Я должна лгать, изворачиваться, сходить с ума от беспокойства, оберегать их от проныры Мод – и все это потому, что у Джастин не хватило духу встретиться с собственным отцом. Какая чудовищная несправедливость!
И, кроме того, черт подери, мне все еще хотелось танцевать!

10
– Я должен был увести тебя от них, – сказал Том Страусс чуть позже, уже в кафе «Флор». Они были почти одни. Внизу, на застекленной террасе и в залах первого этажа, было столпотворение, шум и дым, и он не стал даже искать свободный столик, а сразу повел Тинкер по скрипучим ступенькам деревянной лестницы наверх, где они и нашли приют на потертой кожаной банкетке у видавшего виды столика.
– Зачем? – спросила Тинкер, устало глядя на него. Том был американец, из той компании, с которой они познакомились в «Ле Бэнь Душ» накануне вечером. Она много танцевала с ним, но поговорить было некогда.
– Затем, что ты так чертовски печальна.
– Не надо, – чуть слышно выдохнула Тинкер.
– Сегодня ты не такая, как вчера вечером. За ужином Эйприл и Джордан веселились и были счастливы, а ты становилась все грустнее, хотя этого никто, кроме меня, не заметил. Тинкер, пожалуйста, скажи, что случилось?
– Не твое дело. – Голос ее задрожал.
– А я хочу, чтобы стало моим.
Тинкер обратила к нему свой ангельский лик.
– Пошел ты… – сказала она и залилась слезами. Сотрясаясь от рыданий, она спрятала лицо на плече Тома и плакала беззвучно и горько – он это скорее чувствовал, чем слышал. Он обнял ее дрожащие плечи и, крепко прижав к себе, бормотал что-то утешительное, пока она не сбросила его руку, овладев собой достаточно, чтобы заговорить:
– Эти суки… так меня подставить… Я не могу этого делать, я не хотела, они меня заставили…
– Кто тебя заставил? – спросил он.
– Все они! – Еще один страшный всхлип.
– Все они заставили тебя что?
– Дефиле, – наконец удалось произнести Тинкер.
– Дефиле? Ничего не понимаю, – сказал, окончательно запутавшись, Том Страусс.
– Конечно, не понимаешь, что ты вообще знаешь об этом!
– Так объясни.
– Я ведь даже не знаю тебя, – ушла в сторону Тинкер.
– А что, у тебя тут есть еще кто-то, с кем можно поговорить? – настаивал он.
Тинкер жалобно шмыгнула носом и признала его правоту. Все, кого она знала в Париже, были там и видели ее унижение, все, кроме этого любопытного упрямого парня, который настолько заинтересовался ею, что предоставил жилетку, чтобы она могла поплакать, который так внимательно наблюдал за ней, что заметил ее подавленность за ужином, чутко уловив так тщательно скрываемое настроение и поняв, что Джордан и Эйприл сводят ее с ума своим восторгом и довольством собой.
– Ну ладно, если тебе так хочется знать, – нехотя сказала она, вытирая слезы. – Сегодня у Ломбарди мне пришлось делать дефиле на подиуме, и я доказала свою полную, абсолютную и совершенную несостоятельность.
– А что такое дефиле на подиуме?
– Это… это особый способ носить одежду, собственная манера, я думаю, это свой неповторимый способ предлагать… словом, делать дефиле – это все равно что уметь вести мелодию. Или ты можешь, или не можешь. Так вот я не могу. О черт, я просто не могу!
– Ты хочешь сказать, что тут нужен особый талант?
– Нет, не совсем так, это другое – надо не иметь талант, а быть талантом, быть особенной изнутри и уметь радоваться этому, забавляться этим, обыгрывать это… ты понимаешь, – нетерпеливо сказала она, – раззадоривать, не оставлять равнодушными, заинтересовывать собой всех, кто на тебя смотрит, чтобы никто не мог глаз отвести. В одних девушках это есть, в других нет. Во мне нет.
– А я думал, достаточно просто быть красивой.
– Что и показывает, как много ты понимаешь, – угрюмо ответила Тинкер. – Все девушки красивы, красота задана, красота – это основа, азбука; те, кто добирается до вершин, умеют подать себя как личность. Они обыгрывают свой образ и становятся знаменитыми героинями мира моды. Людям кажется, что они близко знают Наоми или Клаудию, они считают Наоми очаровательно капризной и озорной, дразняще искушенной, они думают, что она умеет наслаждаться жизнью и все у нее получается легко и приятно, все, что она ни делает; а Клаудию они считают воплощением чистоты, ангелом, сказочной принцессой, прекрасной и совершенной, настолько выше всех остальных, что ей удается остаться абсолютно невинной в самых крошечных бикини – все думают, что она оказывает чудесное благоволение, позволяя грубой публике увидеть свой золотистый маленький пупок.
