— кричит она на меня, и я начинаю плакать, полная раскаяния за содеянное.
В дверях появляется нянька с испуганным Никол кой на руках.
— Почему ты не смотришь за ребенком?! — кричит на нее маман.
— Простите, барыня, — начинает оправдываться та, но маман топает ногой и выходит из комнаты.
Я еще плачу, у меня ушиблена коленка, мне обидно. Глядя на меня, начинает плакать Николка. В окно я вижу, как уезжают в гости родители.
Весна, пышные кусты сирени, какой-то удивительный звон в свежем воздухе. Я смотрю в сумеречное небо, мне нравится острый месяц, теплые звездочки.
— Нянюшка, — спрашиваю я, — отчего звезды меняются?
— Ничего не меняется, — отзывается та.
— Нет, нет! Зимою звезды холодные и сверкают, а сейчас горят тихо.
— Глупая девочка… — бормочет маман, прислушиваясь к моим рассуждениям.
Я долго смотрю на нее и все-таки говорю:
— Вы просто не знаете! — и поворачиваюсь к няне. — Нянюшка, отчего звезды меняются?
— Видно, Господом так заведено, дитятко, — тихо и покорно говорит она. — Все, что на земле и на небе есть — все в Его власти.
— Пора Анне нанять гувернантку, — заявляет маман отцу. — Иначе эта дура научит ее…
Около ног маман играет Николка.
Потом — первая влюбленность. Мне было лет семь или восемь, ему — на десять лет больше. Он был каким-то родственником соседей, приезжал вместе с ними однажды к нам, и я еще долго не могла его забыть, хотя в памяти быстро стерлись черты его лица. Помнилось только, что он сказал мне: «Ты — маленькая русалка!»
Потом — первая любовь. Влюбилась я в кузена маман, он был лет на двадцать старше меня, звали его Петр Николаевич. Я по неловкости своей, будучи с ним наедине, разбила вазу в гостиной, жутко засмущалась — так, что поранила палец об осколки. Он сказал, что ничего не скажет моим родителям, и занялся моим порезом. От его прикосновений мне было особенно хорошо, и я, набравшись смелости, спросила:
— Отчего вы так редко бываете у нас?
— Вы бы желали видеть меня чаще? — спросил он и улыбнулся.
— Да. Вы — добрый. Для чего-то возитесь со мной и моим пальцем.
В его волосах сверкало несколько седых волос, но глаза были молодыми и удивительно привлекательными.
— Но не могу же я оставить самую красивую барышню в округе! — сказал он.
С того для я начала страдать от ревности — Петр Николаевич был женат и имел троих детей, а мне было всего четырнадцать… И все в нем мне казалось идеальным: и то, как он говорит нараспев «Аничка!..», и то, как он смотрит на меня, и как держит себя с другими людьми.
Вскоре он уехал с семьей в Англию. Когда он приехал прощаться, родители устроили большой ужин, отец и маман беседовали с ним и его женой, дети гонялись вместе с Николкой по двору, забыв о правилах хорошего тона. Я, как молодой дикий зверек, всех сторонилась.
Но Петр Николаевич нашел для меня минутку, когда рядом никого не было.
— Иди, иди ко мне… — тихо сказал он, протягивая мне руки.
И я с радостью шагнула к нему в объятия, всего на мгновение, чтобы впервые почувствовать себя женщиной…
Вскоре приехал Александр Михайлович. Его приезд не был шумным, Степан открыл ему двери, взял верхнюю одежду и сказал, что я в зале. Я слышала голоса, но видения детства и отрочества были столь яркими, что я не обратила на разговоры в вестибюле никакого внимания.
— Здравствуйте, Анна Николаевна, — сказал супруг, подходя ко мне.
— Добрый день…
— Я приехал за вами. Будет вам ребячиться… Поедемте домой, — спокойно и обстоятельно, как говорят с очень маленькими детьми, сказал он, даже не присаживаясь.
Я не смотрел на него, сказала куда-то в пустоту.
— Зачем вы приехали? Зачем вы просите меня вернуться? Не все ли вам равно — будет ли официальный развод или мы просто прекратим жить в одном доме? Я могу жить и здесь.
— И вас не пугает перспектива остаться в провинциальном заснеженном доме?
— Я не знаю, — призналась я.
— Думаю, что вам стоит вернуться в наш дом.
— И вы готовы простить мне мой дачный роман? — с вызовом спросила я, сама не понимая, зачем я говорю эти слова.
Александр Михайлович огляделся. Он не приезжал сюда с тех пор, как состоялась наша с ним помолвка.
— Дачный роман? — переспросил он. — Конечно, я вам его прощаю. Нет ничего проще, чем простить то, чего не было.
— Почему? — со слезами спросила я на высоких нотах. — Почему вы мне не верите?
Он устало посмотрел на меня и сказал:
— Потому что вы — страшная фантазерка, моя дорогая. Вам нравится играть в роковую женщину. Но давайте на время сделаем антракт.
Я расплакалась, прижимая ладони к лицу. Он был рядом, но не утешал, даже не говорил ни слова.
