подружку, а мы ничего не знаем?
– А ты уже…?
– Мой брат – да.
– Ладно скромничать. Не придуривайся.
– Что же ты тогда с ней делал?
– Хоть поцеловал?
– Или еще что?
– Ах, какие мы благовоспитанные! Тоже мне, рыцарь нашелся!
– Ну, выкладывай!
– Так что ты с ней делал, Холланд?
– Заткнись.
– Надо же, не хочет с нами поделиться. Спорить готов, что он дело справил. Спорить готов.
– Заткнись, сказано тебе.
– Ишь ты, как поет, важная птица. Не хочет с нами поделиться. Да нам не сильно и надо. И вообще он все заливает, просто ему велено дома сидеть.
– Врешь.
– В чем же тогда дело?
– Сказал уже.
– Так чем ты с ней занимался?
– Тебе-то что?
– Ладно, не скромничай. Расскажи.
– Ну, чего пристали? – вдруг вклинился кто-то из мальчишек. – Это его личное дело. Захочет – сам расскажет, верно, Холланд?
– Ну да. Рассказывать-то особенно нечего. Честно.
– Уж куда честнее. Главное, Холланд, не забудь лимон с собой взять.
Они дружно захохотали – и он вместе с ними. Выходит, вчерашнее приключение с него – как с гуся вода? И бровью не ведет. Ну, разделась перед ним хорошенькая девочка, потерлась об него своими прелестями – подумаешь, великое дело! Что же теперь, на голове ходить из-за этого? Или, наоборот, ходить тише воды и ниже травы? Каждый день кто-нибудь кого-нибудь ощупывает. Любой школьник, кому за семнадцать, уже натрогался да нащупался вволю. А многие через это прошли уже в пятнадцать. Нормальный ход. Познаем жизнь. Любой журнал открой – что увидишь? Новый лосьон после бритья – голые девочки. Новые сигареты – снова голые девочки. «Джиллиан Поче – молодая итальянская манекенщица. Во время съемок в своем первом фильме ей пришлось бороться – весь ее туалет состоял из трусиков бикини – с тринадцатифутовым питоном. Он не слишком возражал, и мы его вполне понимаем». И с какой стати Тристрам должен быть на седьмом небе от счастья? Что ему весь этот балаган? Тьфу! Плюнул – и попал прямо в меня.
Остаток школьного дня я был сам не свой. Пытался заниматься, но все шло как-то наперекосяк. Да и сам я весь – наперекосяк. Никому не нужен, разве себе самому.
Домой я брел медленно, подставляя лицо сильным, холодящим порывам ветра. Ворошил ногой кучи листьев, оставляя с обеих сторон длинные борозды. Домой я пришел почти в ладу с остальным миром, извинился перед мамой за утреннюю грубость. Она великодушно приняла мои извинения.
– Это все из-за твоего телескопа. Он тебя совсем доконает. Он – и машина. Твой отец, наверное, совсем рехнулся. Ну да ладно. Пока большого вреда нет.
– Ты права, мамочка.
Я не мог уступить ей в великодушии и потому склонился к ней и поцеловал ее в лоб, учуял ее запах – такой знакомый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22