Я был при Андрее. Часам к десяти утра он очнулся.
— Владимир, — едва слышно позвал он.
— Андрей, что?
— Сейчас ночь? — невнятно спросил. Тогда я растерялся.
— А что? — спросил я осторожно, видя, как солнце выходило из-за туч, но вдруг понял, что солнечного света Андрей не видит.
— Нет… Ничего. Электричества не дали? Нет? Сволочи… Зажги хоть свечку, — и вновь потерял сознание.
Около полудня Андрей позвал меня еще раз.
— Я вдруг подумал, что жутко хочется вишни.
— Хочешь, я достану вишню! Я достану! — почти плача начал обещать я.
— Нет, — слабо слазал Маркин. — Забудь. Я так. Что же мы все сидим в темноте? Скорее бы день!.. Мне что-то легче стало. Это хорошо, что ты меня не застрелил, когда я просил тебя. Я вдруг понял, Володя, что я жить хочу. Я очень хочу жить. Сейчас лежал и думал — вот окончится вся эта дрянь, поеду к маме… Скажу ей…
Маркин снова запнулся, может быть, вспомнил, что его мать уже много лет как умерла.
— Что, Андрей? — наклонился к нему я.
— Ничего…
И умер, так и не поняв, что новый день уже наступил.
Владимир замолчал. Молчала и я, зная, что в подобных случаях нельзя ни сочувствовать, ни утешать — и то и другое будет неискренним, а поэтому болезненным и лишним. Мне показались знакомыми какие-то фамилии из его рассказа, но я не подала виду.
— Мне сказали, что меня скоро выпишут, — сказал он.
— Да, я слышала, — ответила я. — Илья Ильич говорил не далее, как вчера.
— А я даже не помню, как меня ранило, — признался Владимир. — Наверно, это хорошо. Как вы думаете?
— Думаю, что хорошо, — сказала я.
Мы беседовали с ним еще несколько раз, я немного рассказывала про Николку. Владимир мечтал о сражениях и подвигах. Через неделю он уехал, оставив в моей душе странную смесь переживаний и нежности.
— Анна Николаевна, — сказала мне другая медсестра, — вам сегодня велено присутствовать на перевязке.
— Как! — удивилась я. — На перевязке? Я еще и уколов делать не умею!
— Илья Ильич сказали, — отозвалась она. — Поступили сведения, что скоро привезут еще раненых, надо готовить персонал.
— Когда мне подойти?
— Через четверть часа.
Медсестры стояли полукругом вокруг больного. Доктор Илья Ильич объяснял, как накладывать бинты. У солдата было повреждено колено. Я заглянула в рану, увидела кровь, и мне стало дурно, меня начало тошнить. Темные волосы на ноге раненого привели меня в ужас.
— Анна Николаевна, подайте мне бинт, — как сквозь сон услышала я глубокий голос Ильи Ильича.
— Простите? — переспросила я.
— Вы невнимательны. Я попросил подать мне бинт.
— Простите, — сказала я, но даже не пошевелилась. Медсестры начали шептать мне что-то, просили поторопиться, даже раненый посмотрел на меня, но я никак не могла сдвинуться с места.
— Вам плохо? — спросил меня доктор.
— Нет, — ответила я одними губами.
— Анна Николаевна, — сказала Илья Ильич, — на операциях нет времени ждать.
— Я не могу, — отозвалась я.
— Берите с собой нашатырь. Екатерина Андреевна, подайте мне бинт.
Молоденькая сестра милосердия подала доктору бинт, и он начал делать перевязку. Несколько мгновений я смотрела на то, как проступает на белом кровь, глубоко вздохнула и выбежала, громко хлопнув дверью.
Дождавшись, когда выйдет доктор, я заявила:
— Илья Ильич, я ухожу.
— Да, пожалуйста, — разрешил он, — вам сегодня надо отдохнуть и набраться сил. То, что вы видели сейчас, — царапина…
— Нет, вы не поняли, — перебила его я. — Я ухожу насовсем!
