Я лишился чувств. Сколько времени был я в этом состоянии — не знаю, но, придя в себя, я увидел, что лежу не в горах, а у ворот Гренадьера.
Боже, я не успела его предупредить. На него надели роковую маску.
Восемь дней я пролежала в бреду, произнося лишь: дон Хозе, цыганка, смоляная маска и неизлечимая болезнь. Никто не понимал этих слов, но дон Хозе догадался, что мне известна его тайна. Однажды он сел ко мне к изголовью.
— Милая Концепчьона, — проговорил он, — вы говорили в бреду престранные вещи.
— Прочь, убийца! — вскричала я.
— Что вы этим хотите сказать?
— Я слышала сговор с цыганкой о смоляной маске, — отвечала я в ужасе.
— Послушайте, — сказал он спокойно, — .вы называете меня убийцей, а знаете ли вы, что ваш отец убил моего отца и деда?
Тогда это мне было еще неизвестно. Дон Хозе с адским хладнокровием рассказал мне мрачную тайну моего отца.
— Но, — сказал он наконец, — герцог не знает, что мне известна его тайна, и если вы будете благоразумны, я буду молчать. Но если, напротив, вам вздумается разболтать историю о цыганке, если вы будете иметь глупость воображать, что я хотел убить своего брата, — в таком случае, милая Концепчьона, я обнаружу все и кончу тем, что всажу кинжал в сердце герцога.
Затем он нахально поцеловал меня и вышел из комнаты.
Спустя два месяца доном Педро овладела общая слабость и смертельная тоска; затем, проснувшись однажды утром, он заметил, что губы его распухли и посинели.
Призванный доктор после долгих расспросов больного сказал, что это сильная лихорадка, но, отведя отца моего в сторону, он шепнул:
— Этот молодой человек погиб: он одержим страшною болезнью, которая в средние века известна была под названием моровой проказы.
Отец мой и доктор терялись в догадках, где дон Педро мог заразиться этой болезнью: но, вспомнив о тех троих, которые надели на него липкий мешок, они решили, что он сделался жертвой страшного преступления.
Доктор предписал больному морской воздух, и несчастного дона Педро отправили в Кадис в сопровождении двух врачей.
Перед своим отъездом он пожелал остаться наедине с моим отцом и доном Хозе.
— Концепчьона была моей невестой, — проговорил он, — в то время, когда у меня было человеческое лицо; теперь же, отвратительно обезображенный, я молю Бога лишь об ускорении моей смерти. Дорогой дядя, поклянитесь мне, что после моей смерти Концепчьона будет женой моего брата.
— Клянусь! — прошептал герцог.
Дон Хозе купил мое молчание угрозой убить моего отца, но он не купит моего согласия на брак.
Спустя несколько месяцев отец мой должен был по делам ехать в Париж; он купил отель в Вавилонской улице, куда мы и переселились. Дон Хозе остался в Испании.
Два года радовалась я отсутствием этого чудовища. Но вот уже более года как он приехал погостить у своей невесты… И, Боже мой, приближается роковой час, когда я должна буду избрать одно из двух: или сделаться женой убийцы или сделаться убийцею своего отца!»
Этим заканчивается заветная рукопись Концепчьоны де Салландрера.
— Ну, дядюшка, — обратился Рокамболь к своему наставнику, — что ты скажешь?
Сэр Вильямс написал на грифельной доске:
«Тотчас же начать следить за доном Хозе. Ехать завтра на свидание с Концепчьоной и обещать ей, что через две недели она будет свободна».
На другой день мнимый маркиз де Шамери проснулся в хорошем расположении духа. Он оделся и сошел завтракать к своей сестре, виконтессе д'Асмолль.
— Здравствуй, сестрица, — проговорил он, поцеловав ее в лоб. — Где же Фабьен?
— Он скоро вернется. Он рано утром уехал верхом. Спустя пять минут явился Фабьен.
— А, милый Альберт! — сказал он. — Поздравляю тебя.
