– Ну, приехали.Айра включил лампу и поднес ногу к свету. Потом опустил ее, растерянный, даже немного разочарованный, что она не разукрашена красным и бурым.– Что на этот раз? – спросила Руфь.– Я опять наступил на эту омерзительную тварь!– Дай мне посмотреть.– Уж поверь!Руфь уже успокоилась.– Я не знаю, на что ты наступил, но оно уже смылось, – попыталась утешить она. – Ступай в кровать. Если хочешь, я завтра позвоню дезинсектору– Я буду спать здесь. Мне сегодня больше приключений не надо. – Айра обиженно уткнулся носом в подушку и повернулся на бок.Она подошла и погладила его по спине.– Возвращайся в кровать, дорогой. Здесь ты умрешь от холода.Через несколько минут она ушла.Я помчался в ванную и занял позицию под сиденьем унитаза. Я хотел проверить силу моей атаки.Едва сиденье опустилось, ее сфинктер просвистел счастливый мотивчик, и в унитазе запахло болотом. Она получила урок.Я услышал щелчок, точно застежка на кошельке, затем шелест целлофана. Нашла его в коридоре. Ну и ладно – кому-то же надо его убрать.Резкий треск, и я почувствовал запах спички, дыма. Сигарета? Однажды мне показалось, будто я заметил в сумочке пачку «Вирджиния Слимс», но Руфь никогда не курила в квартире. А теперь с чего? Женщины курят, когда волнуются?Непростительный грех. Если Айра выгонит Руфь, Элизабет – или кто угодно – будет воплощением святости. Даже если не выгонит, Руфь навсегда станет порченой, и любая женщина покажется ему прекраснее – особенно та, что прекраснее и без того.Хотел бы я видеть эту тлеющую сигарету, погребальный костерок их романа. Но ее тучные телеса герметично закрывали унитаз.Затем мне пришла в голову тревожная мысль. Ее бедра запечатали в унитазе метан. Сигарета догорала, окурок можно выбросить только сюда. Когда тлеющие угли взорвут газ, мы взлетим на воздух. Руфь прошибет головой потолок, у нее будет шанс увидеть Ховардов из квартиры 4Б примерно так же, как я вижу сейчас ее. А я…Где прятаться? Куда бежать? Последняя затяжка. Сигарета догорела. Руфь раздвигает ноги. Я понесся стрелой. Ее рука опускается между ног, голова нагибается. Пожалуйста, господи! Чуточку времени! Но она бросила окурок.Я умер. Я приготовился услышать арфы, но раздалось только слабое «пшшш». И все. Я сконфуженно вернулся под сиденье.Руфь встала и глянула на медленно кружащийся в унитазе окурок. Видимо, сомневалась – не оставить ли его как жест неповиновения. Но все же спустила воду, открыла окно и села на край ванны, шмыгая носом.Теперь все зависело от меня. Я вылетел из ванной и помчался по стене в коридоре. Я совсем задыхался, когда дополз до встроенного детектора дыма.Детектор был на фотоэлементах. Айра не позволил домовладельцу вмонтировать дешевый ионизационный детектор – которым я не мог манипулировать, – потому что Айра получил бы от него радиации не меньше, чем от шаурмы.Будет колоссальный шок, я знал. Я собрался и прошествовал по зеркальцу, блокировав луч света и включив сигнализацию. Пронзительный визг прихлопнул меня, точно кожаная подошва. Казалось, мои межсегментные мембраны вот-вот лопнут и я разбегусь толпой личинок. Я рухнул с ужасно вибрирующего зеркала в корпус детектора. Айра проверял детектор еженедельно, и я знал: пытка продлится не более минуты.Когда слух вернулся, ругань была в разгаре.– И как часто ты это делаешь?– Первый раз.– Это отвратительно, тошнотворно. Как ты можешь заниматься этим в моем доме? Ты же знаешь, у меня отец от рака легких умер.– Ну хватит, Айра, прекрати. Извини меня.