— Помилуйте, голубушка! Нам нужны ваши руки, уже завтра нам обещали завести еще сотню раненых!
— Не могу! — И я сорвалась на крик: — Вы же не будете меня держать силой в этом аду! Я чуть не сошла с ума, когда все это увидела!
— Анна Николаевна!
Но я уже стягивала с себя белую косынку, нервно комкала ее в руках.
— И не упрекайте меня!.. Вы не посмеете мне приказывать!..
Дальше было беспамятство, резкие запахи медикаментов и моя спальня. Домой меня забрал Александр Михайлович.
Дома меня ожидало письмо от Любомирского, наполненное каким-то странным духом неприятия. Я прекрасно помнила, с каким восторженным настроением он уезжал, и не могла понять, что с ним там произошло.
« Жизнь моя, Анночка! Здесь безумно нудно и скверно, мне не хотелось бы жаловаться вам, но уже написаны эти строки. Проявите капельку сострадания — пишите чаще! Это единственная моя просьба к вам.
Война при ближайшем рассмотрении — порочна и страшна. Мы, выросшие на парадах и романах, не имели представления и о сотой доле того, что может быть здесь. Настроение еще держится нервно-патриотическое, но и оно скоро исчерпает себя, поверьте моему слову. Еще и еще убеждаюсь я в бессмысленности и гнусности происходящего. Уходит смысл, остается пустота и распущенность. Солдаты не понимают элементарных приказов. Офицеры трусливы и кичливы.
Я пока не у дел. Развлечений здесь нет. С утра — карты, вечером пьем водку, иногда балуемся кокаином. На днях играли в «Гусарскую рулетку». Щекочет нервы, а впрочем — бессмысленная, глупая и противная игра. Вот весь незатейливый наш досуг.
Не так давно получил ваше письмо, уловил аромат ваших пальцев, перецеловал каждую строчку. Схожу с ума без вас. Трепетно храню вашу фотографию. Вы мой ангел-хранитель!
Без вас — ваш
Вадим Любомирский».
На следующий день ко мне приехала Вирсавия Андреевна. Не снимая пальто, она прошла в зал, где находилась я. Я поднялась к ней навстречу с радостной улыбкой, надеясь на слова сочувствия, но Аверинцева была холодна.
— Извольте пояснить ваш поступок, — сказала она.
— Я все объяснила вчера, — резко ответила я. — Мой приход в госпиталь был добровольным шагом, и никто не смеет меня удерживать там. Или я не права?
Не знаю, что больше испугало меня — боль или звонкий удар, но, только прижимая руку к лицу, я поняла, что Вирсавия Андреевна ударила меня. Пощечина оказалась резкой и неожиданной, и я застыла, не веря тому, что произошло.
«И что будет сейчас? — пронеслось у меня в голове. — Что делать мне? Сказать, чтобы она убиралась вон, я не смогу. Смолчать? Но я чувствую себя правой не меньше, чем чувствует себя правой Вирсавия Андреевна!»
Пока я приходила в себя, Вирсавия Андреевна присела на диван, закрыла лицо ладонями, сквозь пальцы сочились светлые слезы, и я, забыв обо всем, бросилась к ней, встала на колени перед ней. Я гладила ей колени, плечи, руки и умоляла прекратить плакать. Аверинцева даже не всхлипывала, но слезы не прекращались. И мне оставалось только шептать несвязный и глупый лепет, который заставил меня саму расплакаться.
— Вы думаете, мне просто было вот так взять и уйти!.. — уже начинала оправдываться я, но не смогла остановить себя. — У меня брат на войне!.. Вы понимаете — брат! Еще совсем мальчик… И если бы знали, как я его люблю, как он дорог мне!.. У меня нет никого ближе… Никого…
И уже Вирсавия Андреевна обнимала меня, утешала.
