Неужели она могла всерьез принять предложение дружбы? Для нее оно ничего не значило!
– Прошу прощения, – вежливо сказал Паулос, стараясь не выказать разочарования. – Надеюсь, как-нибудь в другой раз. Доброй ночи, Валентина.
Дверь за ним закрылась, и свинцовая усталость навалилась вдруг на женщину. Тот сердцеед, с которым она собралась провести вечер, конечно, попытается затащить ее в постель и раскапризничается, словно избалованный ребенок, как только поймет, что она вовсе не желает становиться его игрушкой на час. Было бы куда приятнее провести время с Паулосом. Но он больше не пригласит ее. Вряд ли те, с кем она отныне собирается показываться на людях, окажутся такими же благородными, воспитанными и нетребовательными. Господи, на что она обрекает себя?!
Валентина вздохнула и с тяжелым сердцем начала накладывать косметику.
Глава 16
Видал ушел с площадки и не остался на студии даже для того, чтобы просмотреть отснятый материал. Он отпустил шофера, сел за руль и погнал «роллс-ройс» в голливудские холмы, едва не теряя рассудок от ярости и безысходности. Последние два дня превратились в сплошной кошмар, от которого невозможно было очнуться. Поведение Валентины ошеломляло, ставило в тупик. Они любили друг друга. Он верил ей как себе и был готов поклясться жизнью, что она его не предаст, однако внезапно она начала открыто встречаться с другим. Показываться с ним на публике. Проводить ночи.
Желчь подступила к самому горлу. «Роллс-ройс» едва не слетел с дороги, но в последний миг Видал успел вывернуть руль и нажать на тормоза, подняв облако пыли. Он долго сидел не двигаясь, тупо глядя на расстилающийся внизу Лос-Анджелес. Всего за одну ночь Валентина превратилась в чужого человека. Незнакомую женщину, абсолютно равнодушную к нему. Она больше не любила его.
Видал с силой стиснул рулевое колесо. Если он потеряет Валентину, что останется? Жизнь его будет навеки погублена, лишится смысла и значения.
Видалу вдруг показалось, словно ему в живот с размаху воткнули кинжал. Он уже потерял ее. Когда она говорила об этом греке, ее глаза были холодными и безразличными.
Будущее напоминало бесконечно унылую пустыню, сухую и бесплодную.
Солнце зашло, но Видал по-прежнему оставался недвижим, глядя вдаль с отрешенностью человека, познавшего ужасы ада. Только когда на город спустилась тьма и вдали завыли койоты, он заставил себя включить зажигание, выехать на дорогу и направиться непонятно куда.
Валентина смеялась и танцевала, флиртовала и позировала репортерам, и никто из ее воздыхателей даже представить себе не мог, как она ненавидит каждую минуту этого отвратительного вечера. Лекс Дейл оказался полной противоположностью Паулосу Хайретису. Он постоянно дотрагивался до нее, и его шуточки и намеки не оставляли ни малейших сомнений в том, что сегодняшний вечер он ожидал закончить в постели и уже представлял ее извивающейся под ним в порыве страсти. Они ужинали в «Ла Мейз», а потом отправились в «Трокадеро» выпить и потанцевать. Валентина постаралась, чтобы как можно больше людей увидели ее в обществе Лекса.
– Мы хотели бы сфотографироваться на память, – широко улыбаясь, предложил он фотографам, последовавшим за ними из ресторана в ночной клуб.
Рука, обнимавшая ее плечи, была слишком потной, горячей и по-хозяйски властной.
– Мы, можно сказать, очень добрые друзья, – сообщил он с плотоядной ухмылкой ведущему светской хроники «Голливуд рипортер».
– Как насчет более теплого снимка, Лекс? – крикнул, фотограф «Дейли верайети».
– Почему нет? – пожал плечами Лекс Дейл. Больше всего на свете он любил известность, а лучшей рекламы и придумать нельзя. Лицо Валентины появлялось исключительно на первых страницах газет и журналов. Она – самая яркая звезда в этом городе. Недаром ее окружала аура таинственности! Кроме того, до сих пор она почти не показывалась на людях и редко появлялась где бы то ни было без Видала Ракоши. Он станет первым, чье имя будет связано с именем Валентины, и приложит все силы, чтобы завоевать почетный титул ее любовника.
Валентина зазывно улыбалась. Белый норковый палантин оттенял темные волосы, в ушах сверкал водопад бриллиантов.
– Ну же, крошка, дадим этим парням то, чего они хотят, – объявил Лекс, притягивая ее к себе и целуя в губы.
От него разило ромом. Губы были неприятно мокрыми, а язык настойчиво пытался проникнуть в ее рот. Она выносила все это, сколько могла, а потом, упершись руками в его плечи, кокетливо оттолкнула.
– Когда же настанет счастливый день? – осведомился газетчик из «Голливуд рипортер».
– Мы просто хорошие друзья, – повторил Лекс и подмигнул.
