Если бы ему вздумалось приказать, чтобы заперли двери овальной залы, то уходите через дверь, скрытую под обоями с изображением Дианы и ее нимф.– Понимаю, ваше величество.– До свидания, сеньор.– Целую руку вашего величества, – отвечала маска с глубоким поклоном.После этого он смешался с толпой приглашенных, которые теснились вокруг них, между тем как Екатерина, сопровождаемая свитой из пажей и лакеев, уже садилась в свои роскошные носилки, оставляя Лувр. БЕЗОАР Густые складки великолепной алой материи с вышивкой из золотых арабесок и лилий, отделявшей вместо двери большой зал от главного зала для трапезы, открылись по знаку мажордома, и длинный роскошный стол, накрытый со всей королевской пышностью, вдруг представился глазам гостей.Вид был восхитительный. Везде, куда достигал взгляд, виднелись стены, покрытые букетами благоухающих цветов, сиявших свежестью, как в конце весны; зеркала, украшенные гирляндами из роз, отражали огни тысяч свечей и умножали блеск посуды и хрусталя, обременявших стол. Но что наиболее бросалось в глаза, так это сам стол. Это был алтарь, вполне достойный обрядов соединенного воедино поклонения Церере и Бахусу. Установленный на массивной платформе высотой более шести футов, на которую восходили по трем ступеням, покрытый скатертью ослепительной белизны, этот роскошный стол, занимавший всю длину огромной залы, походил на гору снега или на чудесный глазированный пирог, изготовленный в печи Гаргантюа искусными пекарями из Лерне. Передний конец его представлял изображение Олимпа, а богами были Генрих и его гости.Подойдя ближе к столу, можно было видеть, что дамасская скатерть, покрывавшая его согласно моде, принятой при дворе, была расположена фантастическими волнообразными складками наподобие речных волн, гонимых ветром. Эта река несла в своем лоне пышное собрание золотых и серебряных ваз, хрустальных предметов работы неподражаемого Бенвенуто Челлини времен его посещения Франциска I в Фонтенбло.Меню обеда было достойно Лукулла. Все изысканные яства, которые только мог пожелать самый утонченный эпикуреец 1579 года (эпохи, которой нельзя пренебрегать в летописях гастрономии), находились в изобилии. Мысли мутились при взгляде на эти бесчисленные блюда и нескончаемое разнообразие вкусных кушаний. Местами возвышались пирамиды сластей, груды самых изысканных фруктов, виднелись урны античной формы, переполненные дорогими критскими, кипрскими и сиракузскими винами, разливая вокруг себя благоухание подобно ароматическим кущам Ливана. Мы заметим мимоходом, что в это время пили вино, по большей части подогретое и с разными примесями – обычай, перенесенный из Италии во Францию Екатериной Медичи. Там и сям были видны придворные, камергеры со своими служебными жезлами, украшенными лилиями, дворецкие с бутылками и подносами, целые полчища слуг и пажей, а также слуг, стоявших на некотором расстоянии друг от друга с салфетками на плече и огромными ножами в руках.Под громкие звуки труб и рогов, перемешанные с более мягкими нотами гобоя и виолы, предшествуемый де Гальдом, Генрих в сопровождении Эклермонды открыл шествие в залу. Однако же монарх не остановился в комнате, которую мы описали. Его оргии происходили в столовой, более отдаленной и не такой обширной, выходившей в главную залу, от которой она отделялась высокой золоченой решеткой и куда допускались только самые приближенные к нему особы, что вызывало разные саркастические замечания. К частному столу короля допускались только его фавориты со своими фаворитками. Слуги стояли у входа со списком ожидаемых гостей. Никто другой не допускался. К этой-то зале и направлялся Генрих в сопровождении веселой ватаги дам и кавалеров. Он был в самом шутливом настроении и болтал обо всем, что попадалось ему на глаза. Странная перемена, казалось, произошла в Эклермонде. Она отвечала на любовные ухаживания Генриха с живостью, доходившей до легкомыслия, которая проницательному наблюдателю показалась бы следствием отчаяния, но принималась Генрихом за самое благоприятное предзнаменование. Ее лицо дышало оживлением, а глаза сияли необыкновенным блеском. Только раз, проходя овальную залу, о назначении которой она уже слышала, Эклермонда вздрогнула, и легкий трепет пробежал по всему ее телу. Но она тотчас же снова обрела все свое хладнокровие.