— Что вы, милая моя, не надо! Прошу вас! Я сама была не своя, когда узнала, что вы ушли!.. Но и вы поймите меня! Вы — молодая женщина, полная сил, способная, вы пришли работать ради своего брата, это же каждый без труда понимает!.. И вдруг — прилюдная истерика, крики. Все бы вас поняли, если бы вы, почувствовав себя дурно, ушли тихо, незаметно, растворились без следа, но уйти со скандалом!.. Это же немыслимо!.. Хотя кто я такая, чтобы давать вам указания? Простите меня, милая Анна Николаевна!
— Вы простите меня! — в ответ твердила я. — Но я не могу быть там!.. Уже запах медикаментов приводит меня в полнейшее отчаяние!.. Нет!.. Я не смогу быть в госпитале…
— Не тревожьтесь!.. Не вы — так будет другая!.. Вы правы, не стоит мучить себя, раз душа не лежит к делу… Господи…
И мы плакали обе, пока не появился Александр Михайлович. Он сделал несколько шагов по зале, увидел нас — заплаканных, обнимающихся и уже обессилевших от слез, замер, словно ожидая услышать что-то ужасное, но я слабо махнула рукой, и прогоняя, и одновременно успокаивая его.
— Интересное дело! — наконец опомнился мой супруг. — Прихожу домой в надежде увидеть что-нибудь приятное, а нахожу неиссякаемый источник влаги! Это нехорошо, дамы! Что стало причиной рыданий?
Мы с Вирсавией Андреевной, смущаясь и оправляясь, стали приходить в себя, смеясь, перебивая друг друга, уверяя, что слезы себе выдумали только для того, чтобы поплакать: слезы ради слез.
— Милые дамы, — с улыбкой проговорил Александр Михайлович, — у вас есть четверть часа до обеда, так как за столом я хотел бы видеть вас в добром расположении духа.
Он пошел в кабинет, но остановился и заметил:
— Вирсавия Андреевна, вы можете снять пальто. К счастью, у нас дома достаточно тепло.
Аверинцева покраснела, с изумлением заметила, что она еще в верхней одежде, рассыпалась в извинениях, рассмеялась.
— Как с вами легко, Александр Михайлович, — тепло сказала она, — вы сказали всего несколько фраз, а вся неловкость исчезла… — но после разрумянилась еще больше, извинилась и пошла отдать пальто прислуге.
Во время обеда Александр Михайлович пробыл с нами совсем недолго, вернулся к своим делам в кабинет и велел принести ему туда кофе, а мы с Вирсавией Андреевной проговорили почти до темноты, пока ей не настало время ехать в госпиталь.
— Скажите мне, Анна Николаевна, сильно я поменялась за последнее время? — спросила она.
— Трудно сказать, — честно ответила Аверинцевой я. — Для многих было бы весьма неожиданно узнать, как вы переменили образ жизни. Но мне кажется, что только сейчас вы стали собой.
— Мне и самой кажется странным, что я начала работать в госпитале, — отозвалась она задумчиво. — Хотя… На все есть явные и тайные причины… Вы пришли туда ради брата… И у меня есть на душе кое-что… Да-авний грех… Возможно, я его сейчас и отмаливаю. Я понимаю, что говорю загадками, но мне непросто говорить с вами откровенно.
Она встала, подошла к окну, потерла висок. Ее стройная, словно девичья, фигура вырисовывалась в проеме окна и казалась вырезанной из бумаги.
— Ответьте мне еще на один вопрос… Только по чести! — она говорила жестко, нервно. Резко повернулась ко мне и сказала: — Может ли убийца работать в больнице? Имеет ли он право лечить или помогать в лечении, если уже убил однажды? Я вздрогнула.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего! Просто ответьте мне!
— Если доктор убил по оплошности, то это его врачебная некомпетентность, но иногда случаются трагические ошибки, от нас не зависящие…
— Значит, оправдать можно все? — со злой усмешкой спросила она меня.