– Так кем же, черт побери, они считают тебя? Ливерной колбасой? – взорвался Том Страусс. Он никогда не встречал такой действительно красивой девушки – и вот она делает все, чтобы развенчать и принизить себя.
Тинкер глубоко вздохнула, медленно покачала головой, показывая, что разговор окончен, и, опустив голову на руки и ссутулившись, спряталась в облаке своих венециански-золотых волос. Но Том решил, что они должны договорить, он не собирался позволить ей сидеть здесь и молча киснуть – в этом знаменитом зале, пропитанном аурой всех, кто в течение нескольких веков приходил сюда и разговаривал друг ,с другом среди этих стен.
Том Страусс не испытывал трудностей со словом, как это часто бывает с художниками. Когда ему было девятнадцать лет, охотник за талантами из рекламного агентства заманил его к себе с факультета изобразительных искусств, где он учился, и следующие восемь лет своей жизни он был арт-директором рекламного агентства и столкнулся с творцами рекламных слоганов, имея дело больше с идеями, чем с образами. Все это время он жил очень экономно, откладывая большую часть неуклонно растущих заработков, ибо твердо решил еще до тридцати провести год-другой в Париже – чтобы раз и навсегда выяснить, может он или нет осуществить мечту всей своей жизни – стать настоящим художником, а не просто хорошо продающимся.
Он посмотрел на опущенную голову Тинкер, на ее прикрытые глаза и продолжил расспросы:
– То, что ты говоришь о работе на подиуме, это ведь касается самовыражения, так?
– Наверно, – буркнула Тинкер, допивая оставшееся в бокале бренди. – Хватит об этом, ладно? Пожалуйста.
– Так что же такое ты?
– А ты?
– Я первый спросил, – сказал Том.
– А я не хочу играть в эту глупую игру.
– Ладно, ладно, я начну. Я – мужчина, я – американец, из Чикаго, я был преуспевающим арт-директором нью-йоркского агентства, я хочу быть художником и надеюсь, что, возможно, стану, я еврей, но не религиозен, я не женат, но не собираюсь вечно таковым оставаться, у меня две младших сестры, обе еще учатся, я сын матери – профессора истории искусств и отца – доктора…
– Стоп! Я поняла, – перебила его Тинкер. – Я – девушка, и я – красавица.
– Что это? Вся жизнь в одной строке?
– Ну, я из Теннесси. Может, – Тинкер наконец слегка улыбнулась, чуть повернувшись к нему, – если бы я родилась в Чикаго, я бы больше стоила. Ну, моя мать – ушедший от дел методистский священник – что бы это ни значило.
– Ты не упоминаешь о своей профессии, – сказал он, стараясь не показывать, как подействовала на него ее улыбка. Он чувствовал себя так, словно им выстрелили из пушки прямо в бескрайнее голубое небо и земли совсем не видно. – Разве то, что ты модель, не является частью твоей индивидуальности?
– Только если в тебе есть то, что делает тебя особенной – я тебе объясняла. А во мне этого нет.
Том Страусс заказал еще бренди.
– Предлагаю выпить, пока мы не преодолели твой временный кризис. Это похоже на название песенки в стиле кантри: «Я нашел в Теннесси красивую девушку, которая не знала, кто она». Это просится в строку – в самом деле, из названия можно сделать целую песню.
Тинкер хихикнула и впервые посмотрела на него с интересом. Еще вчера, танцуя с ним, она обратила внимание на то, что он выше – такое не каждый день встречается, но тогда она не выделила его из толпы. Потом она выяснила, что он не лишен привлекательности. Определенно недурен. Как это она раньше не заметила? И его внешность была необычайно выразительной.
Спутанные темные волосы (их все время хотелось пригладить), круглый чувственный рот, а эта ленивая усмешка – отличные зубы и тонкие лучики морщинок в уголках длинных миндалевидных темно-карих глаз, а абсолютно неотразимая манера постепенно изгибать и поднимать брови – положительно, этот Том Страусс не так прост. Он выглядит так, словно в одиночестве думает о всяких интересных и забавных вещах и никому о своих мыслях не рассказывает. И вдруг что-то во всем этом ее зацепило. «Если у него есть что сказать, я, пожалуй, послушаю», – решила она.
– Давай поработаем с твоим детством, – предложил он.
– Я не люблю вспоминать свое детство.
– Но это и есть индивидуальность, – настаивал Том. – Несчастливое детство автоматически дает индивидуальность, это практически не обсуждается. Отчего ты была несчастна?
– Я не могу сказать, что была несчастна, я говорю только, что не люблю о нем вспоминать. О, перед тобой бывшая королева живых картин, – скривившись, сказала Тинкер. – Я привыкла быть звездой. Я достигла вершин задолго до первой менструации. Ну, разве не смешно и не трагично? Когда я была увенчана короной «Маленькой мисс Теннесси» в категории до трех лет, это было мое седьмое выступление в живых картинах – и всегда я была лучше всех. Через десять лет у меня было уже сто шестьдесят кубков и корон – все это я завоевала, когда мне не исполнилось и двенадцати.