— Я никуда не поеду с вами!.. Я буду жить здесь!.. Я не хочу никого видеть!.. — сквозь слезы говорила я. — Я умру!.. Я покончу с собой!..
Отняв руки от заплаканных глаз, я увидела, что Александр Михайлович стоит около окна, смотрит на метель и курит. Не слыша моих всхлипов, он повернулся.
— Давайте попьем чаю, — как ни в чем не бывало предложил он. — Нам надо еще ваши вещи упаковать, духи и прочая, прочая… Кстати, вы очень хорошо выглядите, Анна Николаевна. Видно, провинция идет вам на пользу… Через два дня, когда мы уже будем дома, весь город будет только и говорить о вашем удивительном цвете лица!..
Я чувствовала себя неловко, поэтому всю дорогу до станции молчала и даже не смотрела на Александра Михайловича, тот, в свою очередь, не обращал на меня никакого внимания, напевал что-то едва слышно и много курил. Но в поезде он вышел из своей задумчивости и вспомнил, что я рядом.
— Анна Николаевна, если не секрет, не могли бы вы поделиться, чем вы занимались в мое отсутствие?
Я подняла на него глаза, но так и не смогла определить точно, смеется ли он надо мной или его вопрос продиктован искренним интересом.
— Приезжал Николка, — очень сдержанно ответила я.
— Об этом я знаю.
— Как? — не на шутку удивилась я. — Откуда вы могли узнать?
Александр Михайлович подмигнул мне.
— Николай Николаевич почтил меня своим присутствием раньше вас. Конечно, он не сказал вам о своем визите ко мне, чтобы вы не дулись на него. Но вы не должны обижаться: никто не виноват, что по сетке железнодорожных путей я находился к нему ближе, чем вы.
Я была неприятно поражена.
— И как долго у вас был Николка?
— Переночевал одну ночь. Но не переживайте вы так!..
— И наверно, он опять наговорил вам несусветных глупостей относительно меня?
Поезд качнуло, я ухватилась за бархатную обивку дивана.
— Нет, что вы! Он был слишком уставшим для того, чтобы философствовать, — ответил Александр Михайлович.
— Видно, он неплохо отдохнул, так как со мной… — поезд опять качнулся, как бы предостерегая меня от лишних слов, но я была в негодовании и поэтому продолжила: — Кстати, если вам интересно знать, Николка предлагал… скорее, советовал мне бросить вас и убежать с любовником куда глаза глядят!
— В самом деле?
— Да, да!
— Ну, его можно понять. Я бы тоже вам предложил нечто подобное, только вы обиделись бы на меня, поэтому я никуда вас от себя не отпускаю! Более того, бегу вслед за вами, везу вас обратно в свой дом.
— Очень мило с вашей стороны!..
— И даже мысли не допускаю о ваших любовниках. Вы для меня, как жена Цезаря, выше всяческих подозрений!
— Какое благородство!..
— С вашей стороны, прежде всего. Другая женщина на вашем месте и вправду бы наставила мне рога. Или сбежала с благословления брата. Вы же тихо и примерно дождались меня в родительском гнезде в обществе портретов не менее благородных предков. Это достойно уважения.
— Действительно?
— Возможно, даже будет воспето в народных песнях. Хотя вы не любите фольклора. Скажем так, Алексей Петрович возьмется за литературную обработку данного сюжета.
— Может быть, вы предложите более достойную кандидатуру? — попросила я.
— Позвольте, но больше никто из наших общих знакомых не пишет стихов.
— Надо свести новые знакомства, — предложила я.
— Пожалуй, — сказал Александр Михайлович, замолчал и начал смотреть в окно.
За окном все было белым и ровным. Настолько белым, что мне не верилось, как снежная белизна по весне может превратиться в воду и уйти под землю.
— Я ведь тоже не терял времени даром, — сказал мне Александр Михайлович. — Думаете, мне приятно было сознавать, что моя супруга в истерике уезжает бог знает куда — в давно заброшенный дом, неизвестно зачем, неизвестно как надолго… Я был жесток с вами. Простите меня. Простите мою недоверчивость к вам. Скорее всего мой поступок был продиктован не чем иным, как ревностью, но теперь-то я понимаю, что не имел права вас ревновать… Естественно, если бы вы полюбили другого мужчину, то я бы и слова вам не сказал против и отпустил бы вас навстречу новому счастью… Ведь, полюбив, вы бы сказали бы мне о новых чувствах? Не стали бы мучить себя и меня ненужной ложью?..
Произнося последнюю фразу, он смотрел в сторону, и мне подумалось: муж дает мне место для отступления, но будь я даже изменницей и скажи сейчас: «Я чиста перед вами», он бы поверил, потому что сам нашел мне оправдания и слова для них.
И я ничего не стала говорить Александру Михайловичу — вовсе не от жестокости, а оттого, что слишком много лжи окружило меня за последнее время, и я начала ее бояться, как дети боятся темных углов, чуланов с пауками и нянькиных сундуков, полных ненужного тряпья.
Глава 12
— Вы звали меня? — спросил Александр Михайлович, проходя в мою спальню.
Я лежала в постели уже неделю.
— Боюсь, что не вас, — сказала я, пряча от него лицо.
