Мысль ее остановилась на том мгновении, когда он оттолкнул ее от себя, выражая этим отвращение к ее немощности; она вспоминала то безмолвное удивление, с которым глаза его остановились на красивом лице мачехи…
Она уже не шла вдоль берега, а углубилась в лес. Вдали, между деревьями, виднелся накрытый для завтрака стол и, вероятно, там еще сидели и судили, и рядили о непристойном поведении графини Штурм.
Вдруг молодая девушка подняла задумчиво опущенную голову: откуда-то издали доносился плач ребенка. Он звучал так жалобно и беспомощно, был столь непрерывен, что кричавший, казалось, был брошен в лесу на произвол судьбы.
Гизела, подобрав платье, стала продираться сквозь чащу. Она вышла на пустынную дорогу, которая вела из Нейнфельда в А., — а там, немного поодаль, прислонясь к стволу бука, в бесчувственном положении, с закрытыми глазами, лежала женщина.
Это была одна из тех бедных женщин, которые из году в год должны что-то делать, чтобы не умереть с голоду. Они покупают на фарфоровых фабриках, за дешевую цену, брак и таскают свою ношу по всей окрестности, пока не измерят ее вдоль и поперек, а затем продают свой товар, выручая самую скудную прибыль, которая и дает им возможность не умереть с голоду. С тяжелой корзиной за спиной, крошечным ребенком на руках, а зачастую и с другим, побольше, рядом, странствуют эти бедные крестоносцы с израненными ногами в зной и непогоду — более жалкие, чем какое вьючное животное, ибо страдают они не одни, но видят, как зябнут и голодают их дети.
Обморок, очевидно, произошел от усталости. Корзинка с посудой стояла рядом, маленький горлан, мальчишка месяцев восьми, барахтался на коленях. Глазенки его распухли от слез, но он сейчас же притих, увидев Гизелу.
Молодая девушка с заботливостью посмотрела на бесчувственную женщину и с трепетом взяла ее холодные руки… Здесь нужна была помощь и должно было ее подать — но как? Тут не было под рукой ни расторопного слуги, обязанного знать, как поступить во всевозможных случаях, ни возбуждающей эссенции, ни даже стакана свежей воды: ни шороха человеческих шагов, ни голоса кругом… При этом совершенно незнакомое место — самые дальние прогулки Гизелы не простирались далее озера. Нечего делать, придется бежать обратно на лужайку за помощью.
В эту самую минуту послышался как бы плеск воды. Она прислушалась и пошла вдоль дороги, различая все явственнее и явственнее этот шум. Направо дорога сменялась тропинкой и тянулась через кустарник; девушка, не колеблясь, пошла по ней — очевидно, она вела к человеческому жилью.
Сзади доносился плач ребенка, принявшегося кричать, лишь только она скрылась с глаз; это заставило ее тревожно ускорить шаги. Наконец, глазам ее представился высоко бьющий фонтан Лесного дома. Минуту она стояла как вкопанная, затем невольно пошла за кустарник.
В этом тонувшем в зелени средневековом сером замке, — «не то месте пребывания сказочного принца, не то северного варвара», как выражалась красавица мачеха, — жил португалец, он каждую минуту мог выйти из широких дверей галереи, Ни за что на свете не хотела бы она встретить снова его мрачный и холодный взгляд, который сегодня отвратил он от нее с таким пренебрежением, А между тем в нескольких шагах от нее лилась живительная влага, которую она так искала; но в плеске и журчании ее чудились ей строгие, негостеприимные голоса, каждая капля леденила ей сердце, а долетавший до ее слуха жалобный плач ребенка толкал ее невольно вперед.
Она вышла из-за кустарника и очутилась перед фонтаном.
… Мертвая тишина царствовала вокруг дома; яркие лучи солнца заливали светом зеркальные стекла окон, гибкие ветви деревьев слегка колыхались ветерком, нигде не видно было человеческого лица. Может статься, хозяин дома сейчас в Нейнфельде — он человек деятельный. Кто-нибудь из прислуги может с нею пойти, чтобы помочь бедной женщине.
Несколько ободренная, она приблизилась к ступеням, которые вели на террасу. Но тут она остановилась слегка вскрикнув: попугай, сидевший до сих пор спокойно на своем кольце, вдруг закричал резким голосом и обезьянка, покинув свой любимый приют, почмокивая губами, неприятно завертелась около нее.
Восклицание ее, вероятно, услышано было в доме; в дверях показался старик. При виде Гизелы он остановился как вкопанный, вся фигура его выражала такой ужас, как будто перед ним стояло привидение!
Молодая девушка мало имела случая наблюдать за лицами, но тут она сейчас же могла убедиться, что перед ней стоял ее ожесточеннейший враг. Ненависть и вместе с тем какое-то робкое недоумение ясно отразились на его темном сухом лице. Он, как бы защищаясь, протянул к ней свои большие, костлявые руки и сурово заговорил:
— Что вам надо?.. В этом доме нечего вам делать! Ни Цвейфлингенам, ни Флери нет до него дела!
