унитаз jika vega
Где вещи говорят друг с другом, где повороты лестниц звучат в унисон с колоннами, взмахами рыбьих хвостов и движениями многоруких богов на росписях. Где действительно, если захочешь присесть, то необходимо сперва убедиться, не устроился ли на приглянувшейся тебе подушечке хамелеон с веточкой сакуры во рту, так гармонирующий с искусно нарисованной на хрустальной стене трещиной. А если хочешь попить, то лучше проверить, может в стеклянном кувшине с золотым вином кучи прозрачных, лишь на просвет заметных, шариков, которые на этом просвете загадочно блестят, но которыми импульсивный человек запросто может подавиться. Здесь окна и зеркала устроены так, чтобы свет заката чертил на стенах загадочные иероглифы на старинном полузабытом языке предков прекрасную, тоже уже забытую почти полностью, только аромат еще чудится, легенду. Только что.
И вот — тяжелые серо-ржавого цвета небеса влажно давят на плечи. А земля — пепельные холмы и неряшливой формы воронки. Птицы, похожие на нарисованные пером «галочки»— ни головы ни хвоста, то ли скаты, то ли просто какие-то треугольники движутся над головой правильными клиньями. Шанавасс.
— Потрясающе, насколько шановасская природа тиранична, — поежился Санди, — я был здесь жалкие года три назад, повсюду расстилались типичные анджорийские ландшафты. Они тоже не беспечальны и не бестревожны, но местные пейзажи всегда меня угнетают угрюмостью и однообразием, впрочем, как и сами неумеренно умные шановасцы.
— Позволю себе не согласиться. Шановасс, одновременно с угрюмостью и однообразием, производит впечатление силы, и это бодрит. Бывают такие лица у невеселых, но сильных и добрых людей. Такой, знаете ли, глыба-лесоруб и пары слов из которого не выжмешь, — со своею обычной учтивостью, но и без тени застенчивости и неуверенности в себе, отметила Лейта.
Вот так же, даже не подняв вопроса о своем участии в походе, она направилась с «группой товарищей, движущейся в поисках звука»в Шановасс. Никому в голову даже не могло прийти, что она надумает отправиться с ними, но когда вышли усаживаться на Друпикуса, она уже сидела верхом. Лошадь оказалась безразмерной. А что удивляться — это же «чистокровный арагонец». И ведь, представьте себе, ни наглости во взоре, ни моления в том же взоре, ни сомнения в отказе. Просто села, как стул поставили — и сидит. Как всегда тут и было.
— Твоя сестра… — Санди покачал головой, ему хотелось сказать об опасности предприятия, о неуместности молодой леди царской крови в чисто мужской компании, о сложных отношениях самой Лейты с правительством Шановасса и о том, как ее присутствие осложнит дело, если затея вдруг потерпит крах, и их поймают тамошние власти… Но все его аргументы, еще не произнесенными, разбивались об Лейтино ощущение полной своей уместности.
Карита же гладила тонким пальчикам по узорам блестящей ткани своего платья и загадочно молчала. От этого молчания Санди начинало казаться, что никакой Лейты здесь нет, и вообще никого нет. Вот он и сел на Друпикуса, будто один, и будто один, уехал. И Лейта вместо мебели тоже отправилась с ними.
На взгляд Битьки, да, увы и ах, Лейту трудно было назвать красивой девушкой. Как трудно назвать было ее и принцессой. Она выглядела… как англичанка. Да, точно, как англичанка. Из книжек про Джейн Эйр и так далее. Высокая, худая, тонкокостная и сутуловатая. С неопределенными волосами и неопределенной прической. Крупноватый нос, тонковатые губы и, как это там (в английских романах) принято: большие, выразительные глаза. Еще она напоминала Битьке приятного богомола. Да, с такой внешностью, живи Лейта в интернухе, она обросла бы комплексами, как афганская борзая шерстью. Да и афганскую борзую Лейта Битьке тоже напоминала. А здесь — ничего. Посверкивает глазками вокруг с любопытством и едет себе. И вот так посмотришь — самая натуральная Принцесса Диана. В этом тоже что-то такое есть, как у детдомовских, словно налет какой — не спутаешь, так и тут, смотришь и видишь — порода. И за этой породой уже ни сутулости, ни длинного носа, ни жидковатых волос. Пожалуй, такой налет Битька не отказалась бы приобрести.
