Пирог и Валера на лавочке, а Струмилин, бывший статью покрепче, обрел в единоличное пользование пластмассовый ящик из-под бутылок, завезенный на кладбище, наверное, какой-нибудь безутешной компанией и по ею пору валявшийся в кустах. Сидеть на нем оказалось не слишком удобно, только после третьей или четвертой стопки Струмилин пообвыкся, однако сейчас, резко, повернувшись, едва не слетел со своего седалища и счел за лучшее встать.
И сразу увидел ее. Она шла, лавируя меж близко смыкавшихся оград, иногда поворачиваясь боком и еле протискиваясь, изгибаясь при этом всем телом.
Ветер, солнечный августовский ветер, не утихавший весь день, налетал сильными порывами ей навстречу, так что тонкое серое одеяние обнимало тело. Просторный шелковый жакет вился за спиной, словно черные крылья. И бледно-золотая пряжа волос летела по ветру.
Девушка приостановилась, вскинула руки и раздраженно поймала волосы.
Мгновенным движением закрутила их в жгут и чем-то там закрепила. Все это время она стояла полубоком к Струмилину, и тот смотрел на ее высоко поднявшуюся грудь и ткань, облившую бедра. «Ого!» – захотелось ему сказать. Ничего больше – только это одобрительное «ого!». Но он, конечно, промолчал.
Девушка опустила руки, сделала еще шаг – и кажется, только теперь заметила трех мужчин, расположившихся в могильной оградке. Приостановилась, вгляделась… При виде Валеры по лицу ее пробежала судорога, при взгляде на Пирога губы сердито поджались, и было мгновение, когда Струмилину казалось, что она сейчас развернется и уйдет, однако в это мгновение она встретилась с ним глазами.
Струмилин невольно, прищурился. Девушка смотрела на него очень пристально, испытующе, даже как бы недоверчиво. Помедлила еще – а потом решительно двинулась вперед и через несколько шагов оказалась у калитки. Лицо неприветливое, замкнутое, и голос звучал недобро:
– Давно обосновались?
Серые глаза скользнули по пластмассовым стопкам и бутылкам: две на столе, еще одна, пустая, под столом (это Костина привычка – сразу убирать пустую тару, говорил, плохая примета, когда порожние бутылки на столе, у него все и научились порядку), по кольцу небрежно накромсанной копченой колбасы, ломтям ноздреватого белого хлеба и розовым сахарным помидорам – немудреной закуске.
– Вижу, давненько. Ладно, посидели – и хватит. Собирайте свое барахлишко, да поскорее. Я подожду.
Она демонстративно отвернулась, так резко мотнув головой, что небрежно затянутый жгут волос развязался, и она вновь вскинула руки, начала сновать в светящихся прядях проворными пальцами, заплетая их в тугую недлинную косу.
Струмилин смотрел на ухо с покосившейся сережкой: камушек зеленый, прозрачный, просвечивал на солнце, и ушко тоже словно бы просвечивало, такое оно розовое и маленькое…
Валера сильно выдохнул сквозь зубы, и до Струмилина внезапно дошло, на кого он так загляделся.
– Сонька! – подтверждая догадку, зло прохрипел Валера. – Какого черта?..
Она обернулась.
– То есть?! Я что, не имею права прийти на могилу собственного мужа в годовщину его смерти? Это вас я должна спрашивать, какого черта вы устроили здесь весь этот бардак? Другого места не нашлось?
– Бардак? – Валеру они называли между собой Электровеником – он заводился даже не с пол-оборота, а всего лишь с четверти. – Конечно, тебе лучше знать, шлюха!
– Эй, эй… – предостерегающе сказал Струмилин, однако Валера так дернул худым плечом, что стало ясно: его уже не остановить.
Пирог озабоченно покачал головой: он тоже понимал, что могила друга – не лучшее место для выяснения отношений с его распутной женой, однако Валера всегда был ближе их всех к Косте, у него на глазах прошли два этих последних года – самые несчастные, по его уверениям! – именно ему Костя показал те роковые фотографии, и Веник с этих пор считал себя как бы душеприказчиком товарища.
Ох, не очень здорово выполнял он свои обязанности! Костя ясно дал понять, что не хочет, чтобы тревожили его жену, однако, по всему видно, чуть ли не весь Северолуцк знал, кто загнал в гроб Аверьянова. Знал не без помощи неутешного друга Валеры…
Можно себе представить, что он сейчас наговорит! Электровеник всегда на диво несдержан в речах, расхожее выражение: «Словом убить можно» – для него лишено какого бы то ни было смысла. Да Костя перевернется в гробу, это точно!
Неужели Валера забыл, о чем рассказывал только что? Когда Костя – пьяный, сбитый с ног, потерявшийся от свалившегося на него позора – пришел к нему и принес эти жуткие фотографии, он показал их только Валере – и никому другому. И, отравившись, не разложил снимки веером рядом с собой, чтобы всем и каждому стала ясна причина его самоубийства! И в записке не написал, вроде того героя Вересаева: «Загубила ты мою жизнь, проклятая баба!» Вообще не оставил он никаких записок. И если это в самом деле самоубийство, Костя хотел, чтобы оно выглядело как несчастный случай.