Он указал на узкую тропинку в лесу и прибавил:
— Вон дорога в аренсбергский лес!
Окаменев от ужаса, глядела молодая девушка на негостеприимного старика.
Неясное воспоминание из ее детства предстало пред ней — в эту минуту ее второй раз прогоняли с порога Лесного дома… Неописуемый ужас овладел ее сердцем, но недаром гордая аристократическая кровь рода Штурм и Фельдерн текла в ее жилах.
Гордым взглядом измерила она старика, углы рта ее опустились точь-в-точь с той же надменностью, с которой когда-то графиня Фельдерн наносила смертельные удары преданному сердцу. — Я и не имела намерения входить в этот дом!
— сказала она отрывисто, поворачивая назад и намереваясь уйти, — но неужто таким образом должна я явиться без всякой помощи к бедной, покинутой женщине?..
Несказанного усилия над собой стоило ей, чтобы снова обернуться к ужасному старику, но она сделала это, ибо сердце ее все еще было под впечатлением тех размышлений, которые пробудила в ней пасторша.
— Прикажите дать мне стакан, чтобы я могла почерпнуть там воды! — сказала она тем повелительным тоном, которым привыкла отдавать приказания в Белом замке, и указала на фонтан.
— Эй, госпожа Бергер! — закричал старик, оборачиваясь в галерею, но не двигаясь с места, как будто ему поручено было охранять вход в это жилище.
В глубине галереи показалась женщина почтенного вида в белом чепчике и переднике, — как видно, домоправительница.
— Принесите стакан!. — крикнул ей старик. Женщина исчезла.
— Что случилось, Зиверт? — раздался из галереи голос португальца.
Старый солдат, видимо, испугался; казалось, ради этого человека так заботливо охранял он этот вход.
Он поспешно протянул руку, как бы с намерением не допустить его приблизиться к двери, — но португалец стоял уже на пороге.
Лицо его было бледно. Но лишь только взгляд его упал на Гизелу, с выражением гордости и надменности стоявшую у подножия террасы, как яркий румянец вспыхнул на его смуглом, мужественным лице. В эту минуту черты его не выражали ни отвращения, ни презрения. Глубокая, резкая складка на лбу, правда, оставалась неизгладима, но глаза сверкнули каким-то загадочным блеском.
Под этим взглядом девушка преобразилась. Она утратила прежнее горделивое выражение, и теперь это была не надменная высокородная графиня, а молодое, робкое созданье, очутившееся нечаянно в незнакомом месте.
Девушка собралась уже тихо объяснить причину своего появления, и, обращаясь к португальцу, протянула к нему руки.
Движение это окончательно вывело из себя старого солдата.
— Бегите отсюда! — вскричал он, отстраняя рукой португальца. — Это она, как две капли воды… Только не достает огненной змейки на шее — ни дать ни взять, то же белое лицо, те же длинные волосы, как и у той бесчестной проныры!.. И она точь-в-точь поднимала так же руки, и с той поры господин мой стал погибшим человеком!.. Она, конечно, уже сгнила в земле, и ее достойные проклятия руки не могут более доводить до погибели людей, но она еще продолжает жить в своем отродье!
И он указал на молодую девушку.
Точно ветхозаветный пророк, призывающий кару небес, стоял этот старик на террасе.
— Да она и не лучше той, ни на волос, — продолжал он, возвышая голос. — Сердце ее жестко как камень! Как камень, бесчувственна она к своим людям и ей нужды нет, что люди около нее мрут с голоду, как мухи!.. В Грейнсфельде и Аренсберге вздумали молиться за бедняков, а чтобы накормить их — так никому не пришло в голову!.. Не пускайте ее сюда! Как та приносила с собой бедствия, так и эта также!
Закрыв лицо дрожащими руками, графиня пошла прочь, но, сделав несколько шагов, она почувствовала, что ее кто-то остановил — перед ней стоял португалец и тихо отнимал руки ее от лица.
Он, видимо, испугался смертельной бледности девушки, глаза которой с отчаянием и горестью смотрели на него. Может статься, в сердце его шевельнулось сострадание — он сжал ее руки, но сейчас же быстро выпустил их, как бы под влиянием того чувства, с которым он оттолкнул ее от себя на лугу.
— Вы, кажется, желали обратиться ко мне с чем-то, графиня, я видел это по вашему лицу! — сказал он нетвердым голосом. — Можете вы мне сказать, чем я могу вам служить?
— В лесу лежит бедная женщина, — прошептала она едва слышно. — Обморок, очевидно, произошел от утомления, я пришла к этому дому, чтобы просить чем-нибудь помочь ей.
И с поникшей головой, ускорив шаги, она пошла мимо него к лесу.
