— Моя дорогая Ниши, — сказал я, — ты должна уехать.
— Я тоже так думаю. Продолжать жить так мы не можем. Моя тетка, канонисса, жестоко упрекает меня, Мне уже не шестнадцать лет, мне скоро тридцать. Тебе, конечно, очень приятно иметь при себе влюбленную дурочку, но я вовсе не хочу быть ею.
— Мы поженимся. Я написал жене.
— Она даже не удостоила тебя ответом.
— Твой муж тоже не написал тебе.
— О нет, написал! — сказала она, но тотчас же спохватилась. — Нет, написал, понимаешь, не лично, через адвоката, он известил меня, что никогда не согласится на развод. Он любит меня. К сожалению.
— Он писал тебе, а я узнаю об этом только случайно?
— Успокойся, — сказала она и подошла ко мне. Ее серо-стальные глаза выражали все что угодно, но при всей моей любви я ничего не смог в них прочесть.
— Зачем мне отягощать твою жизнь? Нам надо расстаться или…
— Да, или?.. — спросил я и задрожал.
— Нет, этого я не могу тебе сказать. Не сегодня. Может быть, позже, ночью…
Через полчаса я разделся и вытянулся в постели. Эвелина сняла только платье. Она лежала на другой кровати, свесив вниз голову, но кончиком ноги она щекотала мое плечо, и я невольно рассмеялся. Она придвинулась ко мне и коснулась меня своими теперь такими худыми коленями.
— Я хотела бы делать с тобой все, что мне вздумается, — прошептала она мне на ухо, и я увидел голубое сияние ее огромных драгоценных камней. Я глубоко вздохнул.
— Говори же, говори, — прошептал я.
— После, после, — ответила она тоже шепотом и, поднявшись, прыгнула ко мне на кровать.
Она стояла, покачиваясь на своих прекрасных длинных ногах, и шелковая сорочка развевалась вокруг ее бедер. Я закрыл глаза, чувствуя, что меня укачивает, как ребенка. Может быть, я в самом деле уснул, переутомленный. Но я тотчас же проснулся. Я почувствовал ее маленькую, босую холодную ступню у себя на боку. Сняв чулки, она легонько водила левой ногой по моей груди, а потом осторожно поставила ее на то место, где билось сердце.
— Я не сделала тебе больно? — спросила она.
Я покачал головой. Я готов был умереть у нее под ногами.
— А теперь, а теперь? — спрашивала она.
Она стояла у меня на груди, поднимаясь и опускаясь в такт моему дыханию. Она была так легка, как ребенок!
— Я не делаю тебе больно?
И вдруг она рухнула на меня и принялась душить меня прежними незабываемыми поцелуями.
Через несколько секунд она холодно изложила мне свой план. Ни от моей жены, ни от ее мужа нельзя добиться развода добром. А без развода она ехать со мной не может.
— Так что же мне делать? — спросил я.
— Ты все равно этого не сделаешь.
— Говори.
— Но ты никогда не воспользуешься этим против меня? Ты обещаешь?
Я обещал. Тогда она шепотом поведала мне, что ей остается только одно: она должна вернуться на несколько дней к мужу, чтобы уговорить его и добиться его согласия или убрать его с дороги каким-нибудь безболезненным и безопасным способом. У меня ведь много снадобий, например, зерна жекверити, которые, кажется, ядовиты…
Я было вскочил, но она удержала меня, и я подивился, как много в ней силы. Она пристально посмотрела на меня и сказала:
— Только пойми меня правильно. Я того же потребую и от тебя!..
— Мою жену…
— Да чем же она лучше моего мужа? Раз мне придется пожертвовать мужем — значит, и твоей корове придется умереть. Только мы должны все это ловко проделать. Так, чтобы никто ничего не заметил. Ведь ни одной душе и в голову не придет жекверити. Зерна? Ведь о них никто не знает.
Я решил, что все это скверная шутка. Я зажег свет, чтобы лучше разглядеть ее лицо, но она тотчас же повернула выключатель.
— Я никогда не посягну на жизнь моей жены.
— Значит, на это твоей любви не хватает?
— Но не хочешь же ты сделать меня убийцей?
— А тебе было бы приятно, если бы я стала убийцей моего мужа?
— Нет, я никогда не требовал от тебя этого.
— Да, но если б это произошло совершенно случайно?
— Нет, Ниши, — сказал я, — не шути такими вещами. Мы не должны думать об этом, это просто безумие.
— Безумие, да? Ты так думаешь?
Прошло несколько дней, и мне показалось, что она стала спокойней. Она начала лучше есть, перестала курить. С наступлением летних дней температура как будто исчезла. Я был вне себя от радости, когда весы показали значительную прибавку в весе. Я был счастлив этим — меня поймет всякий, кто любил так, как любил я. Прошла неделя. Однажды после обеда Эвелина поехала в город. Вечером она не вернулась. Я ждал. В полночь ее не было. Я пошел к сторожке, хорошо знакомой мне еще с детства. Стояло лето, в темноте шелестели спелые нивы. Луны не было, только звезды — особенно Сириус, который я показывал ее отцу накануне его гибели, — сверкали ярко и отчетливо… По насыпи проходили поезда, как и всегда, как и до войны. Утром, около пяти, я разбудил экономку. Она вышла ко мне в ночной кофте. Я сказал, что боюсь, не случилось ли с Эвелиной несчастья.
