.. Что мне за дело, что этим обвинением я накладываю клеймо на благороднейшее имя в стране и пятнаю честь целого ряда безупречных людей, которые охраняли ее как наидрагоценнейшее сокровище! Что мне за дело, что эта женщина была матерью моей матери и охраняла мое детство — я хочу лишь искупления, все равно свершаю ли я при этом вопиющую не правду, обвиняя мертвеца, который не может защищаться! ..Женщина эта давно лежит под землей, но навеки на памяти о ней должна лежать вся тяжесть ужасного обвинения, между тем как при жизни она, может быть, могла бы представить много оснований, смягчавших ее вину!.. Нет, мое дитя, — продолжал он с мягкостью после короткой паузы, тщетно стараясь разглядеть выражение лица девушки, — так быстро и необдуманно мы не должны развязывать узел, если не хотим взять на себя ответственности за тяжкий грех. Напротив, еще не один год должен пройти до тех пор, пока утаенное наследство не перейдет снова к законным наследникам. Затем настанет час принести жертву — жертва эта будет принесена не одной тобой, но также и мной, что сделаю я с радостью… Аренсберг, который приобрел я за тридцать тысяч талеров, принадлежит также к этому наследству — я передам его по завещанию княжеской фамилии, выговорив достаточный капитал для мамы, — ты видишь, что и мы также присуждены страдать ради имени Фельдерн и памяти твоей бабушки!
Молодая девушка упорно молчала — ее головка поникла еще ниже.
— Так же, как и я, думала твоя мать, твоя добрая и невинная мать. Проступок должен быть искуплен лишь в глубоком молчании, — продолжал министр. — В эту ночь она на коленях стояла у смертного ложа принца и принуждена была быть свидетельницей не правды; она носила в груди всю жизнь свою роковую тайну, никогда не осмеливаясь напоминать об этом событии, — Она была слишком робка; но при смерти старшего своего ребенка, пораженная горестью, она сказала, что это справедливая кара Немезиды!.. Незадолго до ее смерти я узнал из ее собственных уст, что такой невыразимой печалью отуманивало ее милые глаза, — я должен тебе сказать, мое дитя, я нередко страдал от этих немых жалоб.
— Я желала бы знать конец, папа! — отрывисто произнесла Гизела.
Ей в тысячу раз легче было бы слышать гневный, грозный, резкий от негодования голос этого человека, чем этот вкрадчивый, ласковый шепот.
— Стало быть, коротко и ясно, дочь моя, — произнес он с ледяной холодностью.
Облокотясь на подушки, он продолжал с важностью и неприступностью:
— Когда ты того желаешь, я буду просто называть факты… Мать твоя уполномочила меня сообщить тебе тайну, как единственной наследнице владения Фельдернов, на девятнадцатом году твоей жизни, все равно, если бы твоя бабушка и пережила этот срок. Если я сделал это годом ранее, то ты сама в этом виновата — твои безрассудства принудили меня к этому… Мать твоя также желала, чтобы ты была воспитана в строгом уединении, — теперь ты знаешь, что не одна твоя болезнь требовала твоего одинокого образа жизни в Грейнсфельде… Последняя воля твоей матери требует от тебя, Гизела, вполне самоотверженной жизни — ты должна повиноваться этой воле!.. Мысль, что через тебя должно совершиться искупление тяжкой не правды, не пятная чести дорогого имени Фельдернов, вызывала улыбку радости в ее последние минуты…
Он колебался; очевидно, ему не легко было облечь в удобную форму самый трудный пункт своего повествования.
— Если бы мы были в А — продолжал он несколько быстрее, крутя тонкими пальцами концы своих усов, — я дал бы тебе бумаги, врученные мне твоей матерью; они содержат все, что я с таким трудом и горечью должен сообщить тебе… С этих пор твоя юная жизнь будет более ограничена, чем доселе, — бедное дитя!.. Все доходы с имений, которые теперь тебе принадлежат, должны идти на призрение бедных в стране; я должен быть назначен опекуном, с тем, чтобы ежегодно отдавать отчет в каждой копейке. При вступлении твоем в новый образ жизни ты должна для виду назначить меня твоим наследником; я же, со своей стороны, как «благодарный друг», передам по завещанию княжеской фамилии указанные владения.
Молодая девушка отняла руки от опущенного лица, механически медленно повернула голову и устремила свой потухший взор на говорившего, который не в силах был преодолеть легкое нервное дрожание уст.
— А как называется тот новый образ жизни, в который я должна вступить? — спросила она, делая ударение на каждом слове.
— Монастырь, моя милая Гизела!.. Ты будешь там замаливать грехи твоей бабушки!
Теперь она даже не вскрикнула — безумная улыбка бродила по ее лицу.