– Извинить тебя. Великолепно. Сначала бирюк, теперь это, и ты просишь прощения!– Хватит! Ты несправедлив! – И она зарыдала.Так-то, дорогуша. Не нужно эти оскорбления терпеть. Брось его. Просто позволь ему тебя заменить.Но она скрючилась, пряча лицо, и жир собрался на боках и обвис у бедер. Она – жертва современного идеала, узница заторможенности своего поколения. Слишком поздно уходить. Бедная Руфь.Мой план освобождения шкафчиков постепенно продвигался, я был доволен. Неважно, зачем или ради кого Айра тратит деньги, если он их тратит. У Руфи свои проблемы. Теперь у меня все складывается, и мне потребуется ее помощь, хотя я не стану беспокоить ее чаще, чем необходимо. Мне совсем не в радость делать ей больно. Элизабет мерзнет Пришло время опять сдавить мехи негодования в сердцах Вэйнскоттов. Я нашел бы их квартиру с закрытыми глазами. Их примета – мягкость: никаких специй, легкие ароматы кипящих супов и масла, мороженых овощей и консервов. Нетронутая одежда, мебель и ковры взрастили колонию бледных ночных микроорганизмов-протестантов. Резиденты местной крошечной колонии Блаттеллы, страдающие хронической дистрофией, недолюбливали пришельцев и новости из иного мира, поскольку были убеждены, что снаружи лучше.У Айры в квартире эта экспедиция завела бы меня глубоко в стенной шкаф, доверху заставленный коробками, и заняла бы несколько дней. Но у Вэйнскотгов предмет поисков оказался на виду, легко досягаем: поверх геологических отложений на письменном столе.Я влез по ножке на стол. Пыль лежала толстым и горьким слоем. Я преодолел груду желтеющих нераскрытых газет и достиг коробки с надписью «Бернштейн», которую Айра и Руфь подарили Элизабет на день рождения несколько недель назад.Я скользнул в коробку. Шарф был темно-серый, с простеньким рисунком, претендующим на художественность, как любит Руфь. Рисунок располагался в центре, по бокам – чистые края. То, что нужно.Я спустился в ящик стола. Подле незаточенных карандашей и ручек без колпачков стояла баночка с резиновым клеем – крышка прилепилась кривовато, но намертво. Комковатые ручьи засохшего клея сползали по стенкам. Я ухватился за верхушку одного, где он всего тоньше, и спустился, по пути отдирая клей. В конце концов он оторвался и упал на дно, скрутившись змеиным хвостом. Снаружи очень твердый, но внутри влажный и податливый. Я оторвал шесть комочков и налепил на ноги.Я сделал три серии прыжков, – этому я научился у Элизабет. Трижды по двадцать прыжков. Сначала я хлопал передними ногами над головой, а остальные четыре ноги скакали. Затем хлопал средними и, наконец, попрыгал на первых четырех. В итоге я превратился в измученного аэробикой таракана в клейких ластах. Я чувствовал себя идиотом; я едва мог ходить. В испарениях клея уже подумывал оставить сушу и вернуться к корням, в море, вслед за китами. Но от этой мысли я поспешно отказался – не рискну стать ошибкой эволюции, столь жалкой, что люди нарисуют мой портрет на бамперных наклейках.Я споткнулся о красную ручку и упал на бок. Я побежал по шарику стержня, точно по бегущей дорожке в тренажерном зале. Ручка давно не писала – или вообще никогда. Я затрясся и направил мощную струю мочи в просвет вокруг шарика. Ручка расцвела весенним оазисом. Я пропитал чернилами все шесть ласт и ушел, капая краснотой, словно маньяк в фильме ужасов.Я поспешно вернулся в коробку и понаставил печатей на одном краю шарфа. Красная клинопись так резала глаз, что даже снисходительная Элизабет вряд ли посчитает ее фольклорным орнаментом.