— Думаю, что нет, — возразила она, — но ваша подружка, вероятно, вообще не вернется…
— Может быть, она заночевала у своей тетки, канониссы… У нее могло сделаться кровохарканье…
— Не думаю. В последнее время у баронессы был просто цветущий вид, этакое воздушное создание. Примиритесь. Это самое лучшее.
С первым трамваем я поехал в город. Я отправился в монастырь. Его давно уже не существовало. Тетка не жила здесь с 1916 года.
Наша старая экономка знала все.
— Ваша маленькая баронесса, — сказала она, держа меня за руки, — хотела только встретиться с вами проездом в Б. Поэтому при ней и не было багажа. Один несессер. Для одной безумной ночи. Все дальнейшее произошло совершенно помимо ее желания. Мне кажется, она регулярно писала своему мужу. Бедняга! Она убедила его, что живет в нашем учреждении в качестве пациентки и лечит нервы. Забудьте прелестную маленькую фею. Говорят, у вас превосходная жена. Да и о сыне вам следует позаботиться. Не горюйте о маленькой негоднице.
— Благодарю вас за сведения, — промолвил я глупо.
Я ждал Эвелину и на следующую ночь, и еще долго, долго. Я не мог этому поверить.
4
Я не жаловался, и все-таки меня утешали.
— Забудьте о ней, — повторяла экономка, от которой я никак не мог ускользнуть. — У вас было приятное развлечение, такие прекрасные дни, не правда ли? А для милого зайчонка они оказались просто волшебным лечением. — Она засмеялась. — А когда мы примемся за мой второй глаз?
Я проделал с правым глазом тот же курс лечения, что и с левым, но мне удалось добиться самого незначительного улучшения. Впрочем, в больнице далеко не все были благодарны мне за чудесное исцеление экономки. Своими «новыми глазами» старуха видела многое, что прежде ускользало от ее внимания. Зато больным, вероятно, жилось теперь лучше.
Старуха предложила снять с нас часть обременительной переписки с ведомствами, присутствиями, родственниками больных и т.д. Но мне все не хватало работы, она была лучшим моим утешением.
— Когда вы пойдете в отпуск? — спросил меня шеф.
Я улыбнулся через силу.
— Прекрасно, — заметил он, — тем лучше для меня. Я старею, шестинедельный отдых очень мне пригодится. Четыре недели мне полагается, а две вы мне дарите, правда? Я считаю, — сказал он, становясь опять серьезным, — что мы очень подходим друг к другу. Измерения кровяного давления, которые вы проводите, дали, кажется, больший результат, чем я, старый пессимист, думал. И паралич глазного нерва при сифилисе, пожалуй, не так безнадежен, как полагают некоторые. Конечно, вам не хватает оригинальных идей, которые присутствуют, например, в работе вашего отца — о ней мы с вами недавно говорили. Зато вы одарены трудолюбием пчелы, а это с лихвой заменяет гениальность.
Улыбка моя стала горькой, ведь я-то знал, как обстоит дело со знаменитой работой моего отца. Великий знаток и врач человечества Морауэр понял меня превратно.
— Утешьтесь в утрате госпожи фон К. Теряешь только то, чего не имеешь. Она тоже всегда сомневалась в вашей привязанности.
— Эвелина? В моей привязанности? — спросил я настолько пораженный, что снова нарушил данное себе обещание ни с кем не говорить о ней.
— Да, она сообщила мне по секрету, что не хочет служить вам для времяпрепровождения, а вы непременно рано или поздно вернетесь к своей жене, к толстой корове, как она не очень любезно ее величала. Ну-с, перейдем к более серьезному. Вы не находите, что ваш друг тает на глазах? А потом случай с Бр. Суд настаивает на экспертизе, чтобы назначить опеку. Я поручаю это вам, я считаю, что, несмотря на короткий срок, вы набрались достаточно опыта и можете принимать на себя ответственность в тех или иных случаях. Вы здесь на своем месте. Не отдавайте своего сердца никому больше, это не приносит ощутимых результатов и лишает вас собранности, которая необходима для научной работы. Кстати, ваша жена прислала вам письмо, я случайно видел его в почтовом ящике. Если захотите вызвать ее, с моей стороны никаких препятствий не встретится. Я прикажу всем соблюдать строжайшую сдержанность, можете рассчитывать на меня.
Я поблагодарил и вышел. В прохладном, несмотря на летнюю жару, очень чистом, выложенном кафелем коридоре, я прочел это письмо.