— Нет, не в оправданиях дело, а в истинных причинах, — сказала я, не совсем понимая, о чем идет речь.
Вирсавия Андреевна присела рядом со мной, прикоснулась к моей руке своими ледяными пальцами и сказала, глядя мне в глаза пытливо:
— Я убила своего супруга… Вернее, не убила, а стала причиной его смерти. Мы поехали на богомолье… В монастырской гостинице не хватило места, и мы остановились в ближайшей деревне… Был Чистый Четверг… Мы с мужем пошли в баню… Потом хозяин дома, в котором мы остановились, угощал нас ужином, за столом по обычаю была вся семья. И мальчик… Лет двадцати… Вот нам с ним двух взглядов и хватило… Поверите ли, я даже имени его не помню… Или не знала никогда?.. На следующий день я сказалась больной, на молитвы не поехала. Не знаю почему, но супруг вернулся раньше, — и тут она рассмеялась, обнажив белые зубы. — Я тогда тоже так смеялась, увидев мужа из-за плеча этого мальчика! Смеялась! Смеялась! Голая, бесстыжая… Но как же мне было сладко знать, что супруг увидел меня в постели, — она запнулась.
Пальцы ее дрожали.
— Вы понимает меня? У супруга тогда случился удар. Он умер через два часа — на Страстную Пятницу. Боже мой!.. На Пасху его, конечно же, не отпевали… Перенесли похороны на понедельник. И весна стояла теплая, нежная… Помнится, я плакала только потому, что много нервничала, принимая соболезнования. А на похоронах закрывала лицо платком и смеялась. Смеялась!.. Несколько минут мы молчали.
— Не думайте об этом, — сказала я. — Наверно, мои слова бессердечны, но — забудьте о той Страстной Пятнице.
— Я и не помню почти ничего, — сказала Аверинцева серьезно. — Но как вы думаете — могу я после всего случившегося быть сестрой милосердия?
— Да, — сказала я, пожимая ее холодные пальцы. Вирсавия Андреевна улыбнулась и опустила ресницы.
В госпиталь я больше не вернулась.
Глава 10
Второе Николкино письмо меня испугало.
«Прости меня, моя дорогая Анненька, за все мои грехи — большие и маленькие, за совершенные и несовершенные, — писал он. — Не спрашивай ни о чем — просто прости. Мы все под Богом ходим, и только один Бог ведает — как долго. Я жив и здоров, за меня не волнуйся, просто молись. Мне, кроме твоих молитв, больше ничего не надо, только знать, что ты счастлива, вот и все мои желания.
Поклонись от меня Александру Михайловичу. Честь имею.
Николай».
— Как понимать Николку? — спросила я Александра Михайловича, прочитав ему письмо.
— Как? — переспросил он. — Понимайте буквально.
— Вероятно, случилось что-то серьезное.
— Вероятно. Просто ваш брат, Анна Николаевна, повзрослел, — сказал Александр Михайлович, закуривая.
«Повзрослел, — подумалось мне, — Боже мой, знать бы, через что он прошел, взрослея…»
От Вадима Александровича приходили письма не так часто, как от Николки, но каждое письмо было праздником. О том, что Любомирский пишет мне, мой супруг, как я думала, не знал: вся корреспонденция приходила в полуденное время, когда его не было дома.
«…Я знаю, — читала я в очередном его письме, помеченном серединой сентября, — что вы ничего не измените ни в себе, ни в своей жизни. Фамильная честь для вас важнее счастья. И — простите. Пишу так, как будто виню вас. Но я не могу больше ждать изо дня в день ваших писем, молиться на них, вглядываться в строчки и угадывать среди них ваш взгляд. Я не могу больше целовать ваши конверты, вдыхать едва оставшийся аромат ваших духов. О, если бы вы отпустили меня! Я бы уехал на край света, в провинцию. Завел бы жену, воспитал бы четверых детей, только скажите — прощайте…»
С досадой я отложила письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23