— С чем?
— Ты влюблен.
— Я?
— Разумеется.
— В кого же это?
— Странный вопрос. Ну, в Концепчьону де Саландрера.
— И не думал даже.
— Пожалуйста, не запирайся: ты бываешь у них почти каждый день, скажу больше: у тебя даже есть соперник в лице некоего дона Хозе, кузена Концепчьоны.
Молодая виконтесса добродушно улыбнулась.
В девять часов вечера Рокамболь отправился в Соренскую улицу, переменил там костюм и в десять часов был уже на углу улицы Понтье.
Дон Хозе опять вышел, закутанный в плащ, опять пошел в улицу Роше, где скрылся в темном коридоре дома № 7. Рокамболь ждал. Дон Хозе вышел оттуда спустя два часа и направился обратно в улицу Понтье.
Неутомимый Рокамболь последовал в отдалении за ним.
Но в то время, как дон Хозе отворял калитку, Рокамболь заметил на дворе запряженный экипаж.
— Ага! — подумал он. — Мой соперник собирается куда-то ехать.
Он добежал до биржи, сел в купе и воротился в улицу Понтье в ту самую минуту, как выезжал кабриолет.
— Поезжай за этим экипажем! — сказал он кучеру. Кабриолет проехал Елисейские поля, Королевскую улицу, бульвар и остановился на углу улицы Годо де Моруа.
Здесь дон Хозе вышел, отослал экипаж обратно и пошел пешком по тротуару.
Рокамболь посмотрел на часы: было три — четверти двенадцатого.
— Однако надо спешить к Концепчьоне, — прошептал он. — Завтра я постараюсь узнать, зачем этот идальго шагает сюда замаскированным.
Ровно в двенадцать часов Рокамболь подошел к садовой калитке отеля де Салландрера.
Негр, который его уже поджидал, провел его в мастерскую Концепчьоны.
При виде входящего маркиза де Шамери Концепчьона вздрогнула, и сердце ее сильно забилось.
Рокамболь догадался о причине ее смущения. Он вынул из кармана рукопись и подал ее молодой испанке.
— Сожгите эти бумаги, сеньорита. Содержание их я буду помнить так долго, пока освобожу вас от вашего врага.
Она взяла рукопись и поспешно бросила ее в огонь.
— Желаете ли вы, — продолжал мнимый маркиз, — чтобы я был вашим братом, другом, защитником?
— О, да! — отвечала она, и глаза ее заблистали надеждой.
— В таком случае выслушайте меня. Дон Хозе — низкий убийца: он убил своего брата, он убьет и вашего отца, если вы ему не покоритесь.
— Увы, я в этом уверена.
— Не далее как через месяц вы сделаетесь его женой…
— О, ужас! — воскликнула несчастная Концепчьона.
— Но этого не будет! — торжественно сказал Рокамболь, взяв ее за руку.
— О, спасите меня, спасите моего отца! — пролепетала молодая испанка.
— Дон Хозе будет убит мною на дуэли. Если через неделю принесут его в отель умирающим или даже труп его, — не обвиняйте никого в его смерти, никого, кроме божьего правосудия, которое рано или поздно карает убийц. Теперь прощайте. Мы увидимся с вами в день похорон дона Хозе.
Рокамболь, поцеловав руку молодой девушки, удалился.
— Боже мой, что я делаю! — прошептала она в отчаянии и, закрыв лицо руками, горько заплакала.
На другой день, в десять часов вечера, дон Хозе, одетый, как и прежде, мастеровым с длинной бородой, отправился, по обыкновению, в улицу Роше, в дом № 7, где, открыв своим ключом дверь темного коридора, поднялся по грязной лестнице в четвертый этаж.
Здесь он вошел в низенькую дверь, на которой прибита была дощечка с надписью: Г-жа Корили, полировщица.