Паулос Хайретис стоял у дальней стены. Он увидел Валентину в тот момент, как появился в клубе, и уже приготовился незаметно уйти, но остановился, с болезненным любопытством наблюдая, как Лекс Дейл картинно целует ее перед камерами репортеров. Он готов был прозакладывать голову, что она не способна вести себя подобным образом. Паулос испытал глубокое разочарование, а вместе с ним странное чувство, будто его предали. Но тут он заметил выражение глаз Валентины, когда Лекс Дейл поднял голову и, по-прежнему обнимая ее за плечи, продолжал пикироваться с представителями прессы.
Разочарование Паулоса мгновенно испарилось. Он решительно двинулся к Валентине. Несмотря на все ее улыбки, жесты и деланную веселость, во взгляде женщины стыло отчаяние. Такие глаза бывают у загнанного зверя, в которого целится охотник.
– Простите меня, – с властным спокойствием твердил он, проталкиваясь сквозь толпу, окружившую их столик.
– Эй… какого черта! – негодующе завопил разъяренный фотограф, которого вежливо отодвинул Паулос.
Лекс Дейл недоуменно заморгал при виде незнакомца.
– Пойдем, – велел Паулос, протягивая руку Валентине. Она немного поколебалась, а затем с невероятным облегчением стиснула его пальцы и величественно поднялась.
– Эй, минуту, приятель… – запротестовал Леке, сжимая кулаки.
– Поезд моего кузена отходит через несколько часов, – мягко объяснила Валентина. – Пожалуйста, извините нас, Лекс. Увидимся позже.
Сей экспромт был, конечно, откровенной ложью. Больше она в жизни его не увидит.
Лекс посмотрел на беззастенчиво глазеющих фотографов. В клубе трещали камеры, раздавалось шипение фотовспышек. Он стиснул зубы и выдавил из себя улыбку.
– Конечно, детка, – процедил он и даже великодушно махнул рукой в сторону Паулоса: – Желаю счастливого путешествия.
Паулос широко улыбнулся. Чем дольше он жил в Голливуде, тем смехотворнее казались ему претензии здешнего общества.
Они вышли из клуба, и Паулос повел ее к элегантному «испано-сюиза».
Валентина, благодарно вздохнув, уселась в машину. Паулос хранил молчание. От его стройной фигуры так и веяло спокойствием. Женщина закрыла глаза, а когда очнулась, машина медленно плыла по широкому, залитому неоновым светом бульвару.
– Спасибо, – просто обронила Валентина.
Однако Паулос ничем не выдал одолевавшего его любопытства.
– Мне показалось, что моя благородная леди попала в беду. Должен же был отважный рыцарь прийти к ней на помощь.
Впервые за все это время уголки ее губ чуть поднялись в улыбке.
– Вы не ошиблись.
Паулос ни о чем не спросил. Он никому не разрешал вмешиваться в свою жизнь, и ему претило лезть в души к другим. Если Валентина захочет объяснить ему, почему она проводила время в компании человека, которого, очевидно, терпеть не могла, пусть сделает это, когда сочтет нужным.
– Хотите выпить что-нибудь? – спросил Паулос. Было совсем рано – всего десять часов.
– Чашку какао, – призналась она с чарующей искренностью.
– Весьма необычный заказ для этого города, – усмехг нулся Паулос. – Куда предлагаете поехать?
У нее не было никакого желания сидеть в ярко освещенном баре.
– Поедем ко мне, – предложила она с чувством невероятного облегчения. Человеку, сидящему рядом с ней, в голову не придет неверно истолковать ее приглашение. Ей не потребуется отстаивать свою добродетель, как с Роганом или Лексом Дейлом.
Всю дорогу до отеля они молчали. Паулос неожиданно понял, что не хочет уезжать из Голливуда. Валентина расстроенно думала о том, что ее план каждый день показываться в обществе с разными мужчинами оказался еще более тошнотворным, чем ей представлялся вначале.
– Я не пил какао с самого детства, – сказал наконец Паулос, останавливая машину.
– Там, где я жила в детстве, какао считалось самой большой роскошью, а здесь все пьют шампанское, и пристрастие к какао стало чем-то вроде тайного порока.
Оба весело рассмеялись. Валентина повернула ключ в замочной скважине и, открыв дверь, нажала кнопку выключателя. Мягкий свет залил комнату.
Паулос неотрывно наблюдал, как Валентина идет на кухню, ставит молоко на плиту и насыпает какао в крохотные чашки из тонкого фарфора. Она казалась веселой и спокойной. Только в глазах притаилась печаль. И одиночество.
– Когда вы покидаете Голливуд? – спросила она, ставя перед ним чашку на стеклянный кофейный столик и почему-то чувствуя, что ей будет недоставать его.
– Скоро, – ответил Паулос, еще отчетливее понимая, что не хочет уезжать.
Грусть снова омрачила лицо Валентины, и Паулос с трудом подавил желание протянуть руку и коснуться ее.
– Мне будет жаль расставаться с вами, – искренне произнесла она. – Вы вернетесь когда-нибудь, чтобы снова сочинять музыку для мистера Мейера, правда?
