— Об этом лучше всего спросите вашего мужа, сударыня! — возразил министр.
— Э, ваше превосходительство, тогда я пойду лучше в любую кузницу и отвечу сама себе!.. Чего я буду надоедать своему мужу, ибо если бы он захотел отвечать мне по чистой совести, то должен был бы сказать: «Я человек, каким должен быть, — честно и строго исполняющий свои обязанности как перед Богом, так и перед людьми, и только должен удивляться несправедливости света, который наказывает тех, кто невинен».
— Удержите ваш язык! — перебил ее, министр ледяным тоном, с угрозой поднимая палец.
Госпожа фон Гербек начала лукаво, с насмешкой покашливать при словах: «Честно и строго исполняющий свои обязанности», хотя подобное вмешательство было совершенно против этикета, который она так чтила.
Цветущее лицо пасторши покрылось бледностью, — Сударыня, — сказала она спокойно, обращаясь к гувернантке, — смех ваш неуместен; недаром нейнфельдские прихожане говорят, что по вашей милости муж мой лишился места; такое преследование недостойно христианина!
Слова эти порвали последнюю нить этикета, которая еще сдерживала гувернантку. Глаза ее засветились злобой.
— Можете думать и говорить, что хотите! — вскричала она. — Это нисколько не помешает мне раздавить ехидну, если я встречу ее на своем пути!
— Вы забываетесь, госпожа фон Гербек! — проговорил министр, повелительно поднимая свою бледную руку.
— Почтенная госпожа пасторша, продолжительные объяснения не в моем принципе, — обратился он к ней с уничтожающей холодностью. — У меня не достало бы времени, если бы я захотел мотивировать мои распоряжения каждому, к кому они относятся… Но вам я объясню, что это прославленное исполнение обязанности очень и очень заставляет себя ждать. Мы сделали с нашей стороны все, чтобы отвлечь человека от его рутинных привычек, — но весь труд наш был напрасен.
С постоянным упорством он противился каждой благодетельной реформе нашей в области церкви, а теперь вполне очевидно стало, что астрономические наблюдения для него гораздо интереснее, чем добросовестное изучение древних трудов отцов церкви; священника, галопирующего на таком коньке, мы не можем оставлять!
— А боденбахского священника, которого надо отрывать от улья, когда он должен говорить проповедь? — спросила пасторша, глядя прямо в лицо его превосходительству.
— Э, почтеннейшая, — сказал он, с дерзкой улыбкой похлопывая ее по плечу, — боденбахский священник в своем пчельнике непрестанно имеет перед глазами изображение церкви такой, какой она должна быть. Раз принятые постановления будут в ульях его господствовать до тех пор, пока существуют сами пчелы, и рабочие будут покоряться всегда всем требованиям своей царицы… Я могу вас уверить, что боденбахский священник — наиусерднейший блюститель душ своей паствы, потому он и остается на своем месте!
— О, Боже милостивый, так, стало быть, это правда! — вскричала пасторша, всплескивая руками. — Потому только, что там, на небе, не все так, как упомянуто о том в священном писании, так люди и не должны поднимать туда своих глаз! Они должны думать, что Всемогущий Творец ради прихоти вечером зажигает в небесном пространстве огоньки, чтобы посветить нам, копошащимся на земле! Они раз навсегда должны вдолбить себе в голову, что белое — черно и дважды два будет пять!.. И если бы мы захотели поступать так, то к чему бы нам послужило при этом учение нашего Спасителя? Не полнейшее ли будет с нашей стороны отрицание могущества и мудрости Творца, когда мы станем умалять Его творения до того лишь, чтобы сохранить букву закона? Она перевела дыханье и продолжала:.
— Разве Библия не может остаться источником утешения, хотя в ней и проглядывают человеческие заблуждения?.. У кого хоть раз, в минуту горести, побывала она в руках, тот знает ей цену. Те, которые трепещут за нее, чтобы не нарушена была в ней буква, те, стало быть, не разумеют ее духа!.. Я простая женщина, ваше превосходительство, но настолько-то я понимаю, что притча о пастыре и пастве указывает лишь на христианскую любовь между ними — но никак не на посох пастуха и не на плетень, куда загоняют овец… И в этом смысле муж мой говорит с кафедры и вся община сердечно его любит; церковь всегда полна — и когда ему приходилось говорить о величии творений, которые сам он наблюдал в тишине ночи, в храме настает такая тишина, что можно услышать, если упадет булавка.
До сих пор все стояли молча, но тут раздался громкий смех гувернантки.
— Ив этих ночных наблюдениях ему сопутствует старый вольнодумец, солдат Зиверт! Прекрасное общество для служителя Бога! — вскричала она с диким триумфом. — Ваше превосходительство, женщина эта сама себя обличает — она рационалистка с головы до ног!