— Как, меня хотят упрятать в монастырь? Спрятав в четырех толстых, высоких стенах? Меня, выросшую среди полей и лесов? — простонала она. — Всю свою жизнь должна я буду довольствоваться клочком неба, который будет над моей головой? Всю жизнь денно и нощно должна я буду читать молитвы, всегда одни и те же слова, которые уже и с первого дня будут бессмысленной болтовней? Должна принудить себя сделаться машиной, которую лишили сердца и разума?.. Нет, нет, нет!..
Она быстро поднялась и с повелительным жестом обратилась к отчиму.
— Если ты знал, что мне предстояло, ты бы должен был ознакомить меня с моим ужасным будущим с ранних пор моей жизни — но вы все предоставили меня моим собственным мыслям и заключениям, и я тебе хочу теперь сказать, что я думаю о монастыре!.. Никогда разум человеческий так не заблуждался, как в ту минуту, когда люди выдумали монастыри! Не безумие ли скучивать целую толпу людей в одно место с целью служить Богу!.. Не служат они ему, напротив, попирают его предначертания, ибо допускают в безделии увядать силам своим, назначенным для труда. Они зарывают в землю талант, дарованный им природой, и чем менее мыслят, тем высокомернее становятся, и свое тупоумие величают святостью — не трудясь, не мысля, берут от общества, не возвращая ему ничего. Они не что иное, как изолированная, бесполезная, тунеядствующая шайка людей, пожирающая плоды трудов другого…
Министр поднялся; лицо его было бледно как смерть. Он схватил руку молодой девушки и потряс ее.
— Опомнись, Гизела, и размысли, над чем ты издеваешься. Ведь это святые учреждения.
— Кто их освятил? Сами люди… Создавая человека, Творец не сказал: «Сокройся под камни и презирай все, что я дал миру прекрасного».
— Тем хуже для тебя, дитя мое, что ты принесешь подобную философию в твою новую жизнь, — сказал министр, пожимая плечами.
Он стоял со скрещенными руками перед ней. Минуту они испепеляли друг друга глазами, точно один желал испытать силу другого в виду долженствующей разразиться бури.
— Я никогда не вступлю в эту новую жизнь, папа!
Это решение, так решительно брошенное молодой девушкой в лицо отчима, зажгло дикое пламя в широко раскрытых глазах его превосходительства.
— Неужели ты в самом деле до такой степени развращена, что не уважаешь желания и воли твоей покойной матери? — проговорил он запальчиво.
Гизела подошла к портрету матери.
— Хотя я ее и не знала, но все же отчасти могу судить о ней, — сказала она.
Губы ее дрожали, и все тело ее вздрагивало, но голос был звучен и мягок. — Руки ее полны цветов, которые весело собирала она на лугу, — продолжала девушка. — Ее радовало безоблачное небо, она любила все, и луч солнца, и цветы, весь Божий мир и людей! Если бы ее заперли в мрачный, холодный дом, она с отчаянием рвалась бы из этих стен, чтобы освободиться…И этот добрый взгляд покоился на мне с мрачной мыслью когда-нибудь заживо похоронить меня, бедное маленькое созданье?
— Ты видишь ее здесь невестой, Гизела! Тогда, конечно, лицо ее выражало беззаботность — но ее позднейшая жизнь была очень строга, и все мысли ее были заняты тем, чтобы начертать жизненный путь своей дочери.
— Могла ли она так поступить?.. Действительно ли родителям предоставлена власть присуждать своего ребенка к пожизненному заточению в том возрасте, когда глаза его едва открылись для жизни, когда душа его еще не проявила себя никаким стремлением? Не самый ли жестокий из всех эгоизмов — заставлять искупать грехи предков вполне неповинное в этом существо?… Но пусть будет так, как желала моя мать, — продолжала она, глубоко вздыхая. — Я буду молчать и хранить так же, как и она, ужасную тайну, а похищенные богатства должны по наследству перейти к княжеской фамилии… Я буду жить в уединении, хотя и не в монастыре…
Министр, лицо которого несколько прояснилось в начале ее речи, просто вскочил при этом решении..
— Как! — вскричал он.
— Доход с владений до самой моей смерти должен делиться между бедняками, живущими в них и обрабатывающими эти земли, — но всем этим распоряжаться буду я, — перебила она его очень спокойно. — Насколько могу, я буду стараться также освободить от греха душу бабушки, хотя и не через молитву с четками… Я знаю, папа, что скорее я не смогу достичь этого, как любя ближнего, полагая все свои силы.
Резкий смех прервал ее слова.