Когда пятна подсохли, я снял ласты и бросил их в коробку. Хорошо бы Вэйнскотты их разглядели. Я бы с интересом послушал, как они спорят, что это такое.Затем я пошел по стене к термостату. Можно пролезть и передвинуть стрелку под пластиковым окошечком, но Оливер заметит и просто вернет ее на место. Поэтому я прошел внутрь термостата к полоске из двух кусочков металла, которая двигала стрелку. Металлические кусочки так хрупки, что я с легкостью их разогнул. Теперь стрелка не шевельнется, какая бы температура в комнате ни была. Термостат от нее не зависел. В бесчисленные щели в старых оконных рамах задувал ветер. В квартире быстро холодало.Элизабет пришла домой и тут же принялась готовить ужин. Ее согревало тепло от плиты. Оливера – его мартини. А вот я замерзал.Но после ужина плита остыла. Элизабет посмотрела на термостат.– Что с ним такое? – спросила она, постучав в окошечко. Раскрасневшийся после третьей порции выпивки и утонувший в собственном жире Оливер не двинулся. Элизабет натянула толстый свитер и поежилась.В конце концов она сказала:– Олли, по-моему, обогреватель не работает. Он со стоном поднялся, опрокинув половину четвертого мартини себе на брюки. Взглянул на термостат.– Семьдесят два градуса. Ты чего хочешь? Устроить тут сауну?Он тяжело плюхнулся обратно, затрещала обивка.Оливер продолжил читать. Элизабет села рядом, сунув ноги не под его обширный зад, а под собственную упругую попку. Запихав руки подмышки, она рассеянно оглядывала комнату. Наконец увидела коробку.Она подошла к столу, открыла ее и нежно вытащила шарф. Улыбнулась, прижав его к щеке.Оливер поднял глаза.– И сколько ты на это выкинула?– Мне его Руфь и Айра подарили на день рождения. Не помнишь?– Ну тогда не забудь про их дни рождения, а то тебе напомнят.– Ох, прошу тебя!Элизабет развернула шарф. Я боялся, что мое художество оказалось снизу. Но Элизабет поднесла шарф к настольной лампе и поскребла пальцем.– Олли, тут что-то прилипло.– Что такое, ценник? Дай-ка мне.Он поцарапал следы моих ласт ногтем толстого большого пальца и сунул тряпку жене.– Это грязь, дорогая моя. Руфь и Айра подарили тебе на день рождения грязь.– Как думаешь, она отстирается?– Трудно сказать, эта корейская синтетика…– Прекрати. Это настоящий «шалли». Как думаешь, будет очень невежливо, если я им скажу?– Почему бы и нет? Эти христопродавцы сходят к Бернштейну, назовут свой номер и поменяют что угодно на что угодно.Элизабет обмотала шарф вокруг шеи.– Олли, мне очень не нравится, что ты так говоришь о людях, которые потратили время и купили мне подарок на день рождения. Ты даже этого не сделал.– А я зря времени не тратил. Я ведь пригласил тебя на ужин? Весьма романтично.– В «Бургер-Кинг»? Бизнес-ланч на двоих? Он уронил газету.– Ты чего от меня хочешь? Моя любовь измеряется в долларах? Я должен выбрасывать деньги на всякую мишуру? Или ты бы предпочла, чтоб я вырос в вере, где тратятся на бога, никак не меньше?Благословен Оливер: он задел ее много сильнее, чем надеялся я, испортив шарф.– Они наши лучшие друзья. Они добрые и щедрые. А ты говоришь про них одни мерзости. Ты, видимо, хочешь, чтоб мне от нашей дружбы стало противно. Так вот, ничего не выйдет, ясно? Твои проблемы.Позже Оливер улегся в постель, нагруженный алкоголем под завязку. Он потянул Элизабет за плечо, но она хлопнула его по руке и сказала:– Не сегодня.