— Старика Зиверта вы ни в чем не должны обвинять, сударыня! — возразила пасторша строго.
— Это благороднейший человек, всю свою жизнь жертвовавший собой для других, — в его сердце несравненно более религии, чем в сердцах тех, которые носят ее на устах!.. Человека этого я хорошо знаю — он жил в моем доме до самой смерти нашего доброго горного мастера. В то время старик чуть не помешался от горя. Еще и теперь, после одиннадцати лет, когда уже никто не вспоминает об ужасном несчастии…
Лицо баронессы покрылось бледностью, ложка, которую она механически вертела в руке, выпала, черные, сверкающие глаза с угрозой остановились на говорившей.
Министр пришел ей на помощь.
— Добрая женщина, до сих пор вы говорили как книга, — прервал он ее, как бы не обратив внимания на ее последние слова. — Я очень жалею о потраченном вами труде, — продолжал он, пожимая плечами, — но изменить дела я не могу.
— Я и не прошу ничего, ваше превосходительство! — отвечала она, беря за руку ребенка. — Не без труда, конечно, расстаемся мы с нейнфельдской долиной, где в продолжение двадцати одного года делили горе и радость с добрыми людьми.
— Нет, вы не покинете этих мест! — вскричала Гизела, подходя к пасторше.
Ее карие глаза горели и казались в эту минуту чернее глаз мачехи, которые в свою очередь в безмолвном гневе остановились на лице девушки.
— Переезжайте ко мне в Грейнсфельд! — произнесла молодая девушка.
— Графиня! — вскричала госпожа фон Гербек.
— Не тревожьтесь, милостивая государыня, — сказала пасторша, обращаясь к гувернантке и пожимая протянутую ей Гизелой руку. — Я не принимаю этого уже ради самой графини!.. Да благословит Бог ваше доброе сердце!.. Из-за меня вы не должны иметь ни единой горькой минуты!.. Вам же я еще раз говорю, — прибавила она, обращаясь к гувернантке, — вы прогнали человека, «раздавили ехидну», как вы сами говорили, лишили его призвания, что в тысячу раз тяжелее для него, чем потеря средств к существованию… Да, теперь такое время, что вы делаете все, что вам угодно, ибо сила на вашей стороне!.. Но не думаете ли вы, что если теперь вы истину попираете ногами, так и всегда будет?.. Взгляните на Нейнфельд! Там с каждым часом зреет дух, который вы желали бы уничтожить! Но все ваши козни против него будут бессильны, в конце концов он проглотит и вас, ибо на его стороне будущее и лучшее меньшинство настоящего! В нем покоится та евангельская любовь, которую прежде всего проповедует христианство… Тащите своего идола из преисподней, стройте ему алтарь превыше того, на котором восседает Всемогущий, — все будет напрасно, не в вашей власти оживить труп.
Поклонившись министру и графине, она пошла по тропинке. Его превосходительство не произнес ни слова — эта смелость превышала границы; а ему не представлялось даже случая наказать женщину, ибо не мог же он дважды уволить ее мужа… Это очень походило на поражение, — в подобных случаях его превосходительство никогда не поступает иначе. Теперь приходилось волей-неволей действовать на так, как хотелось, Он очень спокойно опустился на стул и снова закурил свою сигару.
Госпожа фон Гербек с бледными и дрожащими от гнева губами бросила украдкой взор, полный желчи, на министра — в эту минуту знаменательное дипломатическое спокойствие было не у места!
— Бесстыжая женщина! — вскричала баронесса. — Ты так и дозволишь ей безнаказанно уйти, Флери?
— А что же — пускай убирается! — возразил он презрительно.
Прислонясь к спинке стула и пуская колечки дыма, он принялся измерять насмешливым взором падчерицу, которая в глубоком волнении стояла перед ним, — Так вот как, милая дочь, — сказал он, иронически усмехаясь, — ты сию минуту намерена была воспользоваться своим правом для того, чтобы устроить прогнанного пастора!.. Веротерпимость вещь прекрасная, но, право, было бы чересчур ново и остроумно, если бы католическая графиня Штурм в своей домовой капелле заставила протестантского священника служить мессу!
Сложенные на груди руки Гизелы судорожно сжимались, как бы желая сдержать биение ее взволнованного сердца.
— Я не этого хотела, пап. Я, — возразила она стесненным голосом, — я желала дать приют и обеспечить бедное преследуемое семейство!
— Очень великодушно, милая дочь, — продолжал насмехаться министр, — хотя и не совсем тактично, ибо я — то лицо, которое их «преследует», как ты изволила сейчас выразиться.
— О, милая графиня, неужели действительно вы позволили опутать себя этой ересью? — вскричала вне себя госпожа фон Гербек.