— О, благородная ландграфиня Тюрингенская, я представляю себе уже теперь, как грейнсфельдский замок сделается пристанищем нищих и бродяг! Я как теперь вижу, как ты, ради пользы и спасения немощного и страждущего человечества, варишь жидкий суп для бедных и вяжешь длинные шерстяные чулки! С каким героизмом ты следуешь своему решению оставаться в старых девах перед глазами осмеивающего тебя общества… Но вот в один прекрасный день благородный рыцарь постучится у дверей приюта для страждущих — и забыто будет и служение человечеству, и последняя воля матери; бедняки рассыплются на все четыре стороны, новый владелец Грейнсфельда соблаговолит, как приданное своей супруги, принять и похищенное наследство принца Генриха, а княжеская фамилия в А, утрет себе губы!.. Неразумное созданье, — продолжал он, все более и более ожесточаясь, — ты воображаешь, что терпеливо выслушивая твои мудрые разглагольствования, я обязательно принимаю твое остроумное решение?.. Ты действительно воображаешь себе, что твоя собственная воля будет что-нибудь значить, когда я объявлю тебе мой неизменный приговор?.. Тебя никто не просит думать, выражать свои чувства и желания — твое дело повиноваться; тебе нечего выбирать, перед тобой один путь, и, если ты сама отказываешься по нему идти, то я тебя поведу! Поняла ли ты меня?
— Да, папа, я тебя поняла, но я тебя не боюсь — не в твоей власти принудить меня. В неописуемом гневе он поднял руку. Молодая девушка ни шагу не отступила перед этим угрожающим жестом.
— Ты не осмелишься тронуть меня! — сказала она со сверкающим взором, но ровным, спокойным голосом.
В эту минуту кто-то постучал к ним — в тихо отворенную дверь вошел лакей.
— Его светлость князь! — доложил он с низким поклоном.
Министр вполголоса проворчал проклятье, но тем не менее с радушным видом подошел к двери, которую широко раскрыл лакей.
— Но, милый Флери, что должен я думать? — вскричал князь, входя в комнату.
Тон его был шутлив, хотя лоб был нахмурен и маленькие, серые глазки не могли скрыть неудовольствия.
— Разве вы совсем забыли, что там, в лесу, все общество горит нетерпением приветствовать вас? В Белом замке скоро не останется ни души, а вы заставляете себя ждать?.. К тому же мне доложено было уже час тому назад о приезде нашей прекрасной графини, но я не вижу и тени ее, а между тем вам известно, что опираясь на мою руку, она должна сделать свой первый шаг в свет!
Стоявшая до сих пор в неосвещенной глубине комнаты Гизела приблизилась к князю и поклонилась ему.
— А, вот и вы! — вскричал его светлость, радостно протягивая ей обе руки. — Мой милейший Флери, я действительно мог бы рассердиться! Госпожа фон Гербек, — он обернулся к отворенной двери; там в боязливо-выжидательной позе застыла гувернантка, — сказала мне, что графиня час тому назад скрылась за этой дверью!
— Ваша светлость, мне нужно было поговорить с дочерью о важных вещах, — перебил его министр.
Может быть, его светлости первый раз приводилось видеть перед собой барона не в его обычной дипломатической маске — взгляд князя с удивлением остановился на его лице, потерявшем все свое олимпийское спокойствие и выражавшем теперь глубокую ярость.
— Мой милый друг, надеюсь, вы не подумаете, что я бестактно желаю вмешиваться в ваши семейные дела! — вскричал он обиженно, — Я немедленно удалюсь отсюда!
— Я кончил, ваша светлость, — возразил министр. — Гизела, в состоянии ли ты следовать за его светлостью? — обратился он к молодой девушке, вперяя в нее угрожающий взгляд.
Госпожа фон Гербек отлично умела угадывать значение подобных взглядов, — Ваше превосходительство, если дозволено мне будет сказать, молодой графине немедленно следует вернуться в Грейнсфельд, — сказала она вдруг, выступая вперед. — Посмотрите, на что она похожа!
— И неудивительно, — вскричал с неудовольствием князь. — Воздух этой комнаты может причинить обморок хоть кому. Как могли вы выдержать здесь целый час, для меня непонятно, мое дитя.
Он предложил Гизеле руку. Она боязливо отшатнулась от него. Ей следовало непринужденно вести себя с человеком, обманутым таким постыдным образом… Она была соучастницей отвратительного преступления и должна была молча разыгрывать комедию; вся душа ее приведена была в неописуемое возмущение.
— Воздух освежит вас, — ласково сказал князь, взяв ее дрожащую руку.
— Я не больна, ваша светлость, — возразила она твердо, хотя и слабым голосом, и последовала за ним в коридор.
Между тем министр, протянув руку за шляпой, с яростью толкнул фарфоровую статуэтку, которая разбилась вдребезги.
Глава 26
Старый лес на берегу озера, по вершинам и мшистой почве которого в ночное время играл до сих пор лишь бледный луч луны, сегодняшней ночью должен был блистать волшебными огнями. Княжеское золото и светлейшее повеление явили и здесь блистательные качества волшебного жезла — в несколько часов лесной луг стал неузнаваем.
По мановению князя много блеску, богатства и красоты собралось на маленькой лужайке, хотя самые красивые и молоденькие из дам еще не показывались — в виде эльфов, цыганок, разбойничьих невест и всего, чем поэзия и фантазия населяли когда-то лесную чащу, они должны были явиться в живой картине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41