Когда он со свитками под мышкой выбежал из храма, вокруг него и этих свитков умело обмотался казачий хлыст. Полностью лишенный возможности двигаться, Соломон стоял как вкопанный, воздев к небу глаза, а банда казаков разрубала на кровавые куски и его тело, и манускрипт. Горе пронзило сердце Сенды в ту минуту. Значит, он не был трусом. Он храбро встретил смерть, и теперь ей было стыдно за то, как она с ним обошлась.
Но вскоре эти ее переживания уступили место другим: теперь перед ее глазами предстала самая ужасная картина из всех виденных. По дороге, делящей деревню пополам, средь рваных клубов дыма с мрачной решимостью во взоре вышагивала ее любимая бабушка Голди, со стянутыми на затылке седыми волосами, в домашних шлепанцах и в болтающихся на щиколотках слишком больших для нее носках.
Вокруг Голди с яростной быстротой и жестокостью продолжалась резня, но она не сбавляла шаг. Она была не из тех, кто умирал без борьбы. Дважды – по поводу сердца и печени – она обманывала страшную жницу, и сейчас она тоже не собиралась спокойно сидеть и ждать, когда казаки завершат свое черное дело. Если только это было в ее силах. Она шла напролом, держа в руке поднятый высоко вверх нож для разделки мяса, нацелив его на ближайшего конного казака. Прежде чем она поравнялась с ним, он откинул назад голову и захохотал, затем натянул повод, заставив коня встать на дыбы, и, когда могучее животное резко опустило ноги, его копыта раздавили бабушку Голди с такой же легкостью, с какой была раздавлена Ганна Яффе.
Сенда не могла дальше выносить этот кошмар. Ей стало плохо от этого дикого зрелища; ее тошнило от той дьявольской радости, которую, казалось, испытывали казаки. Однако она должна была еще помочь одному человеку.
Несмотря на необъятные размеры, тете Софии трижды за те минуты, пока продолжалась бойня, удалось избежать беспощадных ударов казачьих шашек. И сейчас она так быстро, как только позволяли ее полные ноги, мчалась в направлении тех самых кустов, за которыми прятались Сенда и Шмария. Она бежала, задыхаясь, вытянув вперед толстые руки, уповая на то, что какие-то невидимые силы придут ей на помощь. Когда София заметила выглядывающую из кустов и протягивающую к ней руки Сенду, в ее глазах засветилась надежда.
– Быстрее! – торопила ее девушка, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди. – Быстрее, тетя София! – Она, не переставая, молилась, пока расстояние между ними сокращалось. – Быстрее!
В этот момент дорогу ей перерезал казак и прицелился в нее из винтовки. Заслышав выстрел, Сенда вскрикнула. Тело тети Софии, казалось, подпрыгнуло в воздухе; голова откинулась назад. Лицо ее было разнесено вдребезги, забрызгав все вокруг кровью, кусками мяса и костей. Сенда чувствовала, как по ее лицу и рукам стекают вниз теплые капли.
Ошеломленная, не в силах больше кричать, она изо всех сил зажмурилась и покорно позволила Шмарии затащить себя обратно в безопасную сень кустов. Несколько минут она лежала там с белым от ужаса лицом. Затем услышала проклятия Шмарии.
Она повернулась к нему и открыла глаза.
– Что? – дрожащим голосом спросила Сенда, страшась ответа. Она вдруг стала всего бояться.
Лицо Шмарии изменилось до неузнаваемости. Искажавшая его ранее тревога уступила место жгучей ярости.
– Шмария…
– Они не все казаки, – мрачно пробормотал он. – По крайней мере, один из них.
– Что!
– Посмотри сама, – прошептал он. – Там сборщик налогов. Видишь? Вон там, на лошади.
Сенда осторожно раздвинула кусты и выглянула наружу. Пока Шмария ей не показал, она не видела сборщика налогов Вользака. Все ее внимание было поглощено резней, а сборщик держался на довольно большом расстоянии, сидя на коне, значительно худшем, чем у казаков. Он повернулся спиной к деревне, как если бы мог таким образом снять с себя моральную ответственность за эту бойню. Лишь когда резня была закончена и все дома заполыхали пожаром, главарь казаков подозвал его к себе. Тот не заставил себя ждать: даже ему здоровенный тучный казак, настоящий медведь, внушал ужас. Грозным выражением, никогда не сходившим с лица, огромными усами, густой черной бородой и горящими глазами главарь казаков мог заставить любого убежать поджав хвост. Во время резни он, видимо, потерял свою черную баранью шапку, и теперь его блестящий лысый череп и огромный неровный белый шрам, тянущийся через всю левую половину лица от брови до самого уголка губ, внушали ужас всем, кто глядел на него.
Сенда обернулись к Шмарии.
– Но что делает здесь этот человек? Ведь здесь нечего собирать. – Она поперхнулась. – Больше нечего.
– Да, но он знает всех в деревне.