— Ересью? — повторила молодая девушка, и глаза ее засверкали. — Пасторша говорила истину! — продолжала она решительно. — Каждое ее слово находило отголосок в моем сердце!.. Как ребячески неопытна была я до сих пор! Я смотрела на вещи и на людей вашими глазами, госпожа фон Гербек, — я не размышляла и была слепа! Это самый горький упрек, который я должна себе сделать!
Вдруг она смолкла, губы ее плотно сжались.
Всегда она была сдержанна, а вдруг теперь речь ее полилась потоком, звук которого жег и терзал ее сердце. Она сжала руками виски и постояла так минуту, затем взяла в руки шляпу.
— Папа, я чувствую, что очень взволнована, — сказала она обычным голосом. — Могу я пойти в лес?
Казалось, к министру вернулось его прежнее расположение к падчерице. Он не прервал ее ни единым словом, ни единым движением, и теперь отечески благосклонно махнул ей рукой в знак согласия, Девушка лугом отправилась в лес.
— Вы уже состарились, госпожа фон Гербек! — сказал барон с едкой беспощадностью, обращаясь к побледневшей гувернантке, когда голубое платье скрылось за кустарником. — Тут нужны иные руководители!
Глава 15
Гизела пошла вдоль берега. В одной руке она держала шляпу, другая скользила по низкому, гибкому ивняку, окаймлявшему эту сторону озера.
Легкий ветерок развевал волосы молодой девушки и поднимал рябь на позолоченной солнцем поверхности воды.
В лесу было тихо. Только желтый дрозд, выглядывая из-за ветвей, насвистывал свои отрывочные каденции, да испуганная лягушка, расположившаяся было на песке погреться на солнце, шлепала по воде, а монотонный шелест покачиваемой ветерком прибрежной травы придавал еще более мечтательности лесной тиши.
Девушка погружена была сама в себя — ее карие глаза выражали мрачную задумчивость.
Простая деревенская женщина сильно поколебала почву, на которой до сих пор сознательно и твердо стояла молодая графиня.
До сей поры слова «это неприлично» управляли всеми поступками девушки. Дух, парящий над Нейнфельдом, связан неразрывными узами с любовью, думала она, этим краеугольным камнем всей христианской проповеди… А ей вот уже восемнадцать лет, а между тем сердце ее еще никогда не согревалось этим чувством. В лице своей бабушки она боготворила лишь тот идеал аристократизма, представительницей которого та была, но никогда, даже ребенком, у нее не возникало желания обвить руками прекрасную белую шею гордой женщины, и теперь сердце ее тревожно сжалось при мысли, как было бы принято подобное проявление! И когда подумала она о тех людях, которыми исключительно была окружена ее юная жизнь, — об отчиме с его холодным лицом и непроницаемым взглядом, о красивой мачехе, об разжиревшей в благочестии гувернантке, о докторе, о Лене, — то невольный внутренний трепет охватил все ее существо при сознании той враждебности, с которой она относилась к этим людям.
Да, она была слепа и не хотела думать, сердце ее никогда не подсказывало ей, что есть на свете существа, которых она может и должна любить!
Не таков был суровый человек, создавший благосостояние Нейнфельда!
Нейнфельд представлял мир иной, отличный от того, который окружал ее до сих пор. Там нашла себе деятельность душа португальца. Там царит тот дух, который неминуемо охватил собой все живущее! «Если теперь вы попираете истину ногами, так это еще не значит, что всегда так будет!» — сказала пасторша. В Нейнфельде начинается заря новой жизни. Заря эта есть сознание долга человека перед своим ближним…
Чужестранец пролил луч света на духовную и материальную жизнь местных жителей. Он построил дома, завел школы, учредил приюты для сирот, пенсии для старых, кассу для больных; рабочие видят в нем друга, отношения его с ними развивают в них чувства человеческого достоинства и равноправия; он смотрит на них не как на живую машину, созданную для того лишь, чтобы вечно производить, и производить не для себя; и не только как на товарищей, связанных с ним общностью интересов, вложивших в общее дело свой труд, так же как и он — свой капитал, но как на людей, без которых капитал его оставался бы мертвой вещью.
… А ей, богатой наследнице, окруженной роскошью, ежедневно, с самых малых лет ездившей мимо жалких лачуг своих грейнсфельдских крестьян, видевшей покрытых лохмотьями, одичалых детей, никогда не западала мысль провести параллели между убожеством окружающего и собой, задуматься над тем, почему это именно так, а не иначе!..
Этот человек, с мрачным челом и загадочными глазами, имел полное право презирать ее, возвращая присланную от ее имени гувернанткой жалкую, ничтожную лепту.
Гизела остановилась на минуту, как бы переведя дыхание; яркий румянец разлился по ее лицу, сердце забилось так сильно, точно хотело выпрыгнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41