— Как у вас темно и душно. Позвольте, я открою хотя бы шторы.
— Не надо! — почти крикнула я, собрав все силы. — Пусть все будет так, как есть!
Супруг поторопился успокоить меня.
— Анна Николаевна, вам нельзя волноваться. Скоро должен подойти доктор.
— Я не хочу никого видеть, — простонала я.
— Хорошо, — терпеливо сказала он, — я попрошу его сегодня не осматривать вас.
— Да, попросите… — И спросила после паузы: — Александр, у вас есть время?
— Сколько вам угодно! — с готовностью ответил он. Я задумчиво сжала виски.
— Раньше вы так никогда не говорили… Присядьте. Там, в кресло. И не смотрите на меня. Обещаете?
— Обещаю.
— Отчего у нас так тихо? — спросила я. Александр Михайлович сначала опустил глаза, потом окинул мою спальню обеспокоенным взглядом и сказал:
— Если вы хотите, я могу петь в кабинете и топать ногами.
— Отчего к нам никто не приходит? Где все?
— Вы желали бы развлечься? — спросил супруг настороженно.
— Господи, как же тихо! — сказала я и откинулась на высоких горячих подушках.
Одним холодным декабрьским утром мне отчетливо показалось, что я схожу с ума в своей запертой комнате с занавешенными шторами, не общаясь ни с кем, только иногда — с Таней. Или Тани не было рядом, и я разговаривала с ее тенью? Тишина поселилась в доме с тех пор, как в злополучный вечер я увидела в газете Николкино имя в списках погибших.
Я отказывалась верить, отказывалась пить и есть, я не хотела жить. Тоска давила на грудь все сильнее с каждым днем. Я боялась проснуться на утро живой и продолжить пытку, когда не надо больше пить кофе и читать скорбные списки, в душе надеясь не встретить там родной фамилии. Все ушло, газеты я больше не брала в руки. Угрюмо и зло смотрела на иконы. Я сходила с ума. Тани не было в нашем пустом доме! Это я приказала ей уйти.
Я не плакала. Молча бродила по комнате и удивлялась тому, что раньше я могла разговаривать, смеяться и петь! Тоска залила мое сердце. Боль накапливалась, как дождевая вода в лужах, но не уходила.
Глубокой ночью я проснулась, тихо выбралась из-под одеяла, босой прошла к туалетному столику, оглянулась, а потом выдвинула один из ящиков и достала фотографию Николки. Поспешно захлопнула ящик, не замечая, что прищемила пальцы и из-под ногтей проступила кровь, испачкавшая потом край фотографии.
— А мне сказали, будто ты погиб! — тревожно заговорила я с Николкой. — Ни минуты не верила! Это они придумали. Я знаю, что имя твое в газете, которая так неприятно испачкала мне руки типографской краской, — ошибка. Ты жив, просто не можешь написать мне письмо. Не беспокойся, я жду.
Хочешь, я прямо сейчас напишу тебе? Ты говорил, что всегда ждешь от меня писем! Вот я и напишу!
Поставив фотографию брата у зеркала, я взяла чистый лист и письменные принадлежности, начала писать при свете лампады. Я часто обращалась к Николке:
— Ты совсем не изменился… Когда ты приезжал ко мне в родительский дом, ты показался мне странным — чужим и далеким. А теперь ты снова мой Николка. Какой ты красивый, мой дорогой мальчик! — Но тут я увидела свою кровь на снимке. — Что это? Ответь мне, Николай, что это? Кровь? Боже мой… Боже мой. Ответь мне! Николка! — закричала я, забыв о том, что сейчас ночь и все спят.
Остаток ночи прошел в суматохе: приехали доктора, мелькало очень бледное лицо Александра Михайловича, мне делали уколы. Но мне было все равно. Внутри меня настойчиво проворачивалась одна и та же мысль: «Нет моей Тани, и никогда уже не будет. Я сама ее выкинула из моей жизни!» В какой-то момент я подумала, что во мне поселилось неизвестное животное. Мохнатое чудовище, которое скреблось о стенки души острым коготком. Мне вдруг показалось, что это я убила Николку, поделив свою любовь между ним и Вадимом Александровичем. И что Таня — все-таки святая. Я вспомнила ее слова, что она сможет защитить Николку от войны. И я ей не дала защитить его! Я убила и ее святость, растоптала ее грязным и обидным словом. Кто же теперь будет молиться за мою семью? Мы все остались без нашей домашней святой, которая говорила с Богом на понятном Ему языке.
— Анна Николаевна, — тихо сказала она, входя в комнату.
— Таня. — Я долго обнимала ее, плача и не стыдясь своих слез. — Ты ли это? Или у меня бред?
— Это я, Анна Николаевна! Успокойтесь, ради Бога. Вот я вам воды холодной принесу, а то вы все плачете!
— Таня! Ты вернулась? Ты не уйдешь от меня? Таня! Ты простила меня?
Впервые за много дней я спокойно уснула.
— Таня, как ты пришла ко мне? — спросила я потом.
Она долго хмурилась.
— Александр Михайлович ко мне приехали, просили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23