Обе пары – в прекрасном настроении для пятничного ужина. Мне остаются лишь последние приготовления. Стол накрыт Я вернулся домой за несколько часов до рассвета – самое безопасное время для поисков пропитания. Я надеялся, что эпизод с Джулией заставит граждан искать тщательнее. Но колония, похоже, снова пришла в уныние. Я услышал только одного ненормального откуда-то из угла: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей!» В кои-то веки я мечтал, чтобы кто-нибудь послушался.Но сегодня у меня имелась цель – нужно снова пообщаться с моими пылесосными нимфами. Я нашел первую личинку ближе к полудню – Айра и Руфь уже отчалили на работу. Нимфа слонялась в компании себе подобных возле плинтуса. Когда я приблизился, она шмякнула по плинтусу передними ногами.– Получай, гнида! – сказала она. Остальные засмеялись.Бактерии с лапками. Это не игра – они беззащитные микроорганизмы, у них нет шансов. Настоящий порок: молодняк учился, наблюдая людские выходки или слушая рассказы о них.Я поднял нимфу за передние ноги.– Что ты хочешь доказать?– Да пошел ты! – огрызнулась она. Что с ее инстинктом самосохранения – грязный язык ставит под угрозу ее жизнь. Ее хитин затрещал в моей стальной хватке. Она тихонько захныкала, но на глазах корешей не посмела просить о пощаде. Мне хотелось ее придушить. Но она мне еще нужна.Маловата для своего возраста. Когда мы ломали замок Вэйнскоттов, она была второй нимфой. Давно пора повзрослеть, а она до сих пор четвертая. И даже последние две линьки не удались: осталась длинной и хрупкой, с тонкими слабыми конечностями.Я ее уронил. Она потерла ушибленное место. Я попросил о помощи. Она расхохоталась. – Там тебе куча еды, – пообещал я. Вскоре она разыскала семерых уцелевших подружек. Восьмую закатали в скатерть – сгинула в стиральной машине. Все бледные, анемичные и тоже в гнуснейшем настроении. Я расстроился. Избалованное дитя эпохи Цыганки, я отказывался мириться с тем, что новые поколения будут чем-то хуже нас – королей экосферы, мастеров выжигания.В награду они получат Американскую Женщину, сказал я. Вибрамсы, конечно, о ней уже разболтали. На открытом полу нимфы двигались решительно, не обращая внимания на зрелища и звуки, несколько месяцев назад внушавшие им ужас. Влезли в зад пылесоса без колебаний.– Шесть проволочек, – сказал я. – Вдвое длиннее той, что мы оторвали в прошлый раз. Они нужны мне после обеда.Под плинтусом меня встретил заградительный огонь попреков. Будто я не только убийца, но еще и скопидом. Если граждане знали, что панцирь в квартире, – почему не пошли его искать? Я бы пошел. Голод парализовал их, превратил в трусов.– Придержите коней, – сказал я. – Это я сражался с американцами. Я с вами поделюсь едой, если вы сделаете, как я скажу.Они хотели получить пищу, даже не почесавшись.Голос сзади пропищал:– Каждый настоящий момент – в сущности, естественное следствие предыдущего, и, таким образом, настоящее беременно будущим.Это безнаказанно ораторствовал Гегель. Я принял вызов:– О чем я и говорю. Есть ли удачнее способ обрюхатить настоящее будущим, нежели раздуть вам брюхо Американской Женщиной?– В мире все такою, каково оно есть, и все происходит так, как происходит, в нем ничего хорошего нет, а если и было, то и в этом ничего хорошего.Я уже падал духом. Кто я такой, чтобы руководить этим вульгарным, требовательным сборищем, если вид Блаттелла сопротивлялся любому руководству все триста пятьдесят миллионов лет? Каждый из нас идет своей дорогой, индивидуализм всегда преобладает над общинностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29