Разговор, состоявшийся между женой и мужем, когда усталый Хугава
приехал с пастбищ домой, был краток.
Майра - взволнованно, но сдерживаясь:
- Дато твердит, будто ты слюбился с Томруз.
Хугава - с удивлением:
- И ты... веришь ему?
Майра - смущенно:
- Нет, но... беспокоюсь.
Хугава строго:
- Напрасно! Разве я сам первый не откроюсь тебе, если случится
что-нибудь такое? Не понимаю, какой змей ужалил бедного Дато. Он и мне
говорил всякую чепуху. Ну, мне-то ладно - кто я? Но так гнусно оболгать
святую Томруз! Ведь она для нас - как родная мать! А ты - ты все это
забудь. Хорошо? Никакой жены, кроме тебя, Хугаве не нужно.
Майра - благодарно, со слезами в голосе:
- Знаю...
Хугава - озабоченно, думая уже о другом:
- Знаешь - ну и чудесно. Что сегодня варили? Горячего хочу.
Майра - жалеючи мужа:
- Что могли сварить? Ту же похлебку. Не праздник.
Хугава - радостно оживившись:
- Похлебку? Тащи! Сказано: дай гостю хоть воды с водой - не дай лечь
спать с пустым брюхом. Для голодного и соль с перцем - жирная еда. И
горох, как масло. И просяной хлеб слаще инжира. И отруби хороши, коли
голоден. Для голодного...
- Хватит, хватит! Заладил. - Майра расхохоталась.
Хугава был доволен. Развеселил жену! Они забыли о Дато. Но Дато не
забыл о них. На следующий день старик добрался до самой Томруз. Она сидела
на белом войлоке в кругу родовых вождей. Здесь же находились и Хугава с
женой. Говорили о предстоящей перекочевке.
- Что? Нежитесь, тешитесь, щебечете? - Изо рта скверного старика
полетели мерзкие ругательства и тяжкие, заведомо ложные обвинения и
оскорбления.
- И все это - из-за белого войлока? - сурово сказала Томруз, когда
клеветник задохнулся и умолк. - Ладно. Иди садись, если уже тебе так
хочется сидеть на белом войлоке.
Она поднялась и сошла на траву.
Дато мигом бросил палку, рванулся вперед, растянулся на войлоке и
судорожно вцепился скрюченными пальцами в его края. Томруз, старейшины,
Хугава и Майра тотчас удалились, не произнося ни слова и не оглядываясь.
Дато - один. Холодно ему и страшно одному, но еще пуще он боится хотя
бы на время покинуть белый войлок. Займут! Всю ночь кричит Дато, грозно
призывая к себе сородичей. Проклинает. Ярится. Бранится. Отдает какие-то
приказания и распоряжения. Но к нему никто не подходит.
- В него вселился бес, - сдавленно шепчет Майра, прислушиваясь к
хриплым стонам сумасшедшего старца.
- Три беса в него вселились, - поправляет Томруз жену табунщика. -
Бес зависти, бес тщеславия и бес властолюбия...
Утром саки пошли взглянуть на затихшего Дато. Он лежал мертвый, на
мокром, загаженном войлоке, обнимая его широко раскинутыми руками. И
неживой оскаленный рот злосчастного Дато как бы испускал рычание: "Не
отдам!"
- Эх! - сокрушенно вздохнул Хугава. - Жил бы еще двадцать лет, сам бы
радовался и радовал других. Так нет же... - Он угрюмо махнул рукой. - Про
таких, видно, и сложили поговорку: "Гонялся за славой - обесславился".
Что ж, у Дато не стали отнимать войлок, отвоеванный им ценой стольких
усилий. Так и оставили старика у озера на куску вонючей кошмы, а сами
откочевали к северу, туда, где зеленели травы свежих пастбищ.
Саки не предавали земле людей, умерших нечистой смертью.

Покинув Задракарту, путники двинулись по долине Сарния.
Впереди всех, по каменистой дороге, то взбегающей на склон горы, то
спускающейся к самой воде, ехал в легкой колеснице Куруш.
Его сопровождали верхом на лошадях Виштаспа, Утана и Гау-Барува, и с
ними - тысяча царских телохранителей, одетых в узорчатые накидки и пестрые
юбки, подоткнутые наподобие шаровар. На головах у них красовались шапочки
с плоским верхом или мягкие, без торчащего угла, башлыки.
То был мадский наряд, лишь недавно принятый в Парсе.
Куруш не терпел его - или делал вид, что не терпит? - за сложность, и
носил обычно круглую персидскую шапку и простую, просторную и длинную,
чуть ли не до пят, рубаху с широченными рукавами.
- Не люблю все чужое, не персидское, - проворчал Куруш,
неодобрительно косясь на приближенных, облачившихся в пятнистые, как шкура
леопарда, хитоны; чтобы скоротать время и дорогу, путники вели разговор об
одеяниях различных племен.
"Хе! Смотрите, какой истинно персидский муж, выискался, - скривил
губы Утана, считавший, как и большинство персидских вождей, мадскую одежду
великолепной. - Притворщик. А золото? Золото тебе подавай хоть кушитское,
хоть хамитское - золото чужое ты любишь".