Валера получил те фотографии по почте спустя несколько дней после похорон. Вернее, обнаружил в своем почтовом ящике, где они, наверное, пролежали несколько дней: поскольку никаких газет Валера уже много лет не выписывал, ящика практически не открывал и заглянул туда просто случайно.
Струмилин лично считал, что сам Костя и сунул туда фотографии, еще когда уходил от дружка. Нарочно. Не хотел, чтобы их нашли у него дома. Хотя с другой стороны, он мог их просто уничтожить…
Валера сначала нашел в себе силы промолчать о позоре друга, но постепенно сболтнул одному, другому, и вот уже поплыли, как круги по воде, темные слухи о том, что Костя просто-напросто не перенес многочисленных измен жены. Соня Аверьянова гуляла направо и налево; даже когда Костя умирал, она валялась в постели с каким-то случайным знакомым, он-то и подтвердил ее алиби…
«Да уж, наверное, и впрямь липнут к ней мужики, проходу не дают!» – подумал Струмилин, глядя на эти яркие губы, и удивительные глаза, и золотистую челку до бровей, – но тут же одернул себя: в этой мысли явный оттенок предательства, потому что она как бы оправдывала Соню, которая просто-напросто не могла устоять перед многочисленными домогательствами похотливых самцов. А правда в том, что Костина жена не в меру слаба на передок и сама тащила на себя первого встречного-поперечного, как одеяло в стужу.
И все же не здесь, не сейчас надо ее обличать и побивать каменьями. Не здесь и не сейчас!
Все эти мысли промелькнули в голове мгновенно:
Электровеник не успел еще выплеснуть из своей пышущей негодованием груди весь запас ругательств, адресованных Соне, как Струмилин поднялся и загородил от него молодую женщину. За ее спиной показал онемевшему Валере и не менее онемевшему Пирогу кулак, а сам сказал – вполне спокойно и, надо надеяться, равнодушно:
– Добрый день. Извините, мы просто не ожидали столкнуться с вами здесь, иначе помянули бы Костю в другом месте. Это, конечно, бесцеремонно с нашей стороны, однако вы нас тоже поймите. Я по некоторым причинам не смог быть ни на похоронах, ни на других поминках, а мы ведь все друзья детства.
«Господи, какие глаза! – мысленно вскричал он. – Надо же – ищешь, ищешь всю жизнь кого-то… этакую вот красоту, и вдруг встречаешь – чтобы узнать: она свела в могилу твоего старинного друга».
– Это вы мне звонили? – вдруг спросила Соня, чуть нахмурясь и отводя с лица тонкие непослушные пряди, которыми как хотел забавлялся ветер. – Ну, говорите, что там у вас.
Струмилин вскинул брови.
– Не понял, – сказал осторожно. Соня уставилась на него. Ноздри ее раздулись, и стало ясно, что она с трудом сдерживает ярость.
– Ну да, – выдохнула низким, злым голосом. – Конечно! Дура я была, что поверила! Сказать, рассказать! Конечно! Их-то голоса, психа Валерки и этой дубины Пирога, – она мотнула головой в сторону, словно названные не торчали за спиной Струмилина, а прятались, к примеру, за могильным памятником, – я наизусть знаю, вот они и заставили тебя позвонить, да? Идиотка! Надо было сразу догадаться! Все дела забросила, примчалась, как последняя балда, а тут… Вы меня сюда нарочно заманили, чтобы… что? Что вам надо? Расправиться со мной решили? За честь друга отомстить?
Она резко оглянулась. Струмилин невольно повернул голову вслед и увидел темный силуэт, склонившийся над недалекой могилкой.
– Ага! – с торжеством воскликнула Соня. – Ничего у вас не выйдет, ребятки! Вы-то на что надеялись? Что здесь в это время, да в будний день, благостная пустыня? А фигушки! Ходят, ходят люди к покойничкам, не все ж такие бесчувственные твари, как Сонька Аверьянова, которая к родному мужу на могилку год не заглядывала, а пришла только потому, что ей какой-то умный посулил… – У нее перехватило горло.
«Год не заглядывала, – мысленно повторил Струмилин. – Значит, правду говорил Валера, будто это он сам и оградку покрасил, и цветов посадил, и вообще в порядке все содержит. Не очень большой, правда, порядок, ведь начали мы с того, что пропололи могилку, выдрали кучу сорняков, но все же… А она, сучка, признается в открытую, что не ходит к Косте, ни стыда у нее, ни совести!»
– Ах ты, тва-арь, – каким-то незнакомым, размягченным, почти ласковым голосом вдруг пропел Валера, выплывая из-за спины Струмилина. – Ах ты, шлюха блядская! Кто тебе звонил? Что врешь? Небось сама свиданку очередному хахалю назначила – чтоб Котьку еще похлеще достать, даже мертвого? Ну, хватит с меня!