В компании Лейта вела себя совершенно непринужденно. Хотела, вступала в разговор, хотела — нет. Первое время Битька как-то недоумевала и даже обижалась чуть-чуть: Лейта совершенно не проявляла никакой женской солидарности, никак не выделяя Битьку среди остальных. Может не замечала девочку с высоты своего положения и возраста (Лейта была старше Беаты года на два на три), а может Битька ей просто чем-то не нравилась? Вот глупая! Забыла, что теперь она — парень, и для Лейты действительно между ней и остальными — никакой разницы.
Но успокоилась девочка ненадолго. Теперь в голову ей пришла мысль, что получается — Лейта единственная среди всех девушка, а значит, единственный объект для мужского внимания. Вот уж никогда раньше Битьке и в голову не приходило, что подобные мысли могут забрести в ее голову, и, тем более, принести досаду и беспокойство. А парни будто и не замечали всех недостатков Каритиной сестры. Дядюшка Луи ей благоволил, Шеза она прикалывала, а Санди и Рэн были с нею внимательны и улыбчивы.
Конечно, Лейта — очень умная и эрудированная особа, к тому же приветливая и уверенная в себе, но и Битька училась не на тройки. Только Битькины знания к этому миру никакого отношения не имеют и практического значения потому — тоже, так — сказки. А сейчас — времени в обрез — не до сказок. Да и не такая уж она и некрасивая, увы и ах. Справедливости ради следует признать, что она, эта Лейта — ничего себе, своеобразная. Ей бы хорошего стилиста и не хуже всяких там будет. Эле-гант-ная.
— Местность-то хоть узнаешь? Ориентируешься, в смысле? — кисло поинтересовался Шез у Санди.
— Ну-у… Где-то как-то…
Они сидели на дне одной такой воронки, что однообразили Шановасский ландшафт и чувствовали себя более чем неуютно.
— Тут ртуть с неба не падает? Вместо дождя? — поежилась Битька.
— Нет, дожди тут обыкновенные. Только нудные, — снизошла до ответа Битьке Лейта.
«Это ты — нудная,»— подумала Битька.
— Тут другая опасность, Бэт. Великие Хомо уды. И все остальное население.
— Вы же говорили, что-то там насчет: умные, спокойные, мужественные, как за каменной стеной. Я имею в виду население, — недоумевала Битька.
Лейта с достоинством кивнула, а Санди состроил рожицу:
— Все это правда, конечно. Взять, например, Великих Хомоудов: когда эта глыба движется плавно без суеты, надвигается как скала, приходят на ум эпитеты: «величественный», «вечный». Кажется, эти существа погружены в глубокие раздумья о Вселенной и тому подобном, впору встать неподалеку на колени и замереть в религиозном экстазе, приобщаясь. Но я бы посоветовал в такой ситуации, делать ноги, причем изо всех сил. Потому что, как ты никогда не узнаешь, о чем думает Великий Хомоуд, так никогда и не узнаешь в какую сторону он повернет. А, повернув в твою, он вряд ли сочтет необходимым замечать твое присутствие на своем пути. Так же и местные жители…
— Послушай, Санди, — вмешался тут в разговор Рэн, тревожно наблюдавший до сей поры за окружавшим их со всех четырех сторон горизонтом, — твои рассуждения насчет делать ноги, они … имеют под собой серьезные основания, в том смысле, что, увидь ты сейчас какого-нибудь Хомоуда…
— Я бы сразу сказал: «Гасимся!»— авторитетно подтвердил свои слова Санди.
— Тогда…— Рэн неуверенно поднялся во весь рост, накинув на плечо гитару. — Тогда гасимся!
ГЛАВА 22
Эу Рохо был неподвижен. Издалека его можно было принять за изваяние из постаревшей зеленоватой бронзы.
Если подняться над беспредельной пустыней Шановасса, увидишь сотни десятиметровых гранитных стелл, увенчанных такими же окаменевшими фигурами, в скрывающих их очертания тяжелых плащах, с руками, будто навек заснувшими на плечах огромных, полных глухой угрозы, арбалетов. Но сон их — мнимый.