За персами следовал отряд лидийцев Креза - светлобородых людей в
опущенных на брови капюшонах и очень коротких, выше колен, перепоясанных
туниках. Они горбились на тяжеловесных конях, сжимая в левых руках,
обнаженных до плеч, копья с толстыми древками.
Позади выступал под охраной трех сотен конных воинов караван Утаны -
десять десятков двугорбых бактрийских и одногорбых арабских верблюдов и
верблюдиц.
- И чем ты намерен потрясти саков? - спросил Куруш. - Что для них
везешь?
- Пшеницу и просо, кунжут и ячме-е-ень! - нараспев, как на рынке,
стал перечислять, дурачась, веселый Утана. - Отборное зерно! Из каждого
зернышка можно горсть крупы намолоть... если молоть языком. Грубую, точно
песчаник, но прочную, словно бычья кожа, льняную ткань бабирскую! Сошьешь
рубаху - не износишь, внуку останется: раньше времени сведет она тебя в
могилу. Котлы медные! При варке превращают воду в жир. Но чаще - наоборот.
Топоры железные! И собачьего хвоста не отрубишь. Бусы из стекла, коралла и
сердолика. Орехи, финики, сушеный виноград. И разную прочую разность. Вот
сколько сокровищ, о государь, несут мои ясноокие верблюды на своих
уродливых, но крепких спинах.
- Не ахти что, - усмехнулся внук Чишпиша.
- Вай, государь! Какой еще товар потребен непритязательным кочевникам
Турана?
Утана, конечно, ради шутки так непохвально отзывался о своих
припасах. Добро он вез добротное. Он захватил кое-что и для маргушских и
сугдских богачей: несколько крупных, вместимостью в сорок малых кувшинов,
глиняных амфор с густым и тягучим, как мед, вином с островов Эгейского
моря, два тюка шерстяных плащей, окрашенных в алый, голубой и зеленый
цвет, хорошо выделанную кожу, обувь, ковры, вазы, серебряные тазы и блюда
и острые, как зубы очковой змеи, мечи из малоазиатского железа.
Спустя десять дней, делая с утра до вечера по два перехода [обычный
дневной переход каравана - 25 километров], путники достигли верховьев
Сарния. Здесь дорога сворачивала под острым, как наконечник копья, углом
прямо на север, к перевалу Гаудан.
Дахкский хребет (Копет-Даг) походил на сказочно гигантского тигра,
перевернувшегося на спину. Наверху - белые подпалины снега, еще не
успевшего сойти. По склону, окрашенному в желтый цвет, все более
сгущающийся к подножью в красно-оранжевый, идут сверху вниз, постепенно
расширяясь, темные полосы ущелий.
Однако полосы не черны, как у настоящего тигра, а черно-зелены. В
этих бесплодных горах, голых и пустынных от солнца, полыхающего все ярче и
жарче, лишь в узких расселинах, богатых водой, могут жить, укрывшись от
палящих лучей, боярышник, ежевика, яблоня, дикий виноград, барбарис,
железное дерево.
По откосам теснин, кое-как уцепившись за камни, свисают кусты инжира
с крупной резной листвой. Иногда ущелья раздаются в котловины, сплошь
заросшие вязами, орехами, чинарами и кленами.
На кручах, громоздящихся над тропой, стремительно прыгают круторогие
муфлоны, украдкой пробегают леопарды, а в низовых лощинах, забитых щебнем,
прячутся гиены.
Но звери не так опасны для караваны, как разбойные жители гор марды,
само название которых значит "убийцы".
Как ни остерегались персы на стоянках, как ни зорко глядели дозоры
ночью от пылающих костров в холодную мглу, им не удавалось пресечь
грабежи, предупредить то мгновение, когда засевшие за камнями воры, выждав
срок, налетели на отдыхающих путников.
Марды убивали стражей и тащили в темноту что подвернется.
Преследовать их? Кто догонит природных детей гор, найдет их среди
недоступных круч, каменных завалов и осыпей, в тайных пещерах?..
Жизненный путь - все равно, что горная тропа. Он богат подъемами,
спусками и поворотами, он проходит и по ровному цветущему лугу, и по краю
черной пропасти. На нем встречаются и свои леопарды, свои гиены, свои
марды. На нем нетрудно сломать шею, как и на горной тропе.
Поэтому сказано: "Прежде чем оставить эту сторону гор, старайся
узнать, каково на этой стороне. Прежде чем начинать подъем, подумай о
спуске. Не карабкайся на перевал, не проверив, крепки ли у тебя башмаки.
Сначала оглянись на долину, потом уже лезь на вершину".
Куруш не оглянулся.
Добравшись до Ниссайи - до пыльной душной Ниссайи, выстроенной из
глины в северных предгорьях Дахского хребта, Куруш остановился у
Раносбата. Караван двинулся дальше на восток. Через оазис Оха к Маргу. От
Марга к великой Аранхе.