Овальная комната была убежищем, достойным сластолюбца. Атмосфера, пропитанная благоуханием, поражала чувства гостей, как только они в нее вступали, и приводила к чему-то вроде опьянения. Пажи в фантастических костюмах держали свечи из душистого воска, разливавшие яркий свет на роскошные рисунки обоев, покрытых блестящими изображениями легенд древности, в которых изображались в окружении сказочных богинь и нимф главные красавицы, прославлявшиеся в Лувре. Одна из этих картин представляла прелестную Диану де Пуатье в виде богини под этим же именем, предающейся после охоты забавам вместе с Франциском I; другая – Венеру Анадиоменскую, выходящую из морской пены, с чертами и фигурой прекрасной Ферроньер и Франциска в виде Тритона, плывущего за ее раковиной. Здесь Франсуаза де Фуа улыбалась под видом Эгерии. Франциск в третий раз являлся в виде Нума. Обольстительная Мария Туше, которую так хорошо обрисовывает ее анаграмма: Я очаровываю всех, была представлена в виде Каллиргои, а ее любовник, Карл IX – охотника Эримедона, тогда как в последней части был довольно странно изображен наш добрейший Генрих под видом Улисса, уступающего ласкам Цирцеи. Черты очаровательницы имели поразительное сходство с чертами его первой любовницы, прекрасной Шатонеф. На потолке, расписанном фресками, были представлены фрукты, оберегаемые драконом, и серебристые фонтаны садов Геспериды.Ужин, поданный Генриху, был торжеством главного повара, неподражаемого Берини, который заслуживает, чтобы его имя присоединили к именам Лютера, Кальвина, Кнокса и других великих реформаторов XVI века. Он так же верно выражает собой неугомонный дух того времени, как в великом Уде отражается характер нашего века. Значительную перемену, произведенную в поварском искусстве этой замечательной эпохи, следует по справедливости отнести к постоянным усилиям Берини. Предчувствуя с предусмотрительностью истинного мудреца возрастающие потребности своего искусства, он видел, что изменения необходимы, и он их совершал. Он искоренил множество старинных, укоренившихся заблуждений и хотя возбудил вкус к более утонченным яствам, но не уменьшил средств поваренной науки. Ему обязан человеческий род в числе тысячи других благодеяний изобретением Фрикандо, изобретением, которое, как справедливо замечает его биограф, требовало очень сильной головы.Он придумал такие вкусные соусы, что потребовались алхимические термины для выражения их возбуждающего влияния на человеческий организм. Эти соусы, к нашему прискорбию, найдены вредными новейшей наукой. Наконец, он попрал ногами народный предрассудок, предпочитавший использование пальцев, и ввел в моду вилки.Одно пятно лежит на памяти Берини, а именно: он служил орудием Екатерины Медичи, другими словами, примешивал временами к своим соусам иные снадобья, нежели требовались соображениями его искусства. Мы надеемся – ради славы такого великого профессора такой высокой науки, – что это чистая клевета. Нет ничего странного, что, накушавшись таких вкусных блюд, великий человек умирал от несварения желудка, но, конечно нельзя осуждать повара за подобное естественное событие. Мы более расположены искать причину зла на дне стакана. Мы уже сказали, что в то время вина обыкновенно подогревались и разбавлялись разными пряностями, – обычай, который, облегчая в высшей степени использование разных ядовитых веществ, в то же время лишал того, кто пил, возможности принять какие-либо предосторожности. Итак, склоняясь на сторону гения, мы расположены оправдать в данном случае талантливого Берини и отнести это преступление к деяниям слуг Екатерины, имя которых, по справедливости, предано забвению.Мы сказали, что этот ужин был торжеством Берини. И по замыслу, и по исполнению он был совершенством. Глаза лакомки Вилькье блестели при виде всех этих чудес. Ронсар уверял, что, смотря на эти соусы, он легко понимает, что Виталлий и Гелигобал могли истощить государство. Замечание, которое, к счастью для поэта, не достигло ушей короля. И точно, Генрих был слишком занят Эклермондой, чтобы обращать внимание на шутки своих гостей. Тотчас, как только Генриху и девице, которая удостоилась его внимания, было подано кушанье, он любезно выразил желание, чтобы гости, оставшиеся по требованию этикета стоять, заняли за столом свои места. Тогда-то началась оргия. Гости были малочисленны и состояли только из полдюжины фаворитов Генриха, фрейлин Маргариты Валуа, аббата Брантома и, как мы уже сказали, поэта Ронсара.Эклермонда помещалась по правую сторону от его величества. По левую сторону два стула остались незанятыми.