Как мнимо устало приопущены тяжелые веки Эу Рохо. Взгляд его в никуда. Но лишь оттого, что он, не смотря ни на что конкретное, видит сразу все. Как орел рассеянно парит над землей, растворяясь в ней, становясь всей ею, каждым ее камнем, холмом и трещиной в почве.
Серо-оливковое лицо стража и безволосый серо-оливковый череп исчерчены тонкими шрамами, и глаза его того же серо-оливкового цвета. Заглядывать в них все равно что пытаться увидеть что-нибудь в глубине каменной стены. Но это внизу. Здесь же глаза Эу Рохо прозрачны и глубоки, хоть и пасмурны. Сейчас они — небо Шановасса. И его земля.
Что-то шевельнулось на самом краешке достижимого взгляду. Тридцать лет Эу Рохо служит Всевидящим Оком, одним из сотен Всевидящих Очей, и его голове не нужно думать, теряя бесстрастный покой молчания, чтобы определить: это ни Великий Хомоуд, ни кирхи, ни шерны.
Легко выскальзывает Эу из тяжелого, остающегося стоять плаща, оставляя его бронзовым памятником неподвижности и вниманию. Сам же ступает на тот край гранитного столба, где на длину его ступней, на ширину его плеч, не видит, а знает, есть прямоугольник подъемника. Под весом мужчины медленно растягивается гуттаперчевый трос. Привычным движением проверяет Эу крепление его высоких, фактически на всю длину ноги, сапог, больше чем наполовину изготовленных из металла. С досадой потирает сухожилия (жест излишний, но ведь потом ноги согнуть будет фактически невозможно, а годы дают-таки себя знать). Из подошв на локоть выступают прочные шипы. Оружие Эу не проверяет — оно часть одежды, а можно сказать, и часть его самого.
Когда трос исчерпывает свою растяжимость, подъемник останавливается в полутора метрах от земли, Эу Рохо прыгает вниз.
Под ногами привычно дрогнуло: Великий Соху проснулся. Мышцы Эу Рохо привычно напряглись, рывок — и вот вокруг него уже танцуют арки и кольца огромного чешуйчатого тела. Все — лишь обычный ритуал. Вряд ли Великий Соху всерьез намеревается сбросить своего наездника: как никак тридцать лет вместе. Однако расслабляться не стоит: что там в плоской змеиной голове Великого? Может как раз тридцатилетняя ненависть? Каждый раз, когда закаленные до алмазной твердости шипы с тихим хэканьем входят меж пластин чешуи — Эу Рохо морщится. Ему неприятно признаваться даже самому себе, но, похоже, с годами он становится сентиментальным. Конечно, Великий Соху — это не его Рэу Ветер — жеребец харской породы, верный друг, оставшийся в с головой засыпанном песками Шановасса прошлом, но с другой стороны — это единственное существо, чем-то его напоминающее.
Тем временем Соху закончил демонстрацию силы и стремительно нес Эу туда, куда тот направлял его. Мелкая песчаная пыль высоко поднималась в воздух, но страж и не стремился быть незамеченным: мало кто мог бы оказать сопротивление Эу Рохо, и уж совсем никто не подумает вступать в пререкания с великим Соху.