«Мой дорогой муж! Из твоего милого письма я с огорчением увидела, что ты желаешь полного расторжения нашего тягостного для тебя брака. Я много думала об этом и признаю, что ты прав, обвиняя меня за прошлое. Я должна была поступить иначе, но я поступила так из любви к тебе. Теперь у нас есть ребенок, и мы оба должны постараться найти самый лучший выход. Максику, как ты, конечно, уже знаешь, в Блуденце живется хорошо. Но он не очень большой ученый, и, вероятно, мы не сможем сделать из него священника, как нам Хотелось. Ученье дается ему довольно туго, и монахи советуют обучать его ремеслу. Но это решение, которое я хотела бы предоставить тебе, нельзя принимать сгоряча. Может быть, он еще возьмет себя в руки и исправит свои отметки. Он обещал мне это, и он хороший ребенок. Наконец, хочу сказать еще несколько слов о твоем желании. Пока я жива, для меня, как для католички, наш брак действителен, он нерасторжим, и я не могу дать своего согласия на развод. Я не согласна на твою вторичную женитьбу. Тебя может освободить только моя смерть. Я так люблю тебя, что думала даже о самоубийстве. Но это запрещает мне не только наша святая вера — пусть даже я и мучилась бы на том свете, — гораздо важнее другое: как ты заменишь мать нашему сыну? Так что ты, к сожалению, не можешь питать никаких надежд. Зато тебе приятно будет узнать, что твои дорогие родители здоровы и бодры, так же как все твои дорогие братья и сестры. По дому очень много дела, прости поэтому, что я пишу тебе с таким опозданием и такими уродливыми каракулями. Я тоже, слава богу, здорова и обнимаю и целую тебя, любящая и преданная, как всегда, твоя жена, Валли».
Теперь я больше, чем когда бы то ни было посвятил себя своему товарищу. И не только как врач. Я остался ему другом. Старая тетка, которая до сих пор заботилась о нем, написала нам грубое письмо и заявила, что у нее нет больше возможности платить за его содержание. О мессах она обещала заботиться и впредь. Приходилось отправить его в казенный сумасшедший дом. Я видел, что он погибает. Мой шеф был прав. Но я не хотел, я не мог с ним расстаться. Точно так же, как я верил в возвращение любимой моей Эвелины, я в глубине души, конечно, никому не говоря об этом, верил и в улучшение его состояния. Бывали же случаи выздоровления, один на тысячу. Почему же ему не быть этим одним из тысячи? Прорывался же иногда сквозь его беспокойную болтовню слабый луч рассудка. «Ты игрушка и орудие в руках господа бога!» — бормотал он про себя и механически, словно заводная игрушка, садился на постели и снова падал, равномерно в такт, по целым часам и дням. Так что будь я слепым, я все равно слышал бы его, проходя по коридору. Он всегда был и Христом и Гете одновременно, он жил тысячелетия назад, он был известен на всех звездах, и его величали там императором, гением гениев и сверхбожеством. Но он терял в весе с недели на неделю. Он таял. Потом снова наступало улучшение. Но дело шло все-таки к концу. Как долго могло это еще продолжаться? Я отправился к экономке и попросил перевести его на усиленное питание за дополнительную плату.
— Хорошо, будет сделано, — сказала она, — чтоб доставить вам удовольствие. Речь ведь идет о нескольких неделях, — прибавила она безжалостно.
Я поблагодарил и удалился. Я все еще надеялся.
Прошли лето и осень, но ничего не изменилось. Одиночество мое было ужасно. Однажды вечером, когда дни стали уже заметно короче, я вошел к Периклу, выслал сторожа, который почти целый день дежурил при нем и еще при одном больном из соседней палаты, и начал говорить и жаловаться на свое горе, а он продолжал свое обычное занятие — садился на постели и снова падал, словно он был один. И для этого я вносил плату за его содержание, которую экономка великодушно снизила, о чем скуповатый Морауэр не знал.
Осенью 1920 года, в разгар инфляции, я закончил мое новое исследование о связи между внутриглазным и общим кровяным давлением. Оно появилось в конце ноября в медицинском журнале. Незадолго перед рождеством мне доложили о посетителе. Это был отец. Ну просто — сама любезность. Жизнерадостный, элегантный, седая острая бородка, серебряные волосы, румяные, полные щеки.
— Да ты отпустил себе бороду, словно Христос, сын мой, — приветствовал он меня.
Чтоб сэкономить на очень дорогих лезвиях и мыле, я отпустил себе бороду, которая, вероятно, несколько старила меня.
— Да и ты изменился с твоей элегантной бородкой a la Генрих Четвертый, — ответил я.
— Серьезно, ты полагаешь, она мне к лицу?
— Конечно, — заверил я и улыбнулся в свою очередь.
Сейчас у меня не было времени для беседы. Вечером отец был настроен уже не так весело, не знаю почему.
— Ты много зарабатываешь? — спросил он.
— Мне хватает, — ответил я.
— Ты требуешь жалованье в золоте, по курсу доллара?
— Разумеется, — сказал я, — ты, конечно, так же платишь своему ассистенту?
— Покамест еще нет. Но если он потребует… Кстати, ты поступаешь не очень по-рыцарски, прости за жесткое слово, урезывая деньги жене на том основании, что она не соглашается на развод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56