Была ли это та самая молодая девушка, недавно с такой гордостью произносившая свой высокий титул, выражая этим, что никакие обстоятельства на заставят ее быть ничем иным, как высокорожденной аристократкой!.. Куда девалась гордая кровь Штурм и Фельдерн, которая еще так недавно придавала такое высокомерное выражение ее юному лицу? В ней играли тщеславие, властолюбие и эгоизм — она становилась на дыбы при всяком внешнем оскорблении.
Во время отсутствия Гизелы бедная женщина пришла в себя. Видя с полным сознанием приближающуюся молодую девушку, она была все же не в состоянии подняться и произнести хоть слово. Маленький крикун успокоился и, улыбаясь, водил ручонками по бледному лицу матери.
Гизела слышала за собой мужские шаги.
Она знала, что помощь близка, и теперь, не поворачивая головы, хотела удалиться отсюда. Ибо при всем сокрушении ей овладело другое чувство — чувство женской гордости.
Если этот друг человечества, нейнфельдский благодетель, и имел право осуждать ее, то, во всяком случае, он не должен был допускать, чтобы слуга его оскорблял женщину.
Он ни единым словом не остановил ужасного проклятия, произнесенного старым солдатом. Очевидно, оно находило отголосок в его собственных воззрениях; хотя на минуту им и овладело сожаление, но все-таки он находил вполне уместным не смягчать горького урока, данного жестокосердой графине Штурм.
Сердце девушки полно было горечи, и под влиянием ее она отошла от бедной женщины в ту самую минуту, как к ней подошел португалец в сопровождении Зиверта. Старый солдат нес на подносе различные возбуждающие средства, но едва ребенок увидел старое, суровое, обросшее бородой лицо, как поднял крик и, дрожа от испуга, стал прижиматься головой к груди матери.
Гизела остановилась — глаза беспомощной женщины тревожно впились в нее. Она поняла немую просьбу и вернулась назад. Сорвав землянику, растущую при дороге, он поднесла ее ребенку, который протянул за ней ручонки и охотно пошел на руки к девушке…
Португалец кинулся к ребенку, чтобы взять его у нее из рук. Его глубокие глаза проницательно устремлены были на ее лицо.
— Это неприлично для вас, графиня Штурм, — сказал он отрывисто. — Вы худо держите ваше слово, — продолжал он. — Я слышал, как вы обещали еще недавно вашим родственникам никогда не забываться до такой степени… Вы находитесь на опасном пути скрытности — ибо невозможно же вам рассказать в Белом замке, как вы держали на руках крестьянского ребенка!
Он напомнил ей о той минуте, когда она, как бы устыдясь маленького общества, которое она везла в лодке, дала обещание вести себя сообразно своему общественному положению. Он был невидимым свидетелем того, и в тоне, которым он ей об этом напомнил, обнаруживалась вся его враждебность, с которой он, по словам госпожи фон Гербек, к ней относился.
Смягченное сердце девушки снова возмутилось.
— Я сама сумею отвечать за свои поступки! — возразила она гордо, обнимая левой рукой ребенка.
Он отошел от нее и снова склонился над женщиной. Старания его, однако, остались безуспешны — ни неоднократные приемы мадеры, ни растиранье висков и пульса крепкой эссенцией не могли вернуть силы женщине.
Долгая нерешительность, казалось, не была в числе качеств этого человека — не долго думая, он поднял больную и понес ее на руках в Лесной дом.
Какой мощной и в то же время какой свободной поступью шел этот величественный чужестранец! Какая разница между им, так человечески помогающим своему ближнему, и владетелем Белого замка! Его превосходительство целыми залпами освежающей эссенции опрыскивал вокруг себя воздух, если ему случайно доводилось находиться поблизости от «индивидуума», носящего на себе печать бедности.
Глава 16
И вот Гизела снова стояла на том самом месте, откуда только что бежала с таким ужасом. Она в молчании следовала за идущими впереди мужчинами.
Больная внесена была в дом, и с тревогой в сердце молодая девушка ждала, чтобы кто-нибудь пришел забрать у нее ребенка.
Между тем она занимала его, указывая ему то на обезьянку, то на попугая, и подносила его близко к фонтану.
Наконец, португалец вышел снова на террасу в сопровождении домоправительницы.
Женщина, очевидно, не подозревала, у кого находился ребенок, которого она должна была взять, ибо торопливо и испуганно стала спускаться с лестницы при виде Гизелы.
— Но, ваше сиятельство, — сказала она с низким, почтительным книксеном, — как это возможно!.. Носить этакого тяжелого, грязного ребенка!
И она хотела было взять его от Гизелы. Но не тут-то было. Мальчик охватил ручонками шею графини и, закинув назад голову, разразился плачем.
— Тише, замолчи, маленький крикун! — успокаивала его почтенная женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41