…Великий Хомоуд напоминал внешне серый гриб наподобие лисички, но огромной лисички. Двигался он тяжело, и, казалось, не быстро, но, во-первых, неотвратимо, а во вторых…
— Эти твари еще и прыгают! — завопил Шез, когда колышущаяся всем телом лисичка-восьмиэтажка вдруг шатнулась и, оторвав от земли липкую на вид ножку, довольно резво скакнула в сторону вязнущих в песке, как муха в варенье, друзей. Остальные и завопить не могли, так как рты, стоило их приоткрыть, тут же забивались клубящимся в воздухе песком. Впрочем, и воздухом-то эту взвесь песка назвать было трудно. Битька закашлялась так, что думала: грудь ее разорвется на куски. Кто-то схватил ее, прижал, спрятал на груди в куртке лицо, замотал рот и нос тряпкой. Видимо, стало легче, только некогда было это осознавать: тот же кто-то тащил ее, железной хваткой вцепившись в руку. По краю сознания пронеслось, что зато теперь ясно, откуда тут воронки — от прыжков Великих Хомоудов. Не солидно, господа Хомоуды! Не солидно! Хотя, что уж не солидно — от каждого прыжка земля просто вздрагивает и все валятся на землю и катятся, захлебываясь песком и рискуя потеряться навсегда. Чья-то острая лапка вцепилась в ногу Битьки так, что в другое время она бы взвизгнула, но сейчас она только нащупала эту лапку и впилась в нее с тем же отчаяньем. Ноги завязали почти по не могу, а обе руки были заняты руками друзей: упасть и сдохнуть — самое большое желание, как в страшном сне — бежать нет сил…
Вдруг все кончилось. Битька обнаружила себя лежащей ничком в песке, сжимающей по прежнему изо всех сил худенькие пальцы Лейты. С трудом разлепив запорошенные глаза, она хотела было удостовериться в наличии остальных, когда услышала напряженный голос Санди:
— Никому не двигаться. Говорить буду я.
От холодности и суровости приказа у Битьки по спине побежали полчища мурашек, но она, не удержавшись, все же незаметно повернула голову и пригляделась: Лейта лежала рядом, не шевелясь и прикидываясь ветошью, духи сидели, замерев сфинксами; Аделаида видно не было, парни стояли: Рэн, вынув из ножен кинжал (Битька и со своего места слышала его хриплое дыхание), а Санди зачем-то молниеносным движением разорвал рукав своей рубахи и поднял высоко красивую смуглую руку: вся она от запястья до локтя, а может и выше, исчерчена была тонкими длинными шрамами.
ГЛАВА 23
Так отличалось ли сегодняшнее утро чем-нибудь от других или нет? Что замедлило его реакцию, заставило изменить привычному порядку? Пустое. Искать сейчас оправдания — пустое. Только Великий Соху взял в кольцо несколько плохо различимых сквозь песчаную завесу фигур — нужно было кончать с ними. Потом, когда пыль рассеялась бы, силуэты, ставшие уже реальными людьми, были бы уже мертвы: золотые звезды аркасов легко разрезали бы тонкокожее горло семнадцатилетнего с явной примесью харакской крови шансонтильца, литы проткнули бы спины лежащих ничком мальчишки и девицы, золотая пчела нашла бы тролля. Ему осталось бы лишь скользнуть по освободившимся вместилищам душ сожалеющим взглядом, они остались бы в его памяти неподвижной картинкой, и тут же он поднял бы глаза в небо, а Соху… Бог его знает, что они делают с телами эти Соху:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
И вот — тяжелые серо-ржавого цвета небеса влажно давят на плечи. А земля — пепельные холмы и неряшливой формы воронки. Птицы, похожие на нарисованные пером «галочки»— ни головы ни хвоста, то ли скаты, то ли просто какие-то треугольники движутся над головой правильными клиньями. Шанавасс.
— Потрясающе, насколько шановасская природа тиранична, — поежился Санди, — я был здесь жалкие года три назад, повсюду расстилались типичные анджорийские ландшафты. Они тоже не беспечальны и не бестревожны, но местные пейзажи всегда меня угнетают угрюмостью и однообразием, впрочем, как и сами неумеренно умные шановасцы.
— Позволю себе не согласиться. Шановасс, одновременно с угрюмостью и однообразием, производит впечатление силы, и это бодрит. Бывают такие лица у невеселых, но сильных и добрых людей. Такой, знаете ли, глыба-лесоруб и пары слов из которого не выжмешь, — со своею обычной учтивостью, но и без тени застенчивости и неуверенности в себе, отметила Лейта.
Вот так же, даже не подняв вопроса о своем участии в походе, она направилась с «группой товарищей, движущейся в поисках звука»в Шановасс. Никому в голову даже не могло прийти, что она надумает отправиться с ними, но когда вышли усаживаться на Друпикуса, она уже сидела верхом. Лошадь оказалась безразмерной. А что удивляться — это же «чистокровный арагонец». И ведь, представьте себе, ни наглости во взоре, ни моления в том же взоре, ни сомнения в отказе. Просто села, как стул поставили — и сидит. Как всегда тут и было.