Госпожа Корали, женщина лет сорока пяти, когда-то усердная посетительница всех парижских танцклассов и сделавшаяся теперь полировщицей, жила в крошечной комнатке с весьма скудной обстановкой.
— Приходил кто-нибудь? — грубо спросил дон Хозе.
— Никто, — отвечала почтительно полировщица.
— Хорошо. Заприте дверь на задвижку.
Дон Хозе подошел к углу комнаты и отдернул ситцевую занавеску, за которою скрывалась потайная дверь.
Он отворил ее и, пройдя длинный коридор, вошел в прекрасную большую комнату: отсюда прошел в дверь направо и, отворив ее, очутился в великолепной гостиной стиля Людовика XV.
На пороге соседней комнаты показалась женщина, которая, протянув дону Хозе руку, увлекла его за собой в роскошный, в полном смысле этого слова, будуар.
Женщина эта была цыганка двадцати трех лет; она была одета в черное бархатное платье с красными отворотами, убранными золотыми блестками; из-под платья виднелась чудная ножка, обутая в мавританские сандалии. На ее роскошных черных волосах покоилась красная камелия, а в ушах сверкали бриллиантовые серьги, не столь блестящие, как ее большие черные , глаза, не столь ослепительные, как белизна ее маленьких зубов, проглядывавших во время улыбки из-за розовых губок.
— Наконец-то ты пришел, мое солнышко, — проговорила она, — я уже думала, что ты не придешь сегодня, и меня, более чем когда-либо, мучило чувство ревности.
— Безумная, — сказал дон Хозе с упреком.
— Быть может, что я и безумная. Но согласись, если б тебя держали круглый год в позолоченной темнице, запрещая выходить на улицу и даже подходить к окну…
— Фатима, — перебил ее дон Хозе, — неужели ты сомневаешься, что кроме тебя я не люблю никого на свете?
— Даже и твою невесту? — спросила она, улыбнувшись.
— Разве ты не знаешь, что она ненавидит и презирает меня? О, будь покойна, Фатима, лишь только я сделаюсь мужем Концепчьоны и получу от ее отца его титулы и грандство, я буду для нее холоден как лед, потому что я люблю только одну женщину на свете — тебя, моя неоцененная.
— О, я верю тебе, когда слышу эти слова из твоих уст, но, когда тебя нет со мной, мне лезут в голову страшные мысли, и тогда я невольно начинаю вспоминать о своей прежней жизни, о моих триумфах как танцовщицы, о громких аплодисментах… и мечтаю снова увидеть синее небо моей дорогой Гренады…
— Утешься, друг мой, мы скоро уедем в Кадис: дон Педро уже умирает.
Цыганка поникла головой.
— О! — сказала она. — Надо было страстно любить тебя, чтобы совершить такое преступление.
Вдруг она порывисто вскочила и выхватила у него из рук носовой платок.
— А, изменник! — вскричала она и схватила кинжал. — Говори, откуда ты взял этот женский платок!
— Это мой, — отвечал дон Хозе, побледнев.
— Лжешь, здесь буквы К. и С. Говори, или я убью тебя!
— Ну, ну, успокойся, мой тигренок: К. и С. — это вензель моей кузины Концепчьоны де Салландрера; я забыл дома носовой платок, и она дала мне свой.
Цыганка выронила из рук кинжал, но на лице ее все-таки выражалось недоверие.
— Веруешь ты в Бога? — спросила она после короткого молчания.
— Верую.
— Ну, так поклянись твоим Богом, что ты не изменял мне.
— Клянусь.
Лицо ревнивой цыганки прояснилось.
— Слушай, — сказала она, — до тех пор, пока я не сделалась преступницей ради любви к тебе, ты мог меня бросить во всякое время, но с того дня, как я омочила свои руки в крови твоего брата, ты на всю жизнь принадлежишь мне. Преступление служит нам неразрывной цепью.
— Но ведь преступление совершила не ты, а твои братья, которым я обещал сто тысяч дукатов из приданого моей будущей жены.