Сенда смотрела на сборщика налогов. Закончив говорить с главарем казаков, он спрыгнул с лошади и стал обходить трупы.
Сенда нахмурилась, увидев, как он сверяется с черной бухгалтерской книгой и помечает каждую жертву.
– Он сверяет убитых с каким-то списком!
– Разве ты не поняла? – прошипел Шмария. – Сборщик знает всех мужчин, женщин и детей – даже новорожденных – в этой деревне. Они все занесены в его книгу. Сейчас он составляет опись умерших.
Сенда покачала головой.
– Но… зачем? Я не понимаю. Если все были уничтожены…
– Чтобы убедиться, что никто не спасся, – мрачно проговорил Шмария. – Разве ты не понимаешь? Все должны быть убиты. Все мужчины, женщины и дети этой деревни. – Он недоверчиво покачал головой. – Все! Так было хладнокровно задумано!
– А это означает… – Сенда задохнулась и еле слышно проговорила: –…что, когда они узнают о нашем отсутствии…
– Вначале я убью этого негодяя! – прорычал Шмария. Он вскочил на ноги и сжал кулаки.
Сенда вцепилась в его руку и потянула обратно вниз, подальше от чужих глаз.
– Нет, Шмария, – мягко проговорила она. – Не убьешь. Только себя погубишь.
– Ну и что? – с горечью ответил он. – Все остальные уже мертвы. Почему же я должен остаться в живых?
– Почему? – страстно прошептала она, в тихой ярости тряся его. – Я скажу тебе почему. Если мы тоже умрем, никто никогда не узнает о том, что здесь произошло. Мы должны жить, чтобы все узнали об этом. И потом, если мы умрем, кто станет оплакивать умерших?
Шмария опустил плечи.
– Наверное, ты права, – пробормотал он, затем потянулся к Сенде и обнял ее. Они прижались друг к другу, чтобы хоть как-то утешить себя. Сенда вновь почувствовала, как обострились все ее чувства, только на этот раз она не вдыхала влажную свежесть земли и не слышала пения птиц. Птицы и насекомые молчали. Ее преследовал отвратительный запах крови и экскрементов. Она почти явственно ощущала во рту медный, металлический привкус крови. В воздухе витала смерть.
Маслянисто-черный дымок вздымался в небо. Очень скоро от деревни не останется ничего, кроме кучки пепла и выжженной, изувеченной шрамами земли.
Главарь казаков прорвался на коне сквозь стену дыма и с мрачным удовлетворением огляделся вокруг.
– Ну? – крикнул он сборщику, который только что закончил опись. – Все евреи получили по заслугам? Никого не осталось?
Сенда затаила дыхание, ожидая, что сейчас прозвучит смертный приговор Шмарии… и ей самой. Она знала: пришел час расплаты. Стоит казакам узнать, что кто-то избежал смерти, как они примутся прочесывать все окрестности до тех пор, пока не найдут и не уничтожат их.
Сборщик сверился со своей книгой и с каменным выражением лица огляделся вокруг. Вид ужасающей бойни лишил его дара речи. В горле у него что-то забулькало, лицо посерело. Неожиданно он наклонился, и его с шумом вырвало. Вытерев рот тыльной стороной ладони, он поднял глаза на казака. Затем слабо кивнул.
– По списку все.
Только после того как казак повернулся к нему спиной, он быстро сделал пометки напротив фамилий двух оставшихся в живых жителей деревни.
Значит, здесь было достаточно смертей. Даже для него.
Сенда облегченно вздохнула.
Казаки построились, сборщик вскочил на коня, а главарь взметнул вверх свою шашку. Затем он опустил ее вниз, подавая знак трогаться в путь.
Его шашка больше не блестела. Она была темно-коричневой от запекшейся крови.
Когда топот копыт стих, Сенда почувствовала, как Шмария схватил ее за руку.
– Ну ладно, – устало произнес он. – Пошли.
– Куда?
– Не важно, лишь бы подальше отсюда.
Она покачала головой.
– Мы не можем. Мы должны похоронить и оплакать умерших.
– Нет. Мы должны оставить все как есть. Если они вернутся и увидят, что кто-то… – Голос его сорвался, умолчав о тяжело нависшей над ними угрозе.
Сенда крепко сжала губы. Наконец она кивнула. Он был прав. Если они останутся, чтобы похоронить мертвых, Вользак и его казаки будут знать, что кто-то из крестьян остался в живых. Как ни ужасно было оставлять трупы валяться на земле, это было их единственной надеждой избежать смерти. Над их головами в потемневшем небе мелькнула какая-то тень. Сенда взглянула на небо и содрогнулась: стая черных птиц кружила над ними, предвкушая пиршество.
Она кивнула Шмарии. Ее глаза были влажны от слез, но какая-то необычная суровость появилась на ее лице – выражение невиданной прежде силы.
– Пошли, – тихо сказала она и, ни разу не оглянувшись, побрела прочь.