— Твоя сестра… — Санди покачал головой, ему хотелось сказать об опасности предприятия, о неуместности молодой леди царской крови в чисто мужской компании, о сложных отношениях самой Лейты с правительством Шановасса и о том, как ее присутствие осложнит дело, если затея вдруг потерпит крах, и их поймают тамошние власти… Но все его аргументы, еще не произнесенными, разбивались об Лейтино ощущение полной своей уместности.
Карита же гладила тонким пальчикам по узорам блестящей ткани своего платья и загадочно молчала. От этого молчания Санди начинало казаться, что никакой Лейты здесь нет, и вообще никого нет. Вот он и сел на Друпикуса, будто один, и будто один, уехал. И Лейта вместо мебели тоже отправилась с ними.
На взгляд Битьки, да, увы и ах, Лейту трудно было назвать красивой девушкой. Как трудно назвать было ее и принцессой. Она выглядела… как англичанка. Да, точно, как англичанка. Из книжек про Джейн Эйр и так далее. Высокая, худая, тонкокостная и сутуловатая. С неопределенными волосами и неопределенной прической. Крупноватый нос, тонковатые губы и, как это там (в английских романах) принято: большие, выразительные глаза. Еще она напоминала Битьке приятного богомола. Да, с такой внешностью, живи Лейта в интернухе, она обросла бы комплексами, как афганская борзая шерстью. Да и афганскую борзую Лейта Битьке тоже напоминала. А здесь — ничего. Посверкивает глазками вокруг с любопытством и едет себе. И вот так посмотришь — самая натуральная Принцесса Диана. В этом тоже что-то такое есть, как у детдомовских, словно налет какой — не спутаешь, так и тут, смотришь и видишь — порода. И за этой породой уже ни сутулости, ни длинного носа, ни жидковатых волос. Пожалуй, такой налет Битька не отказалась бы приобрести.
В компании Лейта вела себя совершенно непринужденно. Хотела, вступала в разговор, хотела — нет. Первое время Битька как-то недоумевала и даже обижалась чуть-чуть: Лейта совершенно не проявляла никакой женской солидарности, никак не выделяя Битьку среди остальных. Может не замечала девочку с высоты своего положения и возраста (Лейта была старше Беаты года на два на три), а может Битька ей просто чем-то не нравилась? Вот глупая! Забыла, что теперь она — парень, и для Лейты действительно между ней и остальными — никакой разницы.
Но успокоилась девочка ненадолго. Теперь в голову ей пришла мысль, что получается — Лейта единственная среди всех девушка, а значит, единственный объект для мужского внимания. Вот уж никогда раньше Битьке и в голову не приходило, что подобные мысли могут забрести в ее голову, и, тем более, принести досаду и беспокойство. А парни будто и не замечали всех недостатков Каритиной сестры. Дядюшка Луи ей благоволил, Шеза она прикалывала, а Санди и Рэн были с нею внимательны и улыбчивы.
Конечно, Лейта — очень умная и эрудированная особа, к тому же приветливая и уверенная в себе, но и Битька училась не на тройки. Только Битькины знания к этому миру никакого отношения не имеют и практического значения потому — тоже, так — сказки. А сейчас — времени в обрез — не до сказок. Да и не такая уж она и некрасивая, увы и ах. Справедливости ради следует признать, что она, эта Лейта — ничего себе, своеобразная. Ей бы хорошего стилиста и не хуже всяких там будет. Эле-гант-ная.
— Местность-то хоть узнаешь? Ориентируешься, в смысле? — кисло поинтересовался Шез у Санди.
— Ну-у… Где-то как-то…
Они сидели на дне одной такой воронки, что однообразили Шановасский ландшафт и чувствовали себя более чем неуютно.
— Тут ртуть с неба не падает? Вместо дождя? — поежилась Битька.
— Нет, дожди тут обыкновенные. Только нудные, — снизошла до ответа Битьке Лейта.
«Это ты — нудная,»— подумала Битька.
— Тут другая опасность, Бэт. Великие Хомо уды. И все остальное население.
— Вы же говорили, что-то там насчет: умные, спокойные, мужественные, как за каменной стеной. Я имею в виду население, — недоумевала Битька.