— Да, но если я укажу им на тебя, то с меня они ничего не возьмут!
— Фатима, ты оскорбляешь меня, сомневаясь в моей клятве.
— О, прости меня, это взрыв ревности.
Дон Хозе поцеловал ее в лоб, затем встал, закутался в плащ и прицепил бороду.
— Прощай! — сказал он. — Мне нужно быть дома, потому что у герцога де Салландрера является иногда фантазия заехать ко мне после клуба.
— Прощай, до завтра. Помни о том, что мы навеки принадлежим друг другу и что ты умрешь, если изменишь мне.
Дон Хозе вышел из улицы Роше, обезумев от ярости цыганки.
Он солгал, что платок принадлежит Концепчьоне. Фатима проводила дона Хозе до дверей коридора, где стояла до тех пор, пока не затих стук шагов.
Войдя в будуар, она вдруг вскрикнула. Перед ней стоял мужчина с кинжалом в руке, тем самым, который она выронила.
Незнакомец был среднего роста, бледный, с длинной, густой бородой. Одет он был в узкие панталоны, изношенный коричневый плащ и грязные сапоги с отворотами.
— Кто вы? — в страхе спросила молодая цыганка.
— Доброжелатель.
— Что вам угодно?
— Поговорить с вами о доне Хозе.
— Говорите, я вас слушаю.
— Имя ваше Фатима?
— Да.
— Я хочу сообщить вам кое-что о женщине, которую любит дон Хозе.
— Вы лжете! — вскричала она, и глаза ее засверкали, как у разъяренной львицы.
— Выслушайте меня! — сказал незнакомец гордо.
— Говорите.
— У дона Хозе есть брат, которого зовут дон Педро. Гитана вздрогнула.
— Он умирает, — продолжал незнакомец, — от страшной болезни, которую ему насильственным образом привили. Вы и дон Хозе совершили над ним это гнусное преступление.
— О, пощадите, — воскликнула она, думая, что незнакомец пришел мстить за дона Педро, — пощадите, я его любила!
— Это не мое дело, — проговорил незнакомец, засмеявшись, — и я пришел вовсе не затем…
— В таком случае, чего же вам нужно от меня?
— Вы говорили сейчас дону Хозе: «Я убью тебя, если ты когда-нибудь мне изменишь!»
— Да, и клянусь, что сдержу Слово.
— Ну, так я покажу вам дона Хозе под руку с вашей соперницей.
— Где? Когда? — спросила Фатима, задрожав всем телом.
— Через неделю, в маскараде.
— О, мой сон, — прошептала она, — я видела это во сне. Вы, верно, сатана? — проговорила цыганка, с ужасом посмотрев на незнакомца.
— Может быть, — сказал он, захохотав действительно адским смехом. — Но, если хотите, я еще больше вам расскажу.
И он рассказал ей некоторые подробности о ее прежней жизни и о том, как дон Хозе привез ее в Париж.
— Вы живете здесь со старухой-кормилицей и негром. Оба они служили у вас в Испании и в прежнее время водили к вам много любовников. Ну, теперь довольно с вас? — спросил незнакомец.
— О, да, я вижу, что вам известны мои тайны.
— И вы верите мне, что дон Хозе обманывает вас?
— Может быть… но мне нужны доказательства.
— Они будут у вас через неделю.
— О, в таком случае эта рука, вооруженная кинжалом, сумеет вонзиться в грудь изменника по самую рукоятку! Клянусь в этом верою моих предков, именем того божества, о котором нам запрещено говорить непосвященным, клянусь, что я убью дона Хозе в тот день, как встречу его с моей соперницей!
— Хорошо, я верю твоей клятве. Но прими мой совет: кто хочет мстить, должен молчать — сохранять на устах улыбку…
— А в сердце злобу. О, будьте покойны: я буду улыбаться ему и услаждать его своими ласками.
— Теперь еще один совет: не доверяйся своей кормилице и негру, как смертельным врагам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16