– Но это ужасно! Тебя подвергали такому напряжению, заставляли участвовать в конкурентной борьбе задолго до того, как ты была готова с этим справиться! Ты же была совсем малышкой – это чудовищно!
– Я так не думаю, – нахмурилась Тинкер. – Я ведь не знала другой жизни. О, ты не можешь себе представить, как торжественно все это происходило и какой значительной персоной я себя чувствовала! И мне было не с чем сравнивать – кроме школы, и, конечно, обыкновенные дети меня не любили – да и как они могли меня любить? Мне казалось, что мне на это наплевать, ведь в гонке, в которой я участвовала, я была победителем – мне завидовали, мною восхищались, меня баловали… ты не представляешь, что это такое!
– Все же, – осторожно сказал Том, – похоже, ты была слишком мала, чтобы, как-то судить об этом.
– Мама считала, что эти конкурсы для меня полезны, – голос Тинкер стал певучим и мечтательным. – Она говорила, что они дадут мне нужное самоощущение. И почти каждое воскресенье мы вдвоем выезжали на какой-нибудь конкурс. Она была в разводе, не слишком стремилась к общественной жизни и много времени посвящала мне.
Том неопределенно-ободряюще хмыкнул.
– Прежде чем попадешь на собственно конкурс, нужно пройти десятки региональных предварительных, – продолжала Тинкер, вспоминая. – И по всем категориям… «Самая красивая», «Самая очаровательная», «Майская мисс Мемфис», «Лучше всех одетая», «Самая фотогеничная»… нет им числа. И разумеется, все они посвящены тому, как ты выглядишь, а не тому, кто ты есть; но вести себя ты должна прекрасно. Все конкурсантки надевают специально для этого сшитые платья, которые стоят сотни долларов, и разница лишь в том, как они их носят. Мама обычно завивала мне волосы, подкрашивала губы, накладывала румяна и слегка подводила глаза, чистила меня и полировала… Одевала в кружевные воздушные платьица пастельных тонов с пышными рукавами и таким количеством оборок, что иногда юбка оказывалась шире, чем вся я была в длину, и банты в волосах – к каждому платью. Каждую неделю я получала пару новых чисто белых туфелек с белыми атласными бантиками и белые гольфы с оборочкой… и я побеждала и побеждала… десять лет я царила… я была звездой, настоящей звездой.
– А потом что случилось? – спросил Том так осторожно, словно говорил с лунатиком.
– Переходный возраст. Все это я потеряла меньше чем за полгода. Предоставляю детали тебе, но, коротко говоря, я превратилась в жуткую уродину. Я не могла в это поверить. Я… я сбежала из дома. Я не могла видеть маминого разочарования. Разумеется, я убежала недалеко, всего лишь к тете Анни и дяде Чарльзу. Она – мамина сестра, у них не было своих детей, и они были мне рады, несмотря на мой омерзительный вид. К этому времени у мамы появилась личная жизнь, и она не возражала. Наоборот, для нее это было облегчением. Возможно, тетя Анни спасла меня. Она преподавала английский, благодаря ей я начала читать… почти исключительно этим я и занималась следующие шесть лет. Я прочла все романы, что были в библиотеке. Чтение и школа.
– А потом красота к тебе вернулась?
– Красота вернулась, но я не могу делать дефиле.
– Но ты же должна была ходить в живых картинах, – возразил он.
– В том-то и дело, – сказала Тинкер, тряхнув головой и вдруг оживившись. – Детские живые картины – нечто абсолютно противоположное работе на подиуме. В живых картинах я ходила, как автомат, как заведенная игрушка – хорошая, очень хорошая маленькая девочка в наилучшей, наиприличнейшей позе, маленькая принцесса делает смотр войскам. Я стояла совершенно прямо, с высоко поднятой головой, поднятым подбородком, смотрела строго перед собой, и я научилась не вертеться, даже не касаться своих волос – судьи терпеть не могли малейшего проявления открытой сексуальности – на конкурсе «Самая очаровательная юная мисс Нэшвилл» Лолита бы не котировалась. Я была живой куклой, с руками, едва касавшимися рюшечек платьица, – махать руками было нельзя, ножки в третьей позиции, улыбка, приклеенная к лицу… Кукла, Том, кукла, а не ребенок, и уж конечно, никакая не личность… даже не «Мисс Конгениальность». Важна только внешность. И эта наука так въелась в меня, словно я все эти годы тренировалась в русской олимпийской команде гимнастов или воспитывалась как будущая королева Англии. Ты видел хоть одну фотографию, где королева сидит – что бы там с ней ни происходило? Я знаю, что у принцессы Дианы начались неприятности, как только она показала публично, что в ней есть некоторая игривость. Я стараюсь измениться, но мое тело не может. Кажется, это называется «мышечная память».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44