Лейта с достоинством кивнула, а Санди состроил рожицу:
— Все это правда, конечно. Взять, например, Великих Хомоудов: когда эта глыба движется плавно без суеты, надвигается как скала, приходят на ум эпитеты: «величественный», «вечный». Кажется, эти существа погружены в глубокие раздумья о Вселенной и тому подобном, впору встать неподалеку на колени и замереть в религиозном экстазе, приобщаясь. Но я бы посоветовал в такой ситуации, делать ноги, причем изо всех сил. Потому что, как ты никогда не узнаешь, о чем думает Великий Хомоуд, так никогда и не узнаешь в какую сторону он повернет. А, повернув в твою, он вряд ли сочтет необходимым замечать твое присутствие на своем пути. Так же и местные жители…
— Послушай, Санди, — вмешался тут в разговор Рэн, тревожно наблюдавший до сей поры за окружавшим их со всех четырех сторон горизонтом, — твои рассуждения насчет делать ноги, они … имеют под собой серьезные основания, в том смысле, что, увидь ты сейчас какого-нибудь Хомоуда…
— Я бы сразу сказал: «Гасимся!»— авторитетно подтвердил свои слова Санди.
— Тогда…— Рэн неуверенно поднялся во весь рост, накинув на плечо гитару. — Тогда гасимся!
ГЛАВА 22
Эу Рохо был неподвижен. Издалека его можно было принять за изваяние из постаревшей зеленоватой бронзы.
Если подняться над беспредельной пустыней Шановасса, увидишь сотни десятиметровых гранитных стелл, увенчанных такими же окаменевшими фигурами, в скрывающих их очертания тяжелых плащах, с руками, будто навек заснувшими на плечах огромных, полных глухой угрозы, арбалетов. Но сон их — мнимый.
Как мнимо устало приопущены тяжелые веки Эу Рохо. Взгляд его в никуда. Но лишь оттого, что он, не смотря ни на что конкретное, видит сразу все. Как орел рассеянно парит над землей, растворяясь в ней, становясь всей ею, каждым ее камнем, холмом и трещиной в почве.
Серо-оливковое лицо стража и безволосый серо-оливковый череп исчерчены тонкими шрамами, и глаза его того же серо-оливкового цвета. Заглядывать в них все равно что пытаться увидеть что-нибудь в глубине каменной стены. Но это внизу. Здесь же глаза Эу Рохо прозрачны и глубоки, хоть и пасмурны. Сейчас они — небо Шановасса. И его земля.
Что-то шевельнулось на самом краешке достижимого взгляду. Тридцать лет Эу Рохо служит Всевидящим Оком, одним из сотен Всевидящих Очей, и его голове не нужно думать, теряя бесстрастный покой молчания, чтобы определить: это ни Великий Хомоуд, ни кирхи, ни шерны.
Легко выскальзывает Эу из тяжелого, остающегося стоять плаща, оставляя его бронзовым памятником неподвижности и вниманию. Сам же ступает на тот край гранитного столба, где на длину его ступней, на ширину его плеч, не видит, а знает, есть прямоугольник подъемника. Под весом мужчины медленно растягивается гуттаперчевый трос. Привычным движением проверяет Эу крепление его высоких, фактически на всю длину ноги, сапог, больше чем наполовину изготовленных из металла. С досадой потирает сухожилия (жест излишний, но ведь потом ноги согнуть будет фактически невозможно, а годы дают-таки себя знать). Из подошв на локоть выступают прочные шипы. Оружие Эу не проверяет — оно часть одежды, а можно сказать, и часть его самого.
Когда трос исчерпывает свою растяжимость, подъемник останавливается в полутора метрах от земли, Эу Рохо прыгает вниз.
Под ногами привычно дрогнуло: Великий Соху проснулся. Мышцы Эу Рохо привычно напряглись, рывок — и вот вокруг него уже танцуют арки и кольца огромного чешуйчатого тела. Все — лишь обычный ритуал. Вряд ли Великий Соху всерьез намеревается сбросить своего наездника: как никак тридцать лет вместе. Однако расслабляться не стоит: что там в плоской змеиной голове Великого? Может как раз тридцатилетняя ненависть? Каждый раз, когда закаленные до алмазной твердости шипы с тихим хэканьем входят меж пластин чешуи — Эу Рохо морщится. Ему неприятно признаваться даже самому себе, но, похоже, с годами он становится сентиментальным. Конечно, Великий Соху — это не его Рэу Ветер — жеребец харской породы, верный друг, оставшийся в с головой засыпанном песками Шановасса прошлом, но с другой стороны — это единственное существо, чем-то его напоминающее.