За стулом короля стояли Шико и другой шут, о котором мы еще не упоминали, странный лукавый человек по имени Сибло, которого придворные гораздо более ненавидели, чем его товарища по безумию Шико, поскольку он нередко шутки свои сопровождал ударами щелкушкой. Лицом, ростом и проворством он походил до такой степени на обезьяну, что можно было подумать, не принадлежит ли он к их семейству. Его голова была украшена гладкими, лоснящимися черными волосами. Он был так сварлив и зол, что если его хватали, то кусался, как собака, и самые тяжелые наказания оказывались недейственными для исправления или обуздания его злых и вредных наклонностей. Однако же поймать его было не очень легко. Зачастую его проворство надежно его выручало, и его легкая в своей пустоте голова частенько обязана была целостью ногам его, еще более легким. Костюм Сибло совершенно походил на костюм его собрата по безумию, только отличался от него цветом. У него был черный с белыми прорезями и с вышитым впереди и позади королевским гербом кафтан и щелкушка из черного дерева. Сибло был фаворитом Генриха, который из врожденной склонности ко злу забавлялся его обезьяньими проделками, и ему часто случалось смеяться до слез над переполохом, производимым шутом в среде важных духовных посланников с алыми митрами и величественных кавалеров, принимаемых им в зале аудиенции.Генриха тем более забавляли эти шутки, поскольку это полудикое вредное создание во время своих самых гнусных проделок, повинуясь внутреннему инстинкту, не затрагивало особы короля.Между тем пир продолжался. Внимание Генриха к Эклермонде не ослабевало. Несмотря на его настойчивые просьбы, она почти не принимала участия в пиршестве и сохраняла, казалось, спокойный, совершенно равнодушный вид. Но тот, кто смог бы всмотреться пристальнее, может быть, заметил бы под этими напускными улыбками глубокое горе, разбитое сердце. А между тем Эклермонда служила предметом зависти всех присутствующих дам, которые приписывали простому кокетству ее равнодушие к любезному вниманию монарха.– Клянусь честью, господин виконт, – обратилась веселая Ториньи к Жуаезу, сидевшему около нее по правую сторону, – девица Эклермонда отъявленная кокетка. Она с таким проворством разыгрывает скромность, что превосходит самую ловкую из нас. Не могу понять, где обучилась она подобному искусству. Некоторые люди одарены врожденным гением своего призвания, и я уверена, что ее призвание – покорять сердца. Она хочет уверить короля, что ей противны его вольности. Мне не надо говорить вам, что я имею некоторую опытность в искусстве прельщать поклонников. Ну так признаюсь, я не могла бы лучше разыграть свою роль.– Вполне в этом уверен, – отвечал Жуаез, – но думаю, что внимание его величества не так для нее приятно, как было бы для вас. Я полагаю, ее мысли принадлежат Кричтону.– Фи! – возразила Ториньи. – Я не думаю этого. Она не настолько глупа. Неужели же из-за любви к Кричтону она будет отказывать в своих улыбках другим? Прекрасный шотландец не олицетворяет собой верности, как он олицетворяет рыцарство. Он весьма чувствителен, как вы сами знаете, к всемогущим прелестям нашей августейшей повелительницы. Вещь совершенно понятная.– Ваши рассуждения вполне убедили меня, сударыня.– Кавалер Кричтон очень хорош в своем роде, но король…– Непреодолим. Вы кое-что об этом знаете, сударыня…– Вы позволяете себе дерзости, виконт.– В добрый час. У вас восхитительные глаза, сударыня. Итальянцы славятся самыми черными глазами на всем свете, а флорентийцы – самыми черными во всей Флоренции. Я пью полный стакан кипрского в честь ваших прекрасных глаз.– Ваша Франция прослыла нацией льстецов, – возразила, смеясь, Ториньи, – а виконт Жуаез – совершеннейший льстец во всей Франции. Со своей стороны пью за ваше здоровье, виконт. Впрочем, – продолжала остроумная флорентийка полушутливым-полусерьезным тоном, – я бы не отказалась от положения Эклермонды.– Право! – отвечал Шико, услышавший последние слова. – Видали и более странные вещи.В эту минуту в зал вошла Маргарита Валуа. При ее появлении возникло легкое движение, но прекрасная королева заняла свое место рядом с Генрихом, не обратив на себя его внимания.– Ваше величество чувствует себя не совсем хорошо? – с участием спросил Брантом, увидя мрачный взгляд королевы.– Нет, нет, – отвечала Маргарита, – я здорова, господин аббат, совершенно здорова.– Не смею противоречить вашим словам, но простите меня если я повторю, что ваша наружность не соответствует им…– Ваше величество, позвольте мне обратить ваше внимание на этот бульон a la cardinal, – сказал Вилькье. – Ронсар признает его вполне католическим. Вы не пожелаете оспаривать его слов, и я был бы еретиком, если бы усомнился в них. Прикажете, государыня?Маргарита отклонила это предложение маркиза и осмотрела присутствующих. Кричтона не было в числе гостей.– Слава Богу, его здесь нет, – вскричала королева, против воли высказывая этим свою мысль, и глубоко вздохнула, как будто с ее сердца свалилась большая тяжесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53