Хватит! Жалел тебя в память друга – а теперь все! Все! Давно пора сказать тебе, кто ты есть. Сказать – и показать!
Валера сунул руку за пазуху, выхватил что-то из внутреннего кармана легкой светлой куртки и швырнул на стол.
– Ты меня жалел?! – успела выкрикнуть с глумливыми интонациями Соня – видимо, еще по инерции свары. – Да от твоей жалости я скоро в петлю…
И тут она осеклась, вперившись взглядом в яркие картинки, веером разлетевшиеся по столу.
Фотографии… Одна спорхнула со стола в траву, к ногам Струмилина, и он поднял плотный глянцевитый прямоугольничек. Всмотрелся – и свободная рука сама по себе, автоматически, прижалась к сердцу.
Да… Если бы у него была жена и он увидел ее вот такой…
Первое, что бросалось в глаза, – голый поджарый мужской живот. Живот черный – как и ноги, согнутые в коленях. Черным все это было потому, что принадлежало негру могучего сложения, попавшему в кадр только до середины груди. На бедре у него кривой, небрежный какой-то шрам, отчетливо видный на лоснящейся коже. Между колен негра лежала белая женщина и ласкала губами огромный негритянский орган. Волосы ее были откинуты назад и золотистой пряжей покрывали ковер попугайной красно-зеленой расцветки. И негр, и лицо женщины сняты чуть не в фокусе – ну в самом деле, не позировали же любовники, а трудились самозабвенно! – однако не могло остаться никакого сомнения: на снимке Соня Аверьянова. Вот эта самая, стоявшая сейчас перед Струмилиным с выражением такого ужаса на лице, словно перед ней воистину разверзлись бездны преисподние.
«А ведь она и правда не знала, из-за чего Костя…» – промелькнуло в голове.
У Сони в руках тоже была фотография. Она взглянула на Струмилина с беспомощным выражением и почему-то протянула ему этот снимок. А он машинально отдал ей свой. Так бывает, когда люди рассматривают фотографии – снятые на пикнике, или на свадьбе, к примеру, или какие-то экзотические красоты, запечатленные во время поездки за рубеж, – и обмениваются ими. Обменялись и Струмилин с Соней, так что она теперь могла полюбоваться собой в компании с негром, а он – лицезреть ее, скачущей верхом на том же черномазом и на том же ковре. Присутствовал на снимке и третий – на сей раз белый мужчина: в мушкетерских ботфортах до колен, но без штанов. Видны были его волосатые ляжки и напряженное естество. Судя по позе, он пристраивался к Сониному рту. В руке его плетка, однако ни у кого и мысли не могло бы возникнуть, будто Соня здесь к чему-то принуждаема силой. Голова ее была самозабвенно закинута, груди стоят торчком, волосы струятся по спине. Плетка, определенно, была всего лишь средством для получения пущего удовольствия.
– Господи… – хрипло выдохнул Пирог, тоже вперившийся взглядом в какой-то снимок, и этот шепот разрушил странное оцепенение, овладевшее всеми.
Соня выронила фотографию и прижала руки к лицу. Потом странно, тоненько вскрикнула и пошла куда-то, не разбирая дороги. Мужчины – каждый держал в руках фото – смотрели, как она мечется внутри оградки, натыкаясь грудью на памятник, на прутья… Потом, споткнувшись, она упала на колени прямо на могильную плиту и, вскрикнув от боли, открыла лицо.
Прямо напротив ее глаз оказался Костин портрет: черно-белый эмалевый овал. Русые, сильно поредевшие волосы, равнодушные глаза под набрякшими веками.
«А я его таким не помню, – со странным раскаянием подумал Струмилин. – Сколько мы не виделись? Два года? Да, два года. Поэтому я и Соню не знал. Да уж, такую-то – век бы не знать!»
И тени не осталось от мгновенной вспышки восторга, охватившего его при первом взгляде на эту женщину. Струмилин не был ханжой, вот уж нет, никогда не был, он понимал, что в жизни всякое может случиться, от измены – как от сумы и от тюрьмы! – не стоит зарекаться, нормальный, сильный мужик должен быть готов прощать, если уж пустил женщину в сердце. Ведь женщина – это что? Игрушка, служанка мужчины, но в то же время – змея, которую он обречен отогреть на своей груди.
Однако в теории все легко и просто, а видеть это белое тело, сплетенное с черным… И у них, у негров, омерзительные розовые ладони и пятки! Вообще-то от интернационализма в нашей стране не убережешься, интернационализм – дело хорошее, но только морально, а вот физически, вернее, физиологически… А она значит, смогла. Ну и… ну и все! И нечего из-за нее переживать!
Струмилин перевел дыхание и почти безучастно смотрел, как Соня встала с плиты, всхлипывая, вывалилась за калитку, чудом не зацепившись за острия оградки своим развевающимся жакетиком, и побрела прочь, натыкаясь на все заборы. Она тащилась еле-еле, и чем дальше удалялась, тем больше становилась похожей на подбитую черно-серую птицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45