Тем временем Соху закончил демонстрацию силы и стремительно нес Эу туда, куда тот направлял его. Мелкая песчаная пыль высоко поднималась в воздух, но страж и не стремился быть незамеченным: мало кто мог бы оказать сопротивление Эу Рохо, и уж совсем никто не подумает вступать в пререкания с великим Соху.
…Великий Хомоуд напоминал внешне серый гриб наподобие лисички, но огромной лисички. Двигался он тяжело, и, казалось, не быстро, но, во-первых, неотвратимо, а во вторых…
— Эти твари еще и прыгают! — завопил Шез, когда колышущаяся всем телом лисичка-восьмиэтажка вдруг шатнулась и, оторвав от земли липкую на вид ножку, довольно резво скакнула в сторону вязнущих в песке, как муха в варенье, друзей. Остальные и завопить не могли, так как рты, стоило их приоткрыть, тут же забивались клубящимся в воздухе песком. Впрочем, и воздухом-то эту взвесь песка назвать было трудно. Битька закашлялась так, что думала: грудь ее разорвется на куски. Кто-то схватил ее, прижал, спрятал на груди в куртке лицо, замотал рот и нос тряпкой. Видимо, стало легче, только некогда было это осознавать: тот же кто-то тащил ее, железной хваткой вцепившись в руку. По краю сознания пронеслось, что зато теперь ясно, откуда тут воронки — от прыжков Великих Хомоудов. Не солидно, господа Хомоуды! Не солидно! Хотя, что уж не солидно — от каждого прыжка земля просто вздрагивает и все валятся на землю и катятся, захлебываясь песком и рискуя потеряться навсегда. Чья-то острая лапка вцепилась в ногу Битьки так, что в другое время она бы взвизгнула, но сейчас она только нащупала эту лапку и впилась в нее с тем же отчаяньем. Ноги завязали почти по не могу, а обе руки были заняты руками друзей: упасть и сдохнуть — самое большое желание, как в страшном сне — бежать нет сил…
Вдруг все кончилось. Битька обнаружила себя лежащей ничком в песке, сжимающей по прежнему изо всех сил худенькие пальцы Лейты. С трудом разлепив запорошенные глаза, она хотела было удостовериться в наличии остальных, когда услышала напряженный голос Санди:
— Никому не двигаться. Говорить буду я.
От холодности и суровости приказа у Битьки по спине побежали полчища мурашек, но она, не удержавшись, все же незаметно повернула голову и пригляделась: Лейта лежала рядом, не шевелясь и прикидываясь ветошью, духи сидели, замерев сфинксами; Аделаида видно не было, парни стояли: Рэн, вынув из ножен кинжал (Битька и со своего места слышала его хриплое дыхание), а Санди зачем-то молниеносным движением разорвал рукав своей рубахи и поднял высоко красивую смуглую руку: вся она от запястья до локтя, а может и выше, исчерчена была тонкими длинными шрамами.
ГЛАВА 23
Так отличалось ли сегодняшнее утро чем-нибудь от других или нет? Что замедлило его реакцию, заставило изменить привычному порядку? Пустое. Искать сейчас оправдания — пустое. Только Великий Соху взял в кольцо несколько плохо различимых сквозь песчаную завесу фигур — нужно было кончать с ними. Потом, когда пыль рассеялась бы, силуэты, ставшие уже реальными людьми, были бы уже мертвы: золотые звезды аркасов легко разрезали бы тонкокожее горло семнадцатилетнего с явной примесью харакской крови шансонтильца, литы проткнули бы спины лежащих ничком мальчишки и девицы, золотая пчела нашла бы тролля. Ему осталось бы лишь скользнуть по освободившимся вместилищам душ сожалеющим взглядом, они остались бы в его памяти неподвижной картинкой, и тут же он поднял бы глаза в небо, а Соху… Бог его знает, что они делают с телами эти Соху:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60