Князь Вацлав Данилов, откинувшись, сидел на заднем обтянутом бархатом сиденье своего экипажа. В одном только Санкт-Петербурге у него было сорок колясок, но лишь семь из них, включая эту, он приказал переделать в сани, которые сейчас легко скользили по укатанному снегу и льду на своих гладко отполированных, позолоченных полозьях и мягко покачивались на хорошо пригнанных рессорах. Этот экипаж, бока которого украшал герб князей Даниловых, так же, как и бока остальных тридцати девяти, был запряжен шестеркой превосходных черных лошадей, а уединение Его светлости от назойливых взглядов любопытных обывателей обеспечивалось парчовыми шторами, плотно задернутыми изнутри поднятых до верха окон. Короткий день уже сменялся вечером, и дующий с Балтийского моря ледяной ветер яростно хлестал каждого, кому не посчастливилось остаться дома. Но князь Вацлав, в отличие от своих беззащитных перед лицом непогоды возничего и лакеев, был прекрасно защищен от холода русской зимы. Он был тепло одет и прикрыт толстой медвежьей шкурой, а приделанные к стенкам кареты маленькие угольные жаровни излучали тепло. Небольшой изготовленный на заказ серебряный самовар с горячим чаем был прикреплен ремнями к узкой резной деревянной полочке позади противоположного сиденья, так же, как хрустальные графины с водкой и квасом и хрустальные рюмки и чашки, на которых был выгравирован герб Даниловых.
Князь Вацлав обожал езду во всех ее проявлениях: в любых из принадлежащих ему многочисленных саней и экипажей или просто верхом. Для него половина удовольствия от поездки куда-либо заключалась в способе передвижения, и он считал, что по элегантности, очарованию и исконно русскому характеру ничто не могло сравниться с лошадьми или конными экипажами. Не важно, что одно крыло огромного Даниловского дворца на Неве недавно было переделано под гараж для целой армии его автомобилей. Этого хотела его жена, и он подчинился ее желанию. Княгиня Ирина была не из тех, кто позволял кому-нибудь из ее соперниц – у каждой из которых был полный гараж автомобилей – превзойти себя в чем-либо. Если бы ему предложили решать, он бы навсегда изгнал все эти заграничные «мерседесы», «роллс-ройсы», «ситроены», «бентли» и «испано-сюизы» с улиц и величественных бульваров Санкт-Петербурга, и чем скорее, тем лучше. Но князь был в достаточной степени реалистом, чтобы понять, что, независимо от того, нравится это ему или нет, автомобили пришли надолго. Некоторые вещи даже он был не в силах изменить.
Пальцем он слегка отодвинул в сторону занавеску и лениво выглянул из окна коляски, которая, сделав плавный поворот, теперь стремительно неслась через Неву по освещенному фонарями Николаевскому мосту. Этот мост, ласкающий взор своей изящной красотой, всегда напоминал ему Париж. Ах, Париж… Подобно бомонду Города Света, знать Северного Парижа, к которой принадлежал князь, проводила бесконечные месяцы в посещении опер, балетов, концертов, на банкетах, официальных приемов, частных балов и экстравагантных полуночных вечеров. Даже утонченному Парижу, каким бы блистательным он ни был, недоставало очарования, которым обладал Санкт-Петербург, его поразительного изящества и богатства, которыми он всегда так наслаждался с самого момента своего высокородного появления на свет. Правда, что здешние дворцы скорее напоминали венецианские, нежели парижские: многие из них по стилю были средиземноморскими в силу влияния многочисленных архитекторов и мастеровых, которые в течение нескольких столетий приглашались из Италии, – но даже это итальянское господство, несомненно, имело русское звучание.
Князь улыбнулся. Это прежде всего касалось его собственного удивительного дворца, откуда он только что выехал. Даниловский дворец представлял собой четыре соединенных вместе здания и был выполнен в стиле барокко. По форме он напоминал гигантскую букву «С», открытые стороны которой переходили в не менее огромный круглый двор, в то время как замкнутая сторона выходила на величественную Неву, каждую зиму покрывающуюся твердым как сталь льдом. Пять этажей дворца были выкрашены, оштукатурены и украшены желтым и оранжевым орнаментами, а настоящей гордостью были три массивные квадратные башни: по одной на концах буквы «С», а третья – на украшенном колоннадой изгибе, выходящем на Неву. Все башни венчались великолепными архитектурными группами из пяти позолоченных куполов в форме заостренных луковок. Какие из величественных зданий Парижа могли соперничать с ним, особенно если представить его поочередно то в пестром калейдоскопе сменяющих друг друга солнечных и дождливых летних дней, то в зимнюю вьюгу или в те, хотя и редкие и потому еще более драгоценные, зимние дни, когда гнетущее монотонное уныние рассеивалось и небо становилось серебристо-голубым, отчего закутанный в снежное покрывало дворец так ослепительно блестел на солнце, что, глядя на него, невольно хотелось зажмуриться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71