– Господи, конечно, нет! – с ужасом воскликнул Паулос. – Я в первый же день понял, что был безумцем, вообразив, будто смогу работать где-то в ином месте, чем концертные залы. Луис Мейер снимает коммерческие развлекательные фильмы. Истинное искусство для него на втором месте.
– Так что же вы намереваетесь делать?
– Сочинять музыку, которая удовлетворяет меня, а не абсолютно лишенных слуха продюсеров.
Валентина улыбнулась, и у Паулоса перехватило дыхание. Женщина казалась ему самим совершенством – нежной, изящной, ослепительно красивой. Рядом с ней он создаст музыку, которая потрясет мир. Музыку, которая будет жить вечно. Но для него нет места в ее мире, он не мог оставаться здесь бесконечно, и похоже, их сегодняшняя встреча последняя.
– Что случилось? – спросила она, сочувственно сверкнув глазами. – Вы внезапно так погрустнели.
– Я больше не хочу оставлять Голливуд. Я буду тосковать по вас.
Валентина отвернулась от него.
– Я не пробуду здесь долго, Паулос. Тоже скоро уезжаю.
– Не понимаю, – нахмурился Паулос. – Где вы собираетесь сниматься?
– Вряд ли я буду вообще сниматься, Паулос, – вздохнула она и, к собственному изумлению, призналась: – Я жду ребенка.
Наступило потрясенное молчание. Валентина ждала, что он спросит, кто отец, почему она не сделала аборт. Однако против всех ожиданий Паулос осведомился только:
– Что же вы будете делать?
– Прежде всего мне придется поговорить с Тео, Теодором Гамбеттой, главой «Уорлдуайд». У меня контракт со студией на семь лет. И в контракте есть пункт «аморальное поведение». – Валентина криво улыбнулась. – Это означает, что я могу вести себя, как угодно, пока сие не станет достоянием общественности.
– А ребенок…
– …совершенно против всех правил. Даже будь я замужем, это создало бы немало проблем. Директора студий боятся, что актриса испортит фигуру и лишится образа роковой женщины. Для незамужних звезд это просто смертный приговор. Выход один – аборт.
Паулос и не подумал узнавать, почему она отказалась идти на аборт, – он чувствовал, что достаточно хорошо знает и понимает ее. Валентина просто не способна на такое.
– Вы выйдете замуж?
Глаза женщины затуманились. Обхватив руками колени, она прошептала:
– Нет, он уже женат.
И тут же гордо распрямилась, красивая, мужественная, смелая. В этот миг Паулос решил, что женится на ней.
– Позвольте сварить вам еще какао, – мягко предложил он и, вынув чашку из ее ледяных пальцев, вышел на кухню.
Валентина по-прежнему смотрела в незажженный камин, гадая, где сейчас Видал и что делает.
– Вам понравится Европа, – сказал Паулос, ставя перед ней чашку дымящегося какао. – Конечно, и там хватает лжи и лицемерия, но все это не столь очевидно, как здесь. Лондонский театр великолепен. Париж – настоящая поэма, а Рим невозможно описать.
Губы Валентины вновь раздвинулись в улыбке.
– Вряд ли я уеду так далеко, Паулос. Возможно, отправлюсь на восточное побережье, в Нью-Йорк.
Паулос в ужасе уставился на нее.
– Да нью-йоркская пресса просто четвертует вас! Женские клубы! Бастионы приличий и порядочности! Как только новости станут достоянием общественности, гнев разъяренной Америки падет на вашу голову!
– Но почему до этого должно быть кому-то дело, ведь я покину Голливуд? – недоуменно спросила она.
Паулос сжал ее руки; скульптурно вылепленное лицо в эту минуту стало напряженно-сосредоточенным.
– Неужели вы не понимаете, кем стали для людей, которые смотрят ваши картины? Даже если вы оставите Голливуд и уйдете из кино, такой решительный шаг не защитит вас. Вы стали национальной гордостью, Валентина. Воплощением идеала женственности и красоты. Вы на пьедестале и сойти с него не имеете права – вы можете лишь упасть.
Валентина, побледнев, испуганно уставилась на него. Она еще не задавалась вопросом, что ждет ее впереди. Она не успела подумать ни о чем, кроме Видала.
– Если люди будут жестоки ко мне, значит, придется стойко выносить все, – еле слышно выдохнула она наконец.
В этот миг женщина показалась Паулосу такой беззащитной, уязвимой и одинокой, что если у него и оставались какие-то сомнения относительно принятого решения, они мгновенно рассеялись.
– Но вашему малышу тоже придется расти с клеймом незаконнорожденного, Валентина, – мягко напомнил он.
Валентина тихо застонала: воспоминания о собственном детстве нахлынули на нее, угрожая затянуть в черный бурлящий водоворот тоски.
– Нет! – прошептала она, зажимая рукой рот. – Нет, этого мне не выдержать!
Паулос снова взял ее за руку.
– Вам не придется это терпеть, Валентина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55