Солнце находилось уже в созвездии Тельца. Короткая Туранская весна
пришла к концу. Лучи, изливающиеся с угнетающе безоблачного неба потоками
расплавленной меди, выжгли на глинистых и щебнистых полях зонты и полые
стебли высоких, в полкопья, светлых ферул, и знойный, как бы подогретый в
котле, тугой ветер погнал их по пустыне, заставляя крутиться в низинах и
прыгать через гребни дюн.
Испарилась влага обширных луж. На их месте раскинулась гладь ровных и
твердых, точно каменный пол, обнаженных пространств, пока еще не успевших
растрескаться от жары. Волчок, с необыкновенной силой запущенный с краю,
крутился бы целый день по поверхности этих площадей, не встретив никакого
препятствия - ни былинки, ни камешка.
Пустыня. Персы - народ в большинстве оседлый, давно сменивший кочевые
повозки на постоянные жилища у рек - в страхе глядели на голую равнину.
Дивились изредка попадавшимся в пути дахским и сакским шатрам. Изумленно
спрашивали себя, как могут жить люди в столь диких, унылых, негодных
местах. Должно быть, птица тоже не в силах понять, почему рыба не
захлебнется в воде. Чужеземцев брала оторопь, охватывала жуть.
Спору нет, немало чахлых степей и плоскогорьев со скудной
растительностью и на родине персов, но разве сравнишь их с чудовищно
широким, гигантским до ужаса, невероятным размахом этих красных
пространств, открытых солнцу и ветру?
Не от них ли тягучи и горестны, как плач, песни обитателей пустыни,
не от них ли их мечтательность хмельная, тоскливый бродяжий дух, храбрость
напропалую, упорство и жестокость.
Еще более поразила южан Аранха - река бешеная, необузданная и
строптивая, как дикая кобылица.
Река без постоянного русла, бурно текущая в рыхлых берегах, яростно
бросающаяся то влево, то вправо, злобно грызущая и жадно глотающая обрывы.
Река - стрела, что летит со скоростью пяти локтей в мгновение ока,
река с густой рыжей водой: процеди сквозь пальцы кувшин аранхской воды -
на ладони останется полная горсть песка.
Река - дракон, что мчится, разогнавшись на обледенелых высотах
Памира, с ревом и шумом на северо-запад и стремительно пересекает край
пустынь, чтоб поскорей нырнуть в ярко-лазурную чашу самого синего в мире
моря Вурукарта.
Нигде на свете нет подобных рек.
У Аранхи персам встретился небольшой отряд всадников в черных
бараньих шапках, огромных, точно котлы.
Слух о том, что из Марга движется к реке большой караван, причем не
хорезмийский, не сугдский, - те привычны, немало их пограбили отчаянные
наездники Черных песков, - а какой-то новый, с запада, птицей облетел
пустыню уже несколько дней назад.
Толпы темных бродяг, отбившихся от своих племен или изгнанных за
преступления из родных общин, потянулись к караванной дороге, как волчьи
стаи к пастушьей тропе.
Тут стало известно, что у купца охрана велика и крепка, а караван -
не просто караван, а посольство царя Куруша к Томруз. У охотников до
легкой наживы улетучился боевой пыл. Персидское войско - близко, в Марге.
Саки - еще ближе, за рекой. Опасно связываться и с теми, и с другими. Ну
их. Шайки рассыпались вдоль берега в поисках иной поживы. Одна из них и
наскочила нечаянно на персидский караван.
Завидев конников в пестрых юбках, люди в мохнатых шапках повернули
лошадей и поспешно скрылись за дюной.
- Саки, наверное, уже перебрались к северу, - сказал
проводник-маргуш, смолоду ходивший в Хорезм и Сугду. - Надо спросить у
этих язычников, где сейчас Томруз.
- Как спросить, когда они удрали? - досадливо пожал круглыми плечами
Гау-Барува.
- Вернутся, - уверенно заявил проводник. - Приглядываются пока. Мы их
не видим - они нас видят. Хитрецы.
Убедившись, что за ними никто не гонится, дахи опять выросли на
бархане. Маргуш как-то по-особому помахал рукою:
- Эй, други! Сюда.
Разбойники посовещались и медленно тронулись к каравану. Проводник,
Утана и Гау-Барува двинули коней навстречу. Дахи остановились. От шайки
отделился бродяга с курчавой бородой до глаз. Злой и настороженный, он
приблизился, крадучись по-рысьи и опасливо поглядывая на чужаков, шагов на
пятнадцать и мягко придержал лошадь.
- Успех и удача! - улыбнулся проводник.
Дах что-то прохрипел в ответ и неразборчиво.
- Скажи, брат, где нынче становище доброй Томруз.
Темнолицый кочевник сверкнул глазами и резко ткнул рукой в полуночную
сторону.
- Хайеле-хо! - крикнул он грубо и отрывисто, будто двукратно гавкнул
и закончил, тонко и странно привизгнув на звуке "и": - И-и-и-хо!..
Туземец повернул коня и ускакал. Бледный Утана посмотрел на
Гау-